ЖУРНАЛИСТЫ И ГАЗЕТЫ

Мы видели, что наполеоновская эра открылась для печати единовременным уничтожением 60 органов (из 73).

Протестовать никто не посмел. Только один печатный листок нашел я в полицейских делах 1800 г., где можно усмотреть – в тоне добродушной иронии – неодобрение распоряжения генерала Бонапарта (нечего прибавлять, что листок был тотчас же конфискован). Называется этот листок «Feuille de littérature»[336][97], a интересующая нас статья озаглавлена «Некролог». Вот несколько фраз статьи: «28 нивоза, ровно в 11 часов утра, различные газеты, мучимые воспалением, скончались в цвете лет, вследствие опаснейшей эпидемической болезни. Некоторые из них обращались к знаменитым врачам и обещали хорошее вознаграждение за избавление от опасности. Все оказалось тщетным, открылась гангрена, пришлось умереть. Некоторые из них скончались в состоянии невыразимого бешенства, другие, всегда следовавшие учению Пифагора, умерли тихо, надеясь на метампсихоз... Когда в городе узнали о плачевной участи восьмидесяти[337][98] несчастных, их близкие... были крайне подавлены... Так как покойники скончались внезапно, то у них не было времени сделать завещание, их наследство, по праву, переходит к тринадцати, оставшимся в живых» и т.д. Вот, собственно, что сказала легальная (уцелевшая) печать о погибших собратьях, значение же нелегальной было совсем ничтожно.

1 февраля 1800 г. вышел нелегальный журнал «L'Avant-coureur ou retour à l'ordre», но уже на 3-м номере (1 марта 1800 г.) этот орган роялистов прекратился[338][99]. «Узурпатор, управляющий нами, хотел бы сковать общественное мнение, и все его действия направлены к уничтожению не нравящихся ему истин. Несколько журналистов осмелились стать в оппозицию некоторым его поступкам, и тотчас железный жезл поразил их. Эта мера есть преступление, она разорили множество людей, у которых были только те средства к существованию, какие у них отнимают, эта мера вызвала много банкротств... но эти соображения не остановили тирана... он хочет, чтобы иссякли источники народного просвещения, он хочет царствовать над рабами».

В таком же смысле высказались и издания эмигрантов в Лондоне; впрочем, они высказались об этом предмете лишь попутно. Ни одной специальной брошюры эмигрантского происхождения, посвященной вопросу о закрытии парижских газет, я не нашел ни в Национальной библиотеке, ни в Британском музее.

Наполеон и на эмигрантскую прессу, впрочем, обратил внимание.

Когда шли переговоры об Амьенском мире, министр полиции довел до сведения Иосифа Бонапарта, французского уполномоченного, что в Лондоне издается французскими эмигрантами, «людьми испорченными и бессильными», газета «Paris», осмеливающаяся нападать на первого консула. Ее запрещения и должно было домогаться у английского правительства. «Если бы в Париже существовала газета, которая позволила бы себе печатать против английского правительства и его главы малейшую часть бранных выражений, которые печатаются в газете Пеллетье («Paris» – E. T.) против первого консула и республики, то она была бы немедленно закрыта, а авторы подверглись бы преследованию»[339][100]. Но из этой попытки ничего не вышло.

Наполеон не установил для газет предварительной цензуры в точном смысле. Это было ему ненужно: во-первых, ни одна газета не осмелилась бы напечатать что-либо в самом деле дерзкое, во-вторых, всегда можно было успеть заарестовать номер до рассылки, в-третьих, газеты были еще более запуганы, чувствуя всю полноту своей ответственности. Он не хотел «разрешать к печати», чтобы это не имело как бы вида одобрения напечатанного в газете.

Наполеоновское правительство всегда подчеркивало, что оно вовсе не желает указывать редакторам, за что именно оно их карает, какие именно мысли, ими проводимые, должны считаться вредными. При том паническом страхе, в котором жила пресса за весь период Консульства и Империи, при той железной диктатуре, которая царила в стране, странно даже было бы и предполагать возможность чего бы то ни было, отдаленно похожего на систематическую оппозицию или, скажем, на последовательно проводимое философское вольномыслие и т.д. Но Наполеон не желал даже позволить газете молчать о том, что она не могла или не хотела говорить. В таких случаях звали в полицию собственника газеты или кого придется (но материально заинтересованного в издании) и предупреждали, что газета будет закрыта, если не переменит свой дух. А как и в чем его менять – призванный должен был уже сам догадаться. Что могло быть смиреннее запуганного «Journal des Débats»? Но вот что оказывается с ним случилось в сентябре 1800 г. «Согласно письму вашему от 3 числа сего месяца (пишет префект министру полиции – Е. Т.), я послал за собственником «Journal des Débats», чтобы объявить ему, что его газета будет закрыта, если она по-прежнему будет составляться в дурном духе (être rédigée dans un mauvais esprit). Так как мое письмо не могло быть доставлено собственнику газеты, то в префектуру явился владелец типографии и обещал, что впредь газета будет иметь ту окраску, какая понравится правительству (que dorénavant le journal aurait une couleur qui conviendrait au gouvernement). Привет и братство. Префект полиции Дюнуа»[340][101]. Я нарочно привожу подлинные фразы, чтобы показать, как умышленно неопределенно изъяснял свои претензии префект и как не смел не понимать его невольный собеседник. Этот «mauvais esprit», дурной дух, фигурирует беспрестанно, когда пугают издателей или даже закрывают их газеты, так что, например, префект департамента Ду (Doubs) еще может считаться администратором словоохотливым, когда, воспрещая своей властью единственную местную газету, выходившую в Безансоне, он так мотивирует свое решение: «Принимая во внимание, что эта газета составляется в духе дурных принципов, что она стремится возбудить партийный дух, ненависть между согражданами и ослабить уважение и доверие, какие должно питать к правительству, префект постановляет» и т.д.[341][102] Конечно, если есть хоть какая-нибудь возможность указать ясно на провинность газеты, это делается охотно. Но делалось это не часто. Гораздо более принято было просто указывать на общий «дух» газеты.

