Глава 7. – Ну, мой храбрый друг, – сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке

Судьи

 

– Ну, мой храбрый друг, – сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке, – по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время судьи сами откажутся от нас, а это совсем не то, что отказ врачей: врач, отказывается от больного, когда уже не может его спасти; а тут как раз наоборот: если судья отказывается от обвиняемого – значит он потерял всякую надежду отрубить ему голову.

– Да, – подхватил Ла Моль, – мне даже кажется, что в этой учтивости и обходительности тюремщиков, в этих эластичных дверях наших камер я узнаю наших благородных подруг. Ведь я просто не узнаю Болье – по крайней мере судя по тому, что я о нем слышал.

– Ну, я-то его прекрасно узнаю, – сказал Коконнас, – только это дорого будет стоить. А впрочем – что ж? – одна из них принцесса, другая – королева, обе богаты, а лучшего случая употребить деньги на доброе дело им не представится. Теперь повторим наш урок: нас отводят в часовню и оставляют под охраной нашего тюремщика; в указанном месте мы находим кинжалы, я продырявливаю живот тюремщику…

– О нет, нет, только не живот – так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.

– Ну да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок – и ловко скользнуть по ребрам; такой удар и правдоподобен, и безвреден.

– Хорошо, пусть так, а затем…

– Затем ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола, где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на меня подействовало.

– А затем мы скачем в лес, – сказал Ла Моль тем трепещущим голосом, который исходит из уст, словно музыка. – Каждому из нас довольно поцелуя, чтобы стать счастливым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся, пригнувшись к нашим быстроногим скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот страх – превосходное чувство! Как хорош этот страх на воле, когда на боку у тебя добрая, обнаженная шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а он при каждом крике уже не скачет – летит!

– Да, Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? – заметил Коконнас. – Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в этом роде. Когда бледная рожа Болье впервые появилась в моей камере, а позади него блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, – клянусь тебе, я сразу подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его гнусной физиономии Между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было моим единственным утешением, но я не много потерял ночью я увидел его во сне.

– Да, – говорил Ла Моль, следуя за улыбавшейся ему мыслью и не сопровождая своего друга в путешествии, которое совершала его мысль по стране фантазии, – да, они все предусмотрели, даже место нашего убежища. Мы едем в Лотарингию, дорогой друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в Наварре я был бы у нее, но Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду жалеть, выходя отсюда?

– Вот тебе на! Честное слово, не знаю… Я все сожаления оставляю здесь.

– Мне будет жаль, что мы не сможем взять с собой почтенного тюремщика, вместо того, чтобы…

– Да он и сам не захотел бы, – возразил Коконнас, – он слишком много потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда я его убью!.. Но что с тобой?

– Так… ничего… У меня мелькнула одна мысль.

– Видно, не больно веселая, если ты так страшно побледнел?

– Я спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.

– Как зачем? Для причастия, – ответил Коконнас. – Думаю, что так.

– Но ведь в Часовню уводят только приговоренных к смертной казни или после пытки, – возразил Ла Моль.

– Ого! Это заслуживает внимания, – слегка побледнев, ответил Коконнас. – Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг мой!

– Вы звали меня, сударь? – спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях лестницы.

– Да, звал. Поди сюда.

– Вот он я.

– Условленно, что мы бежим из часовни, так ведь?

– Те! – с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.

– Не беспокойся, никто нас не слышит.

– Да, сударь, вы бежите из часовни.

– Значит, нас поведут в часовню?

– Конечно, таков обычай.

– Так это обычай?

– Да, по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в часовне ночь накануне казни.

Коконнас и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.

– Вы, стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? – спросил Ла Моль.

– Непременно… Да и вы сами так думаете.

– Как – мы сами?

– Конечно… Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.

– А знаешь, он совершенно прав, – обратился Коконнас к Ла Молю.

– Да… по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, – ответил Ла Моль.

– А я-то! – сказал тюремщик. – Вы думаете, я не рискую? А вдруг от волнения этот господин ударит не в тот бок…

– Э, черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, – медленно произнес Коконнас, – и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только с тем железом, которым тебя коснусь я.

– Смертный приговор! – тихо сказал Ла Моль. – Нет, этого не может быть!

