Внутренняя форма, или мотивировка слова

Еще об одном компоненте семантической структуры слова до сих пор умалчивалось. Дело в том, что этот компонент лежит как бы в иной – диахронической, или исторической, – плоскости и сама его роль в значении несколько сомнительна.

Речь идет о внутренней форме слова. Внутренняя форма, или мотивировка, – это тот признак предмета, который положен в основу его названия. К примеру, холодильник – это то, что холодит, чернильница – то, куда наливают чернила, грузовик – то, что перевозит грузы, кроссовки (первоначально) – то, в чем бегают кросс, и т.д. Разумеется, у предмета могут быть разные признаки и каждый из них может быть положен в основу названия. В таком случае возникают равнозначные, но разные, по-разному мотивированные наименования. Скажем, один и тот же предмет одежды может быть назван ватником – потому что он подбит ватой, стеганкой – потому что он простеган, прошит продольными швами, телогрейкой – потому что его назначение в том, чтобы согревать тело, и т.д. (Сравним еще такие синонимические ряды, как жалованье – получка – зарплата; изгородь – ограда – частокол – плетень и т.п.) Все это – примеры внутренней формы, которая, так сказать, лежит на поверхности, очевидна для каждого носителя языка.

Вместе с тем вокруг нас полно случаев, когда лексема не имеет явной внутренней формы: человеку неясно, как слово возникло, на какой признак предмета опиралось название. Почему, положим, тетрадь названа тетрадью, окно – окном, галстук – галстуком, карандаш – карандашом?.. Правда, достаточно провести некоторые филологические (собственно, этимологические⁴) разыскания, чтобы установить: данные слова тоже первоначально имели свою внутреннюю форму, только со временем она у них стерлась, затемнилась. Лексема тетрадь восходит к древнегреческому корню tetra – ‘четыре’ (первоначально тетрадь состояла из четырех листов), окно обязано своим происхождением слову око (в самом деле, окна – это как бы глаза дома, через них дом «смотрит на мир»). Существительное галстук пришло к нам из немецкого языка, а там это слово означает буквально ‘шейный платок’. Карандаш – из тюркских языков⁵ (кара означает ‘черный’ и таш – ‘камень’)...

Но в целом получается, что места для внутренней формы в плане содержания слова не остается. Судя по тому, что мотивировка легко утрачивается, забывается (в частности, как мы видели, она теряется при переходе слова из одного языка в другой, то есть при заимствовании), можно сказать, что она слову вообще-то и не нужна. Точнее, нужна, но только на момент его возникновения. Это как бы метрика, свидетельство о рождении. А когда слово уже приживется в языке, получит свой «паспорт», войдет в словарь, внутренняя форма может легко отмереть, забыться.

Поэтому мы употребляем в обыденной речи на равных правах такие названия, как, скажем, рукавица, перчатка и варежка, хотя у первого из них внутренняя форма прозрачна (рукавица – от рука), у второго – слегка затемнена (перчатка образовано от перст: первоначально – перстчатка, ср. белор. пальчатка), а третье слово, варежка, вообще не имеет надежной мотивировки: может быть, оно возникло от названия древних варягов, но, возможно, и каким-то иным путем. Да какая, собственно, разница – для нас ведь важно значение слова! А значение у варежки такое же ясное, как у рукавицы (это ее синоним) или перчатки...

По тем же причинам значение слова может со временем далеко отходить от соответствующей мотивировки, даже противоречить ей. Мы говорим, например, перочинный нож, хотя уже давно не чиним им никаких перьев. Говорим о ком-то: Он опростоволосился, хотя нам совершенно непонятно, при чем тут волосы (да еще «простые»). Говорим сегодня: красные чернила и цветное белье, как бы не замечая того, что по самой своей языковой природе чернилам положено быть черными, а белью – белым... Внутренняя форма, сослужив свою функцию, дальше действительно утрачивается: «мавр сделал свое дело, мавр может уходить». И если обычный человек, не филолог, раскроет этимологический словарь (который как раз и объясняет происхождение слов), то его там ждет немало открытий. Он не без удивления узнает, что слово тварь, оказывается, связано с творить, рубль – с рубить, поршень – с порхать, а название обычной поганки восходит к процессу распространения христианства в Древнем Риме (паганус – так называли в Риме крестьян-язычников)...

И все же считать, что внутренняя форма нужна слову только на момент его возникновения, было бы упрощением. На самом деле отношения между мотивировкой и лексическим значением, как и все в языке, довольно сложны.