В министерстве полиции существовало специальное «бюро общественного настроения» (bureau d'esprit public du ministère de la police générale – так называлось в точности это учреждение), и туда газеты еще со времен Директории обязаны были неукоснительно представлять все выходящие номера[342][103]. Это бюро было страшнее всякой предварительной цензуры, так как оно конфисковало номера за такие слова и фразы, которые только казались подозрительными или неуместными, – и конфискация всегда происходила вовремя: дело было так организовано, что газета не могла быть разосланной одновременно с представлением номера в полицию. «Бюро общественного настроения» отнюдь не ждало каких-либо проявлений нежелательного духа в том или ином органе: достаточно было узнать от тайных соглядатаев о частной жизни, встречах, сокровенных убеждениях редакции – и судьба органа бывала решена. Для этого в широчайших размерах пользовались негласно служившими в полиции литераторами, услуги которых полиция высоко ценила.

Бывало в первые годы наполеоновского владычества даже так, что у владельца газеты отбиралось право на издание – и потом возвращалось, если издатель обязывался давать полиции секретные сведения о сотоварищах. Особенно ценились в таких случаях указания об авторах нелегальных памфлетов, о которых, конечно, люди, прикосновенные к журналистике, могли кое-что выведать. Предо мной лежит такое, например, официальное письмо министра полиции префекту полиции (дело было в сентябре 1800 г.): «Я предупреждаю вас, гражданин префект, что я только что разрешил Леклеру продолжать издавать его вечернюю газету «Courrier de la république française». Это разрешение дано ему под условием, чтобы он продолжал доставлять сведения, какие сможет добыть, о памфлетах, которые впредь будут появляться. Привет и братство (salut et fraternité)»[343][104].

Пресса в первый же год Консульства была задавлена быстро и бесповоротно. Все бумаги следивших за печатью полицейских чинов, все преследования, возбуждавшиеся властями, вся междуведомственная переписка характеризуют этот факт с необычайной яркостью. Каковы преступления печати в этот первый год восстановления фактического абсолютизма? Приведу образчики. «Courrier Universel» напечатал статью о браке, в каковой статье обнаруживает непочтительное отношение к светскому (внецерковному) бракосочетанию и тем самым становится подозрительным по части «фанатизма» (т.е. клерикализма): арестовать номер на почте, куда он уже сдан[344][105]. Префект полиции доносит министру, что некий гражданин Дюлак вознамерился издавать листок, в котором будет обличать игорные дома и игроков: министр находит, что подобный листок был бы чрезвычайно опасен: воспретить[345][106]. Тулузская газета «L'Observateur Républicain» напечатала невиннейшую статейку, о которой месяц спустя воспоследовал чей-то донос министру; министр приказывает префекту Верхней Гаронны призвать редактора, распечь его (le réprimander) и объявить, что его газета при первой же провинности будет закрыта (речь в статейке – очень смиренной и скромной – шла исключительно о местном муниципалитете)[346][107]. Но так как префект решил уничтожить эту газету за «подрывание уважения» к его «подчиненным» (т.е. к муниципалитету), то газета вскоре все-таки была закрыта[347][108]. «Journal de Reims» напечатал благонамеренную по существу петицию рабочих к префекту с просьбой разъяснить, что десятые дни (décades), установленные республиканским календарем вместо воскресений, суть праздники. Префект за это закрыл газету[348][109].

Министр полиции был неограниченным владыкой прессы. Из других министров имел право и возможность непосредственным приказом уничтожить любую газету министр внутренних дел, а провинциальные газеты – соответствующий префект. Так как за политические прегрешения карал специально министр полиции, то громы из министерства внутренних дел падали на печать больше всего за такие, например, преступления, как известия о вздорожании съестных припасов и т.п. Люсьен Бонапарт, в бытность свою министром внутренних дел, был в этом отношении особенно беспощаден[349][110]. Ему донесли, что существует в г. Ош газета «Républicain démocrate», которая «имеет очевидную тенденцию» вызвать восстание «под предлогом вздорожания хлеба». «Необходимо безотлагательно сломить столь опасное оружие в руках агитаторов. Поэтому я вам приказываю, – пишет министр префекту, – закрыть газету, о которой идет речь, не обращая внимания на возможные жалобы со стороны редакторов или заинтересованных лиц»[350][111].

«Опасное оружие» быстро вырывалось из рук издателей за самые ничтожные провинности.

В 1802 г., при заключении Амьенского мира, Институт (собрание пяти академий) послал Наполеону приветствие, в котором всячески восхвалял качества и заслуги первого консула. Руанская газета «La Vedette» перепечатала этот адрес и снабдила его следующим примечанием: «По этому поводу я вспоминаю, что читал следующее место в XXI книге Телемака». И дальше идут строки из Фенелона, где автор говорит, что когда Телемака все цари стали хвалить, то молодой человек просил хвалителей перестать и ничего не ответил на все похвалы[351][112]. Сейчас же префект донес об этом министру полиции, указывая, что он сам не запретил немедленно газеты, лишь не желая обращать внимание общества на выходку редакции. Министерство приказало газету закрыть, что немедленно и воспоследовало[352][113]. В том же году была закрыта «Gazette de Bruges» за невиннейшее известие о предстоящих изменениях в конституции: ни единого слова осуждения, хотя бы скрытого, не было. Закрыли газету за эту статью, но, не поясняя причин[353][114].