– Не может быть? Почему же? – простодушно спросил тюремщик.

– Тс-с! – произнес Коконнас. – Мне показалось, что внизу отворили дверь.

– Верно, – подхватил тюремщик. – По камерам, господа, по камерам!

– А когда, по-вашему, нам вынесут приговор? – спросил Ла Моль.

– Самое позднее завтра. Но вы не беспокойтесь: тех, кого надо предупредить, непременно предупредят.

– Тогда обнимем друг друга и простимся с этими стенами.

Друзья горячо обнялись и вернулись в свои камеры:

Ла Моль – вздыхая, Коконнас – напевая.

До семи часов вечера ничего нового не произошло. На Венсеннский донжон спустилась темная, дождливая ночь – ночь, созданная для побега Коконнасу принесли ужин, и он поужинал с обычным своим аппетитом, предвкушая удовольствие вымокнуть под дождем, хлеставшим по стенам замка, и уже готовился заснуть под глухой, однообразный шум ветра, как вдруг ему почудилось, что ветер, к которому он не раз прислушивался с тоскливым чувством, которого он ни разу не ощущал до тюрьмы, как-то странно стал поддувать под двери, да и печь тоже гудела с большей яростью, чем обычно. Это странное явление повторялось всякий раз, как открывали камеры на верхнем этаже, в особенности камеру напротив. По этому шуму Аннибал всегда догадывался, что тюремщик сейчас придет: этот шум говорил о том, что тюремщик выходит от Ла Моля.

На сей раз, однако, пьемонтец тщетно вытягивал шею и напрягал слух.

Время шло, никто к нему не приходил.

«Странно, – рассуждал Коконнас, – у Ла Моля отворили дверь, а у меня нет. Быть может, Ла Моля вызвали на допрос? Или он заболел? Что это значит?».

Для узника все – подозрение и тревога, и все – радость и надежда.

Прошло полчаса, час, полтора.

Коконнас с досады начал засыпать, как вдруг услыхал скрежет ключа в замочной скважине и вскочил с постели.

«Ого! Неужели пришел час освобождения и нас отведут в часовню без приговора? – подумал он. – Черт побери! Какое наслаждение бежать в такую ночь, когда ни зги не видно: лишь бы лошади не ослепли!».

С веселым лицом он собрался расспросить обо всем тюремщика, но увидел, что тот приложил палец к губам, весьма красноречиво делая знаки глазами.

И в самом деле, за его спиной слышался шорох и виднелись тени.

Внезапно он разглядел в темноте две каски, на которые коптившая свеча бросила золотистые точки.

– Ого! Зачем здесь эта зловещая свита? – шепотом спросил он. – Куда мы идем?

Тюремщик ответил только вздохом, очень похожим на стон.

– Черт побери! Вот проклятая жизнь! – пробормотал Коконнас. – Вечно какие-то крайности, нет под ногами твердой земли: то барахтаешься в воде на глубине в сто футов, то летаешь над облаками – середины нету! Слушайте, куда мы идем?

– Следуйте за алебардщиками, сударь, – произнес картавый голос, показавший Коконнасу, что замеченных им солдат сопровождал судебный пристав.

– А господин де Ла Моль? – спросил Коконнас. – Где он? Что с ним?

– Следуйте за алебардщиками, – тем же тоном повторил тот же картавый голос.

Пришлось повиноваться. Коконнас вышел из своей камеры и увидел человека в черном – обладателя столь неприятного голоса. Это был пристав, маленький горбун, который, несомненно, пошел по судейской части затем, чтобы скрыть под длинным черным одеянием другой свой недостаток: он был кривоног.

Коконнас начал медленно спускаться по винтовой лестнице. На втором этаже конвой остановился.

– Спуститься-то спустились, но не настолько, насколько нужно, – прошептал Коконнас.

Дверь открылась. У Коконнаса было зрение рыси и чутье ищейки; он сразу почуял судей и разглядел в темноте силуэт человека с голыми руками, при виде которого пот выступил у него на лбу. Однако он принял веселый вид, слегка склонил голову налево, как предписывали правила той эпохи и, подбоченясь, вошел в зал.

Кто-то отдернул занавес, и Коконнас в самом деле увидел судей и секретарей суда.

