ГЛАВА II ПОСЛЕ ЧААДАЕВА...

§1 Первые реакции на «философическое письмо».

Чаадаев и декабристы. Пушкин и Чаадаев

 

"Телескопская" статья Чаадаева задела многих. Она стала возбудителем острых схваток. Официальная реакция на нее последовала незамедлительно, в резолюции царя статья была названа "смесью дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного". В докладе царю министра просвещения России Уварова – тогдашнего главного идеолога страны – письму Чаадаева дается следующая характеристика - оно "исполнено ложными и оскорбительными понятиями, как насчет прошедшего, так и насчет настоящего и будущего существования государства", дышит "нелепой ненавистью к отечеству", тот же Уваров видел в выступлении Чаадаева "дело тайной партии", то есть намекал на связь Чаадаева с декабристами. Как вы помните, о связи Чаадаева с декабристами говорили и другие, в частности тот же Герцен, а профессор Казанского Университета, исследователь творчества Чаадаева Ивановский напрямую называет Чаадаева "осколком декабризма". Так все-таки: что это была за связь? И оказался ли бы Чаадаев на Сенатской 14 декабря, будь он в тот день в России. Ответить на эти вопросы мы попытаемся в этом параграфе, здесь же мы попытаемся показать реакцию Пушкина на письмо Чаадаева.

Летом 1821 года Чаадаев был принят Якушкиным в члены тайного общества, по словам последнего, Чаадаев даже выразил сожаление, что его не принимали прежде, заявив, что он не вышел бы в отставку. Позиции Чаадаева были близки с позициями многих декабристов. Один из них – генерал Орлов так спорил с одним из своих товарищей Д. П. Бутурлиным, который восторгался военной мощью аракчеевской России: "С какого права вручаешь нам политические весы Европы? Друг мой... Не время теперь самих себя превозносить". Сравнивая 1812 и 1820 годы, он писал, что положение России в 1812 было "гораздо выше нынешнего... Мы сражались против целой Европы, но целая Европа ожидала от наших усилий своего освобождения. Вспомни... благотворное содействие всех благомыслящих людей, когда наши войска, переходя из земли в землю, основывали везде возрождение народов. Тогда-то мы были сильны, тогда-то мы были страшны общему врагу, ибо под знаменами нашими возрастало древо общего освобождения..." В 1820 году ситуация другая: "Что же мы будем предлагать завоеванным народам? Наш жестокий удел рабства?... Россия подобится исполину ужасной силы и величины, изнемогающему от тяжелой внутренней болезни". (29; Т.1, С.39) как видите, в последней части он практически повторяет мысли Чаадаева в его "философическом письме".

Однако, несмотря на все изложенные факты, к самому восстанию Чаадаев относился отрицательно, смотрите, например, в первом письме..." В другой раз, другой великий государь, приобщая нас к своему славному предназначению, провел нас с одного конца Европы на другой; вернувшись из этого триумфального шествия через просвященнейшие страны мира, мы принесли с собою лишь идеи и стремления, плодом которого было громадное несчастье, отбросившее нас на полвека назад. Отвечая в 1826 году на вопросные пункты, он отрицал свою принадлежность к тайному обществу, ссылаясь на текст его речи о масонстве найденный в его бумагах "писанный мной еще в 1818 году, где я ясно и сильно выразил мысль свою о безумии и вредном действии всех тайных обществ вообще". Как же разрешается это противоречие?

Вспомним родовую концепцию Чаадаева, оторванность от которой, выделение "из общего распорядка", "ощущение собственной воли" "делает из него (человека - А.Б.) обособленное существо... Он проникает своей собственной обособленной идеей, личным началом, разобщая его от всего окружающего и затуманивающим в его глазах все предметы". То есть Чаадаев признает только эволюционное развитие, суть постепенное накопление опыта в процессе переработки идей вложенных человечеству проведением.

Соглашаясь в основном, иногда даже, как вы видели, практически в одних и тех же выражениях, с позицией декабристов, с их отношением к самодержавной монархии, России, крепостному праву, Чаадаев отвергал их методы, то есть попытки путем заговоров и революций "вернуть Россию на правильный путь".

После 14 декабря Чаадаев постоянно отзывался о насильственных переворотах с осуждением. В мае 1836 года он писал Якушкину: «Ах, друг мой, как это попустил Господь совершиться тому, что ты сделал? Как мог он тебе позволить до такой степени поставить на карту свою судьбу, судьбу великого народа, судьбу твоих друзей, и это тебе, тебе, чей ум схватывал тысячу таких предметов, которые едва приоткрываются для других ценою кропотливого изучения?..

Я много размышлял о России с тех пор, как роковое потрясение так разбросало нас в пространстве, и я теперь ни в чем не убежден так твердо, как в том, что нашему народу не хватает, прежде всего – глубины. Мы прожили века так, или почти так, как и другие, но мы никогда не размышляли, никогда не были движимы какой-либо идеей, и вот почему вся будущность страны в один прекрасный день была разыграна в кости несколькими молодыми людьми». (30, С.601).