Когда правительству в эпоху Консульства не нравился почему-либо дух газеты, оно иногда поджидало некоторое время, пока наберется, так сказать, партия, – и министр писал префекту парижской полиции такую, например, бумагу: «Я вам поручаю, гражданин префект, уведомить редакторов газет «Tableau de la France», «Le Bulletin littéraire» и «Journal du soip», что их газеты не должны более появляться, начиная с сегодняшнего дня»[354][115]. Объяснений не давалось и не допускалось. Это еще было, сравнительно, более мягкой манерой. Ибо нередко бывали случаи иного рода, например такой. Полиция явилась в типографию, где издавалась газета «Le Miroir», произвела обыск у типографщика и наложила печати на машины. Газета была закрыта, а печатей еще долго не снимали, и разоренный типографщик слезно просил министра полиции об этой милости, указывая, что сама полиция удостоверила безрезультатность обыска, – газета же состояла исключительно из выдержек из других газет[355][116]. Таких случаев очень много, особенно в 1800–1802 г.[356][117] Бывало и так, что министр полиции просто приказывал на почте задерживать ту или иную газету, а в редакцию не давал знать ничего. И собственники газет молили полицию, чтобы она только сообщила причину немилости, – и они-де немедленно исправят «невольную ошибку»[357][118], буде таковая за ними нашлась.

Иногда просто начальству начинало казаться, что тот или иной орган слишком интересуется, скажем, флотом или другим ведомством. Тогда газету запрещали и разрешали вновь с условием, что уже ни одного слова о делах, интересующих данное ведомство, там никто писать не будет. Так, например, было поступлено с «Journal du commerce du Havre», смирнейшей, чисто торговой газетой, которая повадилась помещать сведения, – показавшиеся неуместными, – о судах военного флота. Газету запретили, а потом разрешили, причем издатель письменно обязался «хранить глубокое молчание о флоте»[358][119]. При этом следует заметить, что, конечно, и раньше, до запрещения, все дело было в известиях о стоянке, о приходе судов, а отнюдь не в каких-либо обличениях непорядков во флоте и т. п. Об этом и думать никто из редакторов не смел.

Иногда, даже трудно уразуметь, почему те или иные известия казались полиции неблагонамеренными. В «Journal du département de Seine-et-Oise» появилась заметка об одном акушере (фамилия не была названа), который потребовал у одной крестьянской девушки 80 франков, а она не могла заплатить, он сделал какую-то небрежность, и она умерла. Решение полиции: обратить внимание министерства внутренних дел, чтобы оно приняло меры против акушера, и в то же время написать префекту Сены-и-Уазы, чтобы он обратил внимание на «неприличие» этой заметки[359][120]. Заметку я читал: это самое сдержанное и корректное письмо в редакцию (а не статья), какое только можно себе представить[360][121]. Нельзя было писать, что в Риме большая смертность, что возле Неаполя водятся разбойники[361][122] и т.д.

Департаментские журналы, руководимые префектами, и полуофициальные издания разрешались по одному на департамент, по представлению подлежащего префекта, и не входили в число тех, которые были оставлены в живых декретом 27 нивоза[362][123]. Впрочем, в этом вопросе долго царила путаница: «на всякий случай» внезапно прекращали департаментские газеты и потом недоуменно справлялись в Париже, относится ли декрет 27 нивоза только к парижским или ко всем вообще газетам[363][124]. Префекты дрожали за себя, они твердо знали, что в случаях колебаний необходимо прежде всего закрыть газету, что за это из Парижа им будет воздана хвала, даже если закрытие было неосновательное. Над префектами был министр внутренних дел, следивший за тем, как они следят за прессой, за министром внутренних дел следил министр полиции, за министром полиции следил император.

У Наполеона были осведомители помимо Фуше, и, например, воюя в восточной Пруссии, император узнал, что некоторые литераторы осмелились пообедать у опальной госпожи Сталь. Император сурово пишет об этом министру полиции, грозя ему, что он поручит отныне госпожу Сталь заботам жандармерии[364][125]. Наполеон знал о глухой ведомственной вражде между министерством полиции и жандармерией, подчиненной военному министру. Дело в том, что госпожа Сталь, получившая временно разрешение побывать в Париже, очень хотела там остаться, и Фуше не прочь был ей посодействовать, но неофициальные соглядатаи осведомляли императора непрерывно обо всем. «Эта дура госпожа Сталь пишет мне письмо на шести страницах, представляющее собой бормотанье (un baragouin), в котором я нашел много претензий и мало смысла. Она мне пишет, что купила землю в долине Монморанси, и заключает отсюда, что может остаться в Париже. Я вам повторяю, что оставлять ей эту надежду – значит только напрасно мучить эту женщину. Если б я вам подробно изложил все то, что она делает в деревне в продолжение двух месяцев, которые она там проводит, вы были бы удивлены, ибо, хотя я нахожусь в 500 лье от Франции, но знаю лучше, что там делается, нежели министр полиции»[365][126]. Император знает даже, кто именно был на обеде у «литераторов», где была также госпожа Сталь[366][127].

Защиты ни от кого ждать было нельзя, консульская и императорская «конституция» давала еще менее гарантий печатному слову, нежели конституция 1795 г., – гарантий даже чисто теоретических.

Вообще ссылок со стороны того или иного притесняемого автора на конституцию Фуше не допускал. «Дорогой мой, – говорил он, – конституция – это красивая женщина, на которую позволяется, проходя мимо, бросать взор восхищения, но которая не принадлежит публике»[367][128]. Этот же министр, судя по всему образу его действий, был вообще склонен скорее перечислять предметы, которых разрешено касаться, оставляя все прочее под запретом.