Носитель языка ежедневно, можно сказать – ежечасно, сталкивается с массой «свежих», только что образованных слов. Вот, например, он читает в газете: Депутатство – это не привилегия. Или там же: Продаются гвоздимые стеновые блоки. Или он сам говорит: Ты не видела моей ветровки? Сколько иномарок у нас в доме развелось! Иногда он, сам того не замечая, может стать даже автором подобных – окказиональных – новообразований: Не верю я этим разоруженцам! Где-то тут была такая ковырялка... Что это за ничегонеделание? На фоне таких слов с совершенно прозрачной, очевидной мотивировкой обычные слова вроде кастрюля, пиджак, хороший, семенить выглядят слегка ущербными, неполноценными: им не хватает тех дополнительных связей (опоры на другие слова), которые есть у новообразований.

И потому бывает, что носитель языка пытается «помочь» словам с утраченной мотивировкой. Он пробует найти им какое-то обоснование, увязать их с другими лексемами и тем самым «укрепить» лексическую систему в целом. Говоря иначе, человек искусственно сближает слова, лишенные мотивировки, с другими, формально схожими словами.

Вот, к примеру, самолет. Понятное дело, он назван так потому, что сам летает. А вертолет? Видимо, потому, что летает, «вертя» винтом? На самом же деле название вертолет основано на соединении двух понятий: «вертикальный» + «взлет». Но в массовом сознании вертолет связывается скорее с вертеть... Другой пример: слово столпотворение. Каждому из нас так и слышится в нем основа «толпа» (ср. еще: столпиться). На самом деле – нет; столпотворение – это буквально ‘творение столпа, постройка Вавилонской башни’. Но, забыв про библейскую легенду, люди придали слову новую «историю», приписали ему чужую, ненастоящую мотивировку. Третий пример. Слово свидетель когда-то писалось через букву h (ять)⁶: свhдетель, и его настоящая внутренняя форма восходит к понятию «ведать, знать»: свhдетель – это первоначально ‘тот, кто знает что-то’. Но потом слово как бы переосмыслилось на основе связи с глаголом видеть. Получилось: свидетель – ‘тот, кто видел что-то’...

Подобные примеры филологи называют ложной, или народной, этимологией. Конечно, для науки они представляют большой интерес. Но в то же время в определении «ложная» несомненно присутствует и отрицательная оценка. Действительно, такие случаи свидетельствуют о невнимании человека к истинной истории слова, а нередко оборачиваются искажением его формальной стороны (известны примеры вроде спинжак вместо пиджак, полуклиника вместо поликлиника, гульвар вместо бульвар...).

И все же ложная этимология живуча. Основания ее мы уже выяснили: это поиск дополнительных связей слова (особенно не очень хорошо знакомого) с другими словами. Но дело ведь не только в том, что происходит какая-то «подгонка» слова под другие лексемы. И даже не в том, что человек сплошь и рядом не может с уверенностью сказать, как слово возникло. Важнее, пожалуй, то, что носитель языка не может с уверенностью определить, связаны ли между собой по смыслу два слова или не связаны. И тем самым вся проблема переходит из плоскости происхождения, или истории, слова в плоскость его функционирования! Вот, скажем, раз в четыре года год бывает високосный. А связано ли прилагательное високосный с другими русскими словами – скажем, с висеть? или висок? или коса, косить? Или же оно так и стоит особняком? Вроде бы напоминает по своему виду сложное слово (ср. какое-нибудь смехотворный или близорукий), но, с другой стороны, а при чем тут висок или коса?.. Или слово строптивый – связано ли оно по своему значению со словом стропа? А белка и белый? Рубанок и рубить? Мохер и махровый? Лосины и лоск? Что-то общее есть в их значениях, но достаточно ли этого общего для того, чтобы возвести одно слово к другому, связать их в истории? Во всех подобных случаях (а их масса) сознание носителя языка допускает наличие между словами смысловой связи, но связь эта как бы неявна, необязательна. То ли она есть, то ли ее нет. Уж такова парадоксальная природа языка: там, где полагалось бы однозначно ответить: да или нет, – язык позволяет себе дать уклончивый ответ: и да, и нет. Или так: вроде бы да, но, может быть, и нет...

Подытоживая, скажем так: внутренняя форма выступает как вероятностный (то есть возможный) компонент лексического значения слова – если иметь в виду сугубо синхронический⁷ подход к языковому сознанию обычного человека.