Говоря о друзьях Чаадаева, и о его связи с декабристами, нельзя не сказать об Александре Сергеевиче Пушкине - одном из лучших и любимейших друзей Чаадаева, и также как последний имевшим тесные связи с декабристами, Пушкин даже заявлял Николаю I, что - де - "будь он в назначенный день в Петербурге, он непременно пришел бы на Сенатскую!". О характере дружбы двух знаменитых людей хорошо размышляет Жихарев в своей "Докладной записке о Чаадаеве": "Дружбу Пушкина с Чаадаевым рассматривали различно и, можно сказать, двояким образом, большинство в ней больше ничего не видало, как только рекомендацию для одного Чаадаева, вне отношения с Пушкиным, с точки этого воззрения, Чаадаев сам по себе терял всякий смысл. Меньшинство, напротив, воздвигало Чаадаева каким-то наставником и даже создателем великого поэта русской земли. По моему, одинаково трудно решить, который из этих двух взглядов ошибочнее, сколько положительно и несомненно то, что они оба, если бы могли быть справедливыми и верными, были бы до крайней степени обидными и оскорбительными для памяти обоих деятелей. В чем же, наконец, спросят, состояло существо этой дружеской приязни? В простом общении двух отличных умов, самим естеством и самой природою созданных для этого общения. Перевес влияния в первую эпоху их знакомства ("лицейский период" в жизни Пушкина - А.Б.) был, я думаю, на стороне Чаадаева (Пушкин даже мечтал уехать в Европу с Чаадаевым - А.Б.) и, может быть, навсегда таковым остался, как по причине превосходства в годах, чарующего военного предания, правда, недавнего, но успевшего сделаться волшебным и необыкновенной даже и для такого человека, как Пушкин обольстительной светскости". "В числе прочих высоких свойств, отличавших Пушкина, резко выказалось в целой его жизни то, что французы зовут "религия дружбы", некоторые думали даже объяснить продолжительность его привязанности к Чаадаеву этим чувством, говоря, что иначе невозможно понять столько коротких искренних отношений между людьми до такой степени противоположными и убеждений совершенно различных. Надобно добавить, что это говорили люди Чаадаеву не очень доброжелательствовавшие..." (81, С.54-56).

Итак, мы подошли к проблеме убеждений двух людей, в этой связи интересно узнать, а что же думал Пушкин по поводу Чаадаевского "философического письма"? Надобно сказать, что Пушкин среди первых, кто откликнулся на письмо Чаадаева. Он написал Петру Яковлевичу ответное письмо в октябре 1836 года, правда, оно так и осталось не отосланным. Там Пушкин во многом соглашается с Чаадаевым: "Нет сомнения, что схизма (разделение церквей) отъединила нас от остальной Европы, и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые ее потрясли, но у нас было свое особое предназначение" (184, С.28). Одновременно Пушкин возражал против исторической концепции Чаадаева (отрицания последним у России какой-либо истории и внеевропейского понимания настоящей России): «Разве не находите вы чего-то значительного в теперешнем положении России, чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы?»(184, С.28). Завершало пушкинское письмо – ясно выраженное согласие с позицией автора "философического письма", с его отношением к николаевской действительности: "Поспорив с вами, я должен вам сказать, что многое в вашем послании глубоко верно. Действительно нужно сознаться, что наша общественная жизнь – грустная вещь. Что это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всему, что является долгом, справедливостью и истиной, это циничное презрение к человеческой мысли и достоинству - поистине могут привести в отчаяние. Вы хорошо сделали, что сказали это громко."(184, С.28).

 

§ 2. Общественная жизнь России в 1830-х годах.

Чаадаевское письмо открывает новую эпоху

российского журнализма

 

В 1830-ых годах в отечественной журналистике наметился перелом. Русское общество как бы очнулось тогда от долгого затишья, наступившего после 14 декабря 1825 года, и начался тот удивительный взлёт общественной мысли, о котором П. Анненков сказал: «замечательное 10-летие». О "застое" после перелома в 1825 г. Герцен писал: «Нравственный уровень общества пал, развитие было прервано, все передовое, энергическое вычеркнуто из жизни» (6; Т.7, С. 221). «Казарма и канцелярия стали главной опорой николаевской политической науки. Слепая и лишенная здравого смысла дисциплина в сочетании с бездушным формализмом... Таковы пружины знаменитого механизма сильной власти в России. Какая скудость правительственной мысли, какая жалкая пошлость!…», «вопрос о выходе из этого ада становится тем главным вопросом для мыслящего человечества, что, не находя разрешения, одни - бросались в бегство, другие - подобно Чаадаеву - отрицали возможность выхода» (6; Т. 7, С. 225.). Фамилия Чаадаева здесь названа не случайно. Именно его «Философическое письмо», опубликованное в «Телескопе» в 1836 стало по выражению всё того же Герцена, «выстрелом в тёмную ночь», разбудившим общественную мысль и возвестившем о начале нового этапа в истории российской журналистики. Но в то время, в журнале «Телескоп» публиковался и другой молодой публицист. Да не просто публиковался, а являлся одной из ключевых фигур в редакции, и в середине 1835 года, когда Надеждин – редактор журнала, уехал заграницу, именно этот 24летний молодой человек стал исполнять обязанности главного редактора. Имя его – Виссарион Григорьевич Белинский. Но о нём мы поговорим уже в следующей части нашей работы, где в полной мере постараемся ответить на вопрос о том, какие всходы взошли от зерна, брошенного Чаадаевым на благодатную почву нарождающейся российской историософии.