Полиция при Наполеоне не только следила за газетами, она управляла ими, она прекрасно была осведомлена обо всем, что делается и говорится в литературных кругах, и охотно вмешивалась во все интриги. Например, я нашел среди бумаг министерства полиции один курьезный факт, который до сих пор оставался, кажется, неизвестным никому из бесчисленных авторов, писавших о Шатобриане. В 1812г. вышел направленный против Шатобриана памфлет «Parallèle entre M. le Chateaubriand et M. de Chénier». Этот памфлет был казенного происхождения и написан был, как явствует из бумаг полиции, по поручению главного директора по делам печати Поммереля одним из чиновников этого ведомства. Но это еще не так любопытно, как то, что министр полиции не одобряет такого поступка со стороны Поммереля, ибо это обстоятельство позволит Шатобриану «представлять себя преследуемым человеком» и «это сделает его интересным в глазах партии» (подразумевается, в глазах приверженцев папы, соболезнующих пленнику Наполеона Пию VII). Как же поправить дело? Весьма просто: приказать газетам (точнее «Journal de l'Empire» как наиболее читаемой) напечатать «умеренную защиту» Шатобриана: это «было бы очень полезно, так как лишало бы его ореола мученика»[368][129].

И газеты беспрекословно и немедленно исполняли эти поручения.

Трудно даже себе представить, пока не столкнешься в документах с конкретными фактами, до какой придирчивости, до какого мелочного вмешательства доходила полиция в своем управлении прессой.

Характерен официальный (хотя и негласный) выговор редактору «Journal des Débats» (или, как он тогда назывался, «Journal de l'Empire»), сделанный полицией в конце 1811 г. Дело было затруднительное, и вот в чем оно состояло. Газеты, запуганные правительством, наперерыв расхваливали до небес все, что только появлялось на подмостках казенного театра. И пьесы были бесподобны, и актеры выше всяких похвал. Министр полиции решил, что и эта крайность имеет свои неудобства, и приказал своему чиновнику изъявить неудовольствие его превосходительства по поводу слишком большой снисходительности критики. «Если излишняя строгость обескураживает, то безграничная снисходительность (une indulgence sans borne) не менее вредна. Все сведения, доходящие до его превосходительства, свидетельствуют о том, что театральное искусство начинает падать с каждым днем все более. Это приписывают вообще той легкости, с которой актеров хвалят в газетах» и т.д., и т.д. Словом, критика нужна для блага дела, для лучшей постановки театрального искусства. А потому впредь – быть в газетах беспристрастными[369][130].

Принцип: пресса должна не только молчать, о чем прикажут молчать, но и говорить, что прикажут сказать, – проводился во всех случаях неукоснительно и притом вовсе не путем разговоров с редакторами, путем «советов» и т.п., а просто официальными приказами. Вот главный директор по делам печати генерал Поммерель в затруднении: появился труд Табаро (Tabaraud) под названием «Essai sur l'institution canonique des évêques». Труд этот трактует об истории возникновения епископата в том духе, как это нужно правительству (угнетавшему в этот момент папу). А между тем журналисты, хотя и реферировали эту книгу, но ничего от себя не прибавляли, не хвалили ее, т.е. поместили articles du rapport, и ни один не поместил compte rendu[370][131] [371][132]. «Это произведение было цензуровано и одобрено: я его представил его превосходительству министру исповеданий пред тем, как позволить печатание, я предложил рукопись до напечатания вашему превосходительству (т.е. министру полиции – Е. Т.) и его превосходительству министру внутренних дел, после стольких предосторожностей отказ журналистов мне кажется неизвинимым (inexcusable)». Поэтому «я прошу ваше превосходительство приказать гг. журналистам по этому поводу то, что найдете подходящим». На полях министром полиции начертано: «Согласно вашей просьбе, я отдал приказ редакторам главных парижских газет поместить статьи о сочинении Табаро»[372][133], и сочинение это получило желаемую оценку.

При всей запуганности и всем подобострастии парижских газет, они считались все-таки слишком либеральными для провинции. Департаментским органам строго внушалось, что перепечатывать известия должно только из «Moniteur'a». В январе 1808 г. единственно за перепечатку известий из парижских газет была закрыта антверпенская «Gazette heft Antwerps»[373][134]. Та же участь постигла за то же преступление и майнцскую газету[374][135]. Строгий запрет перепечаток постоянно повторяется в письмах, отношениях, циркулярах[375][136].

Газеты в провинции постоянно закрывались (в 1807–1809 гг. особенно) то на срок, то навсегда; но вины их были крайне однообразны: перепечатка политических известий не из «Moniteur'a», помещение известий о том, что в Швеции собирается армия, что в России произошло то-то и т.д. Целые картоны набиты такими ничтожнейшими «делами» о преступлениях печати. С 1809 г. участились притом и аресты редакторов провинциальных газет[376][137]. Специальные циркуляры воспрещали газетам печатать, что бы то ни было «могущее встревожить торговлю», «волновать умы», запрещали писать о вопросах церкви, о церковнослужителях[377][138].

Циркуляром 18 фримера X года (1801 г.) министр полиции предписал абсолютное молчание всем газетам обо всем, касающемся вопроса о продовольственных средствах[378][139]. Издатели и авторы терялись в догадках относительно того, что именно считать запретным или опасным предметом печатного обсуждения. В 1802 г. Наполеону был представлен анонимный доклад о том, что газеты позволяют себе писать о самоубийствах, и что следовало бы воспретить им это делать. Одно анонимное рассуждение нашло себе живейший и сочувственный отклик в правительственных сферах. Префекту полиции было приказано следить, чтобы эти «вредные публикации» прекратились, ибо от них только «вред для общественной нравственности». Но наполеоновское правительство редко довольствовалось лишь приказами отрицательного характера. Так вышло и тут. Префект должен был озаботиться еще и тем, чтобы вместо предосудительных известий о самоубийствах впредь печатались известия благонадежные. «Я возлагаю на вас обязанность впредь следить, чтобы журналисты заменяли известия о самоубийствах такими известиями, которые могут возбудить бодрость французов и служить к чести национального характера. Примеры добродетели одни только могут произвести действие, примеры отчаяния и безумия ведут к противоположному результату. Благоволите уведомить меня о ваших мерах к исполнению сего»[379][140], – так приказано было префекту полиции (за № 133) поддерживать в стране бодрость духа.