В нескольких шагах от судей и этих секретарей сидел на скамейке Ла Моль.

Коконнаса подвели к судьям. В ожидании вопросов он встал против них и кивком головы с улыбкой приветствовал Ла Моля.

– Как ваше имя, сударь? – спросил председатель суда.

– Марк-Аннкбал де Коконнас, – изысканно вежливо отвечал он, – граф де Монпантье. Шено и прочая, и прочая; но я полагаю, что наши титулы вам известны.

– Где вы родились?

– В Сен-Коломбане, близ Сузы.

– Сколько вам лет?

– Двадцать семь лет и три месяца.

– Хорошо, – сказал председатель суда.

«Видно, ему это понравилось», – пробормотал Коконнас.

– Теперь скажите, – выждав, пока секретарь запишет ответы обвиняемого, продолжал председатель:

– С какой целью вы оставили службу у герцога Алансонского?

– Чтобы быть вместе с господином де Ла Молем, вот с этим моим другом, который оставил у него службу за несколько дней до меня.

– Что вы делали на охоте, когда вас арестовали?

– Как что?.. Охотился, – ответил Коконнас.

– Король тоже был на этой охоте, и там у него начались первые приступы той болезни, которой он страдает в настоящее время.

– По этому поводу я ничего не могу сказать – я был далеко от короля. Я даже не знал, что он чем-то заболел. Судьи переглянулись с недоверчивой усмешкой.

– Ах, вы не знали?.. – переспросил председатель.

– Да, сударь, и мне очень жаль короля. Хотя французский король и не является моим королем, но я чувствую к нему большую симпатию.

– В самом деле?

– Честное слово! Не то что к его брату, герцогу Алансонскому. Признаюсь, его я…

– Речь идет не о герцоге Алансонском, сударь, а о его величестве…

– Я уже сказал вам, что я его покорнейший слуга, – ответил Коконнас с очаровательной развязностью, принимая небрежную позу.

– Если, как вы утверждаете, вы действительно слуга его величества, то не скажете ли суду, что вам известно о магической статуэтке?

– Ах, вот как! Мы, значит, возвращаемся к истории со статуэткой?

– Да, сударь, а вам это не по вкусу?

– Как раз наоборот! Предпочитаю статуэтку. Продолжайте!

– Почему эта статуэтка оказалась у господина де Ла Моля?

– У господина де Ла Моля? Вы хотите сказать: у Рене!

– Таким образом, вы признаете, что она существует?

– Разумеется, признаю, если мне ее покажут.

– Вот она. Это та самая, которая вам известна?

– Очень хорошо известна.

– Секретарь, запишите, – сказал председатель, – обвиняемый признался, что видел эту статуэтку у господина де Ла Моля.

– Нет, нет, – возразил Коконнас, – не путайте! Видел у Рене.

– Пусть будет – у Рене. Когда?

– В тот единственный раз, когда я и господин де Ла Моль были у Рене.

– Вы, значит, признаете, что вместе с господином де Ла Молем были у Рене?

– Вот так так! Да разве я это когда-нибудь скрывал?

– Секретарь, запишите: обвиняемый признался, что был у Рене в целях колдовства.

– Э, потише, потише, господин председатель! Умерьте ваш пыл, будьте любезны! Об этом я не сказал ни слова.

– Вы отрицаете, что были у Рене в целях колдовства?

– Отрицаю! Колдовство совершилось случайно и непреднамеренно.

– Но оно имело место?

– Я не могу отрицать, что происходило нечто похожее на чародейство.

– Секретарь запишите: обвиняемый признался, что у Рене совершилось чародейство с целью умертвить короля.

– Как с целью умертвить короля? Это гнусная ложь! Никогда никакого чародейства с целью умертвить короля не было!

– Вот видите, господа, – сказал Ла Моль.

– Молчать! – приказал председатель и, повернувшись к секретарю, продолжал:

– С целью умертвить короля. Записали?

– Да нет же, нет, – возразил Коконнас. – Да и статуэтка изображает вовсе не мужчину, а женщину.

– Что я вам говорил, господа? – вмешался Ла Моль.

– Господин де Ла Моль! Вы будете отвечать, когда мы будем вас допрашивать, – заметил председатель, – не перебивайте допрос других. Итак, вы утверждаете, что это женщина?