В том же 1802 г. шла переписка, и власти жалели о недостаточной бдительности цензуры, которая пропустила книжку врача Маттэ (по гигиене), где была фраза с выражением удивления по поводу отсутствия в Париже бань с теплыми ваннами «для бедных ремесленников»[380][141].

Когда «Le Citoyen français» осмелился (в 1803 г.) поместить статью, в которой почтительнейше просил правительство об отмене смертной казни, то это вызвало негодование властей и приказ замолчать («что бы было с нашим драгоценным освободителем, что бы было с обществом, если бы безнаказанность благоприятствовала всем убийцам и заговорщикам!»)[381][142].

В высшей степени опасно было даже в почтительнейшем тоне не согласиться с официальным органом печати. С «Moniteur'oм» и даже просто с особенно преданными и близкими правительству газетами никто не смел полемизировать даже по невиннейшим вопросам. Так, «Le Publiciste», напечатавший 15 декабря 1803 г. заметку невиннейшего содержания, в которой указывал на неправильно переведенную с английского языка фразу в «L'Argus», навлек на себя немилость префекта и вызвал очень для себя опасную переписку между подлежащими властями. (Самая фраза решительно ничего «политического» в себе не заключала.)[382][143]

Нельзя «нападать» на театры, на школы, даже частные пансионы[383][144], на сословие присяжных, стряпчих и адвокатов[384][145]; нельзя увлекаться полемикой друг с другом по поводу тех или иных книг литературного или философского содержания, и вообще настоятельно рекомендуется не полемизировать; нельзя решительно ничего писать о внутренних и внешних делах Империи, кроме перепечатки казенных новостей и чисто осведомительных известий, да еще (и то с опаской) восторженных излияний в стихах и в прозе; нельзя – как это уже тогда вошло было в обычай в некоторых газетах – напоминать в двух-трех строках о событиях, бывших в данный день и месяц сто лет тому назад: «вообще цитаты этого рода в газетах кажутся мне небезопасными, вследствие сближений... и я полагаю, что было бы осторожно запретить их»[385][146]. Сказано – сделано. «Цитаты» прекратились. Нужно быть против папы, но бранить его с умеренностью: так, писать анекдоты о папессе Иоанне не рекомендуется[386][147]; нужно хвалить казенный театр, но тоже с умеренностью, дабы не убаюкать лестью актеров и не лишить их ревности и усердия; нужно льстить императору, но соблюдать меру, считаться с чувством смешного; нужно династию Бонапартов ставить выше Меровингов, Каролингов, Капетингов, Валуа, Бурбонов, но помнить при этом грозный окрик Наполеона: «Я солидарен со всеми, начиная от Хлодвига и кончая Комитетом общественного спасения».

Строжайше преследовались, между прочим, «ложные новости», особенно идущие из-за границы. Писались суровые циркуляры, вроде того, который был разослан 27 июля 1801 г.[387][148], запрещались газеты, виновные в помещении того или иного «ложного слуха» о заграничных делах, об Англии, о германских дворах и т.п., конечно если этот слух почему-либо казался. Наполеону невыгодным или неудобным.

Весьма не жаловалось в течение всего этого кровавого царствования оплакивание в печати ужасов войны. Когда пришли подробные известия о Бородинской битве, одна голландская газета («Staatskundig Dagblad», от 3 октября 1812 г.) после хвалебнейшего для французской армии описания «победы» позволила себе прибавить: «Верные подданные императора, именно обитатели этого департамента, возрадуются новой славе, полученной французским оружием. Они не перестанут уповать, что горестная потеря стольких их соотечественников и всех умерших с честью поможет, в путях божественного провидения, наметить путь ко всеобщему миру, который даст спасение страждущему человечеству, завершит славу Наполеона Великого и обеспечит за ним благодарность самого отдаленного потомства». Сейчас же возникла переписка, и префект департамента Верхнего Эйсселя призвал редактора и поставил ему на вид неприличие, выразившееся в словах о горестной потере[388][149].

Когда в 1811 г. «Journal du soir» вздумал печатать перевод кое-каких стихов из Ювенала, то министерство полиции положило этому конец[389][150]. Ни Ювенал, ни Тацит не пользовались расположением наполеоновской цензуры.

В июле 1813 г., наконец, французские газеты осмелились навести справки в министерстве полиции: можно ли писать о предполагаемом мире, о будущем конгрессе, о котором писали немецкие газеты и который, по их словам, должен был привести к свиданию Наполеона с другими европейскими монархами и к общему замирению. На это последовала категорическая резолюция министра полиции: «Предупредить редакторов газет, чтобы они молчали об этом, написать им об этом официально»[390][151].

Немудрено, что при таких условиях уже с первых месяцев нового режима полиция в общих своих рапортах министру отмечает с удовлетворением, что газеты «с некоторых пор» мало занимаются политикой или во всяком случае эта их политика не вызывает «особых замечаний»[391][152].

А очень скоро уже незачем было даже отмечать это само собой понятное явление.

Министерство полиции до самого конца Империи сплошь и рядом отказывало в разрешении издавать самые невинные журналы, часто литературные, и лицам, за которыми решительно никаких провинностей не числилось. Постоянно попадаются отказы на том основании, что предполагаемый орган будет «бесполезен». В июне 1813 г. некий Лаблэ просит позволения возобновить некогда им издававшийся журнал (специально стихотворного содержания) под названием: «Le Journal des Muses». Министерство полиции ему отказало. Почему? «Я не думаю, чтобы этот журнал мог иметь малейший успех. Публике немного надоели стихи, и, кажется, что очень трудно дать ей двенадцать сборников хороших стихов, когда «Almanach des Muses», который выходит лишь один раз за год, с большим трудом достает стихотворения, достойные быть предложенными публике, и принужден помещать много очень посредственных»[392][153]. Такого рода замечания беспрестанно попадаются в рапортах, представляемых директорами отделов министерства полиции своему министру и иногда в самых резолюциях последнего. Иногда прибавляются и другие мотивы: жаль [393][154]повредить уже существующему органу, увеличивая конкуренцию. О причинах подобной жалости можно в отдельных случаях догадываться: редакторы некоторых органов были совсем своими людьми в министерстве полиции.

Собственно, одной из основных мыслей императорской администрации был следующий принцип: должны существовать только надежные, преданные правительству органы, но еще лучше, если и их будет как можно меньше. Некий Ларивальер просит дозволения издавать газету «La Corvette française», специально направленную против англичан, врагов отечества; он указывает, что его газета будет печатать то, что почему-либо официальный «Moniteur» счел бы неудобным печатать (дабы не очень связывать правительство), но что все-таки желательно опубликовать. Казалось бы, что может быть благонамереннее? Но нет! Ибо уже есть для этих услуг газета «L'Argus»[394][155], которая тоже специально занимается борьбой с англичанами, – а потому лучше бы не плодить новых органов печати.

Разрешение издавать новый орган, даже не политический – об этом и просить было иногда целыми годами совершенно бесполезно, – обставлялось необычайными трудностями.

Можно ли позволить отставному кавалерийскому капитану Мартэну издавать в Бордо «Journal des dames», посвященный специально «дамам, любви, красоте и грациям»? Можно, но все-таки для этого нужны справки о капитане, переписка, торжественное разрешение со стороны министра полиции[395][156]. Это только один из нескольких десятков не менее курьезных документов, которые постоянно попадались мне в соответствующих картонах. Конечно, излишне было бы загромождать статью дальнейшими образцами.

Издатель, затевая газету, пускался на очень сложные хитрости: например, испрашивается сначала у министра полиции разрешение на издание чисто театральной газеты «L'Observateur des spectacles»; но при этом в прошении обозначаются имена будущих сотрудников, которые часто не имеют решительно ничего общего ни с драматургией, ни с театральным делом вообще, но зато известны полиции с наилучшей стороны (как обозначает их сам министр полиции). Это – первый этап. Когда разрешение получено, возбуждается новое ходатайство: в униженнейших выражениях редакция нового органа умоляет его превосходительство «во имя славы героя» (т.е. Наполеона) или во имя интересов «мудрого и просвещенного правительства» разрешить помещать «политические новости». Иногда при этом указывается, что-де муза истории Клио – родная сестра Мельпомены, а потому вполне естественно, чтобы театральный орган помещал политические известия и т.п.[396][157] И изредка разрешения давались, но гораздо чаще все эти шитые белыми нитками хитрости прекрасно разгадывались полицией – и следовал отказ. При этом нужно иметь еще в виду, что речь шла только об известиях, об осведомительных заметках, а вовсе не о чем-либо, напоминающем передовые статьи или собственные рассуждения. Об этом и просить не смели.

Я не помню среди всей массы бумаг, сохранившихся в картонах полиции (и впоследствии – главной дирекции печатного дела), за весь наполеоновский период, ни одного прошения о разрешении нового органа печати без самой откровенной и грубейшей лести. Никогда проситель не ограничивается изложением дела, даже изложением программы, даже изложением своей profession de foi, – хотя это официально не требовалось. Он непременно должен начать лестью по адресу властей. Я уж не говорю об эпохе Империи. Но почти то же самое было налицо с первых лет Консульства. Желает некто Брассер открыть научно-педагогический орган «Journal de l'instruction publique». И вот как он почитает долгом своим начать свое прошение министру полиции Фуше: «Правительство 18 брюмера дало Франции мир, министр полиции немало этому содействовал, поддерживая бдительным наблюдением внутреннее спокойствие». И этого ему кажется еще мало – кончается прошение так: «Вот исповедание веры редактора: полные восторга, любви и признательности к правительству, которое спасло Францию и затем дало ей внутренний и внешний мир, мы постоянно будем стремиться возбуждать и поддерживать те же чувства в сердцах всех граждан»[397][158]. Это типичное прошение; бывали и такие, что по сравнению с ними вышеприведенное является примером благородного мужества и горделивой независимости. И все-таки цели своей просители добивались крайне редко.

В духе времени было не открытие новых органов, а закрытие существующих.

Мы видели, что в начале правления Наполеона к специальным (научным, например) органам правительство относилось сравнительно милостивее. Но и тут после учреждения главного управления пошли придирки и стеснения.

Бдительность императорской цензуры отнюдь не обманывалась внешней, так сказать, формальной принадлежностью тех или иных органов к числу специальных. Конечно, медицина была в смысле политической благонамеренности выше всяких подозрений, но, например, относительно юриспруденции дело обстояло совсем не так. То есть, конечно, речи не могло быть о том, чтобы, скажем, тот или иной юридический орган пустился в критику существующих законов, деятельности судебных учреждений, обнаруживал бы подозрительный интерес к государственно-правовым вопросам и т.п. Такой орган, да и его издатель, и редакция не уцелели бы и одного дня. Но все-таки юридическая газета может незаметно, украдкой, в самый невинный текст вставить двусмысленное словцо, бросить намек. И вот министерство внутренних дел сообщает министру юстиции, что положение юридической прессы ненормально и что министерство внутренних дел вознамерилось упорядочить эту прессу. Юридических газет в Париже семь: две идут хорошо, три сводят концы с концами, а две едва существуют[398][159]. Это – неудобно (т.е. неудобно, что их так много), ибо, «таким образом, юриспруденция имеет различных истолкователей и притом не имеющих на то поручения». Они, правда, занимаются главным образом лишь перепечаткой судебных приговоров, но делают это «неточно» и могут этим дурно влиять на читателей. А потому соображения государственной пользы, и соображения важные (d'utilité majeure), повелевают: закрыть все семь юридических органов и заменить их (leur substituer) одним, но уж зато правительственным, где редакторы были бы люди «способные и выбранные правительством», а гонорары им следует назначить такие, чтобы «люди признанного таланта могли стремиться занять эти места»[399][160].