– Конечно, утверждаю.

– Почему же на ней корона и королевская мантия?

– Да очень просто, черт возьми, – отвечал Коконнас, – потому что она…

Ла Моль встал и приложил палец к губам. «Верно, – подумал Коконнас. – Но что бы такое рассказать, что пришлось бы по вкусу этим господам?».

– Вы продолжаете настаивать, что эта статуэтка изображает женщину?

– Разумеется, настаиваю.

– Но отказываетесь сообщить суду, кто эта женщина?

– Это моя соотечественница, – вмешался Ла Моль. – Я любил ее и хотел, чтобы и она меня полюбила.

– Допрашивают не вас, господин де Ла Моль! – крикнул председатель. – Молчите, или вам заткнут рот!

– Заткнут рот? – воскликнул Коконнас. – Как вы сказали, господин в черном? Заткнут рот моему другу?.. Дворянину? Полноте!

– Введите Рене, – распорядился генеральный прокурор Лагель.

– Да, да, введите Рене, – сказал Коконнас, – посмотрим, кто окажется прав: вы трое или мы двое…

Рене вошел, бледный, постаревший, почти неузнаваемый, согнувшийся под гнетом преступления, которое он собирался совершить, – преступления еще более тяжкого, чем те, которые он совершил доселе.

– Мэтр Рене! – обратился к нему председатель. – Узнаете ли вы здесь присутствующих двух обвиняемых?

– Да, сударь, – ответил Рене голосом, выдававшим сильное волнение.

– А где вы их видели?

– В разных местах, в том числе и у меня.

– Сколько раз они у вас были?

– Один раз.

По мере того как говорил Рене, лицо Коконнаса все больше прояснялось; лицо же Ла Моля, напротив, оставалось серьезным, как будто у него возникло какое-то предчувствие.

– Ас какой целью они были у вас? Рене, казалось, на мгновение заколебался.

– Чтобы заказать мне восковую фигурку, – ответил он.

– Простите, простите, мэтр Рене, – вмешался Коконнас, – вы допускаете небольшую ошибку.

– Молчать! – сказал председатель и, обращаясь к Рене, продолжал:

– Эта фигурка изображает мужчину или женщину?

– Мужчину, – ответил Рене.

Коконнас подскочил, словно от электрического разряда.

– Мужчину! – воскликнул он.

– Мужчину, – повторил Рене, но таким слабым голосом, что председатель едва его расслышал.

– А почему у статуэтки на плечах мантия, а на голове корона?

– Потому, что статуэтка изображает короля.

– Подлый лжец! – в бешенстве крикнул Коконнас.

– Молчи, молчи, Коконнас, – перебил его Ла Моль, – пусть этот человек говорит: каждый волен губить свою душу.

– Но не тело других, черт подери!

– А что означает стальная иголка в сердце статуэтки и буква «М» на крошечном флажке? – спросил председатель.

– Иголка заменяет шпагу или кинжал, буква «М» означает «смерть».

Коконнас хотел броситься на Рене и задушить его, но четверо конвойных удержали пьемонтца.

– Хорошо, – сказал прокурор Лагель, – трибуналу достаточно этих сведений. Отведите узников в камеры ожидания.

– Но нельзя же слушать такие обвинения и не протестовать! – воскликнул Коконнас.

– Протестуйте, сударь, вам никто не мешает. Конвойные, вы слышали?

Конвойные схватили обвиняемых и вывели – Ла Моля в одну дверь, Коконнаса – в другую.

Затем прокурор сделал знак человеку, которого Коконнас заметил в тени, и сказал:

– Не уходите, мэтр, сегодня ночью у вас будет работа.

– С кого начать, сударь? – почтительно снимая колпак, спросил этот человек.

– С того, – сказал председатель, показывая на Ла Моля, который еще виднелся, как тень, между двумя конвойными.

Затем председатель подошел к Рене, который г трепетом ожидал, что его опять отведут в Шатле, где он был заключен.

– Прекрасно, сударь, – сказал ему председатель, – будьте спокойны: королева и король будут извещены, что раскрытием истины в этом деле они обязаны вам.

Вместо того чтобы придать Рене силы, это обещание сразило его, и ответом председателю был лишь глубокий вздох.