Я только что сказал, что, например, медицинские органы, были по существу вне всяких подозрений относительно благонадежности. Но это вовсе не значит, что они были в полной безопасности. Мания к обузданию, сокращению, нивелированию не знала удержу. Не только в недрах самого министерства внутренних дел истощались в усилиях изобрести что-либо, окончательно убивающее прессу, но со всех сторон присылались добровольцами из общества новые и новые проекты. Так, небезызвестный Сулави тоже внес свою лепту. Он именно предложил вообще свести число издаваемых в Империи органов к десяти. Почему? Потому что читателю трудно все равно читать все эти газеты, даже специально научных органов расплодилось слишком много. «С другой стороны, лицо, которое по своей профессии обязано углубляться в известную отрасль человеческих знаний, принуждено бывает прибегать к нескольким органам, занимающимся одним и тем же предметом. Натуралист обязан справляться с «Journal de physique», «Journal des mines», «Annales de chimie», «Bulletin des sciences». Медик, который желает следить за наукой, должен читать девять органов» и т.д. Какой же вывод? «Каждая из этих отраслей требует сокращения числа журналов, которые ею занимаются, – сокращения во имя интересов науки и публики»[400][161].

И все это писалось с полной авторитетностью и категоричностью и находило в министерстве благожелательный прием.

Остается добавить несколько слов о периодической прессе покоренных стран. Конечно, культурный север был более в подозрении, нежели Испания, Италия, Иллирия.

Вообще императорская полиция точно ничего не могла выведать, но чуяла в немецкой прессе неблагонадежный дух. Расстрел книгопродавца Пальма в 1806 г. было началом отношений между Наполеоном и немецкой прессой. «Политические статьи, печатающиеся в Германии, всегда будут требовать внимания со стороны французского правительства... Немец любит политические рассуждения; он читает с жадностью свои многочисленные газеты, ежемесячники, альманахи и календари, не говоря уже о брошюрах, драмах и романах, в которых ловкие авторы умеют представить Рейнский союз как рабство, союз Франции и Австрии как результат взаимного истощения, Англию как непобедимую страну, русских как наследников всемирной монархии»[401][162]. Голландия, присоединенная окончательно к Империи, имеет газеты, даже слишком много газет, – и эти газеты, правда, очень робки, но все-таки партийный дух, тенденция (l'esprit de parti) проявляется в них вот как: они «как бы нехотя» перепечатывают известия из французских газет, а охотнее из иностранных[402][163].

Немецкие газеты были на точном учете и под вечным наблюдением. О них представлялись периодически бюллетени и доклады по министерству полиции, и за малейшую провинность, за всякий намек, во-первых, делалось внушение соответствующему королю, а во-вторых, данная газета воспрещалась к ввозу в завоеванные Наполеоном части Германии. Особенно свирепствовал правитель ганзейских городов маршал Даву. В 1811 г. он даже запретил ввозить в Гамбург, Бремен и Любек журнал дамских мод, издававшийся в Лейпциге, за то, что в этом органе «проступает вредный дух» (le mauvais esprit a percé dans divers articles)[403][164]. Более подробных указаний от администрации не требовалось: le mauvais esprit было мечом, рубившим все гордиевы узлы. Нечего и говорить, что Лейпциг, как и вся Саксония, был в совершенно вассальных, чтоб не сказать больше, отношениях к Наполеону, – и ни в модном, ни в каком другом журнале ничего враждебного Наполеону никто не посмел бы напечатать.

Даву в конце концов решил с чрезвычайной простотой вопрос о немецких журналах и газетах, получавшихся во вверенной ему области: он запретил 24, потом постановил, чтобы были запрещены все без изъятия иностранные органы, ввозившиеся доселе в Гамбург, Бремен, Любек и во всю область так называемой 32-й дивизии, подчиненной маршалу; при этом сначала было установлено, чтобы запрещать к ввозу еженедельно по 12 газет впредь до полного их искоренения. Но «его высочество (т.е. маршал Даву, герцог Экмюльский – Е. Т.) нашел, что эта мера – слишком медленна, и это его побудило запретить их разом все»[404][165].

К 1812 г. во всей огромной области «32-й дивизии» осталось всего две местные газеты («политические», т.е. имевшие право перепечаток политических известий из парижских газет): одна в Гамбурге («Korrespondent») и другая в Бремене[405][166]. Обе издавались с двойным, параллельным франко-немецким текстом, поэтому даже для перепечаток сколько-нибудь обстоятельных у них не хватало места. Впрочем, гамбургской газете хотели было разрешить выходить без французского текста, но Наполеон промолчал, когда министр внутренних дел ему об этом доложил[406][167].

В октябре 1811 г. возник план распространить распоряжение Даву на всю Империю, т.е. вообще запретить ввоз в Империю немецких газет. «Не то, чтобы эти газеты были враждебны Франции, но они предаются часто размышлениям, которые могут ввести общественное мнение в заблуждение». Это, во-первых. А во-вторых, протекционизм и тут играет роль: «из-за этих газет бесполезно уходят из Империи деньги, которые могли бы пригодиться для поддержки книжной торговли, установленной на территории Империи». Не следует только запрещать ввоз чисто научных органов, «так как это возбудило бы, без всякой пользы для государственного дела, глухое недовольство (un sourd mécontentement) в классе людей, которые имеют большое влияние на общественное мнение»[407][168]. Но дело до поры до времени ограничилось тем, что Наполеон запретил ввоз лишь 13 немецких газет (хотя никакой уловимой вины за ними не было)[408][169].

С 1811 г. подозрительное внимание Наполеона было обращено на голландскую прессу и брошюры, издававшиеся в Голландии. Особенно неблагонадежными оказались протестантские церковные псалмы. Почему они так печальны? Почему составители полагают, что господь отвратил лицо свое от Голландии и покарал ее? Посыпались конфискации и воспрещения невиннейших произведений печати. Брошюры необычайно уменьшались в количестве. «Государь, – докладывал министр полиции, – большая часть этих брошюр занимается религиозными вопросами, интерес к которым в Голландии больше, нежели в остальной Европе; и почти все они обращаются к фанатизму протестантов, который теперь, по-видимому, не менее активен и так же опасен, как фанатизм католиков»[409][170]. (Слова о фанатизме католиков станут понятны, если вспомнить, что в это время, в 1811 г., не только Рим был уже окончательно отобран французским императором, но и лично с папой Наполеон начал обращаться, как с политическим арестантом, – и все это порождало глухую злобу и отчаяние в преданных церкви кругах европейского общества.) Император не оставался никогда глухим к голосу, направленному против печати. Тотчас же повелено было, во-первых, усилить бдительность цензуры в Голландии, а во-вторых, изъять особенно подозрительные псалмы из обращения[410][171].

В частности, газеты Швейцарии, Голландии, некоторых германских частей Империи были под подозрением во вражде к континентальной системе. Постоянно бдительное внимание властей направлялось в эту сторону, выискивались и карались статьи, говорившие о разорении купцов, о торговом застое, о прекращении морской торговли[411][172]. Всякий раз, когда я говорю «статьи», прошу помнить, что в подавляющем большинстве случаев речь идет о чисто осведомительных заметках, о более или менее красноречивом подборе говорящих за себя фактов. Осуждать открыто континентальную систему было так же немыслимо, как, например, открыто бороться против наполеоновского абсолютизма.

Несмотря на то, что все газеты в пределах Империи были в одинаково беспощадных тисках, особенно в недавно завоеванных странах, всякий раз, когда, скажем, какая-либо голландская или бельгийская газета хотела перепечатать что-либо из гамбургской или страсбургская из женевской, – в министерстве полиции шла переписка, местные префектуры сносились с Парижем[412][173] и т.д. Это были, так сказать, дополнительные гарантии, которые оставляло в своем распоряжении императорское правительство.

Для психологии наполеоновской администрации характерна, между прочим, полнейшая убежденность, что, истребляя печать, они в самом деле делают нечто в высокой степени полезное для блага Империи. В чисто политических делах, в преследовании тех или иных индивидуумов, роялистов ли или якобинцев, – такого сознания профессиональной гордости, такого удовлетворения честолюбия мы в исполнителях императорской воли не замечаем. Вот, например, директор голландской полиции горько жалуется своему начальнику, министру полиции, что приехал в Амстердам инспектор книжной торговли, который принялся самолично уничтожать газеты, а его, директора полиции, к этому делу не подпускает. «Я слышу со всех сторон, что число газет будет сокращено... Я не знаю, сделают ли мне честь посоветоваться со мной, но ведь нельзя же забывать, что когда еще никто, по-видимому, не занимался этой реформой и даже никто не подозревал ее необходимости, я имел честь часто о ней докладывать вашему превосходительству... Я никогда не воображал, что должен охотиться для другого, и очень хотел бы... чтобы мне, по крайней мере, оставили малую часть славы этой реформы»[413][174]. Ибо закрывать газеты, по серьезному убеждению наполеоновской администрации, есть слава для чиновника.

Императорское правительство, задавив во Франции и в покоренной Европе всякие признаки сколько-нибудь самостоятельной печати, само почувствовало от этого ущерб. Стоял 1810 год, самый тяжкий период наполеоновского ига. И вот в министерстве полиции с грустью начинают замечать, что император лишен возможности «узнать общественный дух» северных стран. Правда, нужно, прежде всего, иметь под рукой все политические газеты Германии, Венгрии, Польши, Пруссии, Дании и Швеции. Но этого мало: «Даже самое полное собрание политических газет этих стран дает лишь очень несовершенную и часто ложную (illusoire) картину общественного духа обитателей. Прежде всего, эти газеты, состоя под надзором, обыкновенно хранят осторожное молчание, часто они говорят по приказу своих правительств», а «при нынешнем подчинении Европы... нет такого пункта на европейском континенте, где бы власти разрешили печатать известия, прямо враждебные Франции. Все немецкие газеты повторяют буквально французские газеты»[414][175]. И вообще «они (иностранные органы печати – Е. Т.) все – даже самые лучшие – похожи на наши провинциальные газеты», которые, кроме объявлений и коротеньких перепечаток из парижских газет, ничего не давали. Что же все-таки делать? Следить за отдельными брошюрами, за книгами, улавливать намеки и т.д. Ибо можно выловить таким способом немало: «например, кто бы мог ждать, что в описании Японии, напечатанном в «Альманахе путешествий Циммермана», встретится восхваление Англии и англичан или что в одной академический диссертации, которая защищалась недавно в Копенгагене, развиваются принципы свободы церкви и речь идет о папских притязаниях?» Или вот еще, например, мистицизм. «Мистическая секта, образовавшаяся в Берлине и в Гейдельберге, относится с весьма подозрительным восхищением к Густаву-Адольфу» (подозрительным это могло показаться потому, что по старой протестантской традиции герой Тридцатилетней войны считался как бы освободителем Германии от императорского австрийского ига). Курьезен тут вывод наполеоновской полиции: «Если мистицизм является тайным союзником врагов Франции, то отсюда следует, что деизм и философский дух могут быть с пользой ему противопоставлены». Вот к каким скудным материалам нужно было обращаться всемогущему императору, чтобы уловить настроение угнетенной им Европы. Этот документ[415][176] в высокой степени любопытен: мы тут воочию видим, какого могущественного орудия сам Наполеон лишил себя, когда он уничтожил всякую возможность предостерегающих отзвуков жизни, и как вместе с тем, стоя на вершине неслыханного в истории могущества, он все-таки нуждался в правдивых голосах, нуждался в не совсем рабской прессе, хотя только такую прессу и терпел!