ГЛАВА I БЕЛИНСКИЙ

§ 1. Белинский в западническом движении

Белинского, как впрочем, и Чаадаева, традиционно причисляют к «западникам». Но, как и в случае с Петром Яковлевичем, ситуация здесь несколько сложнее. Вот, к примеру, цитата из книги советского учёного Михаила Ливщица «Поэтическая справедливость (идея эстетического воспитания в истории общественной мысли)»: «Вовсе не следует, что, критикуя барский элемент в славянофильстве, Белинский переходит на сторону западников, абстрактных защитников прогресса, «гуманистических космополитов». По сравнению с их риторической преданностью человечеству даже ошибка славянофилов кажется ему понятной, ибо они ошибаются «как люди, как живые существа». В этом отношении, пишет Белинский в 1847 году, он готов перейти скорее на сторону славянофилов. «Но, к счастью, - завершает он свои рассуждения, - я надеюсь остаться на своём месте не переходя ни к кому…» (108; С. 266-267.).

Итак, нам предстоит ответить в этом параграфе на ряд вопросов. Вопрос первый: правомочно ли причислять Белинского к западникам (для этого нужно понять, что такое «западничество» и как соотносятся взгляды Белинского со взглядами других людей, традиционно причисляемых к этому лагерю). Вопрос второй – от кого так резко дистанцируется Виссарион Григорьевич. Третий вопрос – с чем связано желание Белинского «остаться на своём месте не переходя ни к кому».

Вспоминая московское общество 30-ых годов, Герцен утверждал: «Между ними и нами естественным образом должно было разделиться общество Станкевича. Аксаковы, Самарин примкнули к славянам, т. е. К Хомякову и Киреевским. Белинский и Бакунин – к нам. Ближайший друг Станкевича, наиболее родной ему всем существом своим, Грановский, был нашим с самого приезда из Германии. Если бы Станкевич остался жив, кружок его всё же бы не устоял. Он сам бы перешёл к Хомякову или к нам» (6; Т. 9, С. 40). Как видите, Герцен явно причисляет Белинского к «нашим» – то есть к «западникам» (в отличие от другого лагеря – «славян» Хомякова и Киреевских). Более того, позднее в одной из работ он называет Виссариона Григорьевича самым неистовым критиком славянофильства. Об этом говорят и другие члены обоих кружков.

Но как обозначить само направление «западничества». Каких взглядов придерживались сторонники этого направления? Приведём здесь одно из последних по времени определений, известных нам. Его дал профессор Межуев, выступая на круглом столе, организованным «Горбачёв-фондом» в 1993 году: «… несколько слов о русском западничестве, как своеобразном интеллектуальном и духовном движении, ориентированном, прежде всего на опреде­ленные общецивилизационные ценности. По сути дела, все русское западничество базируется на идее признания некоторых западных ценностей универсальными, то есть непреложными для всех, для любого народа при всех его национальных, исторических и прочих особенностях. Что же это были за ценности, носителем которых для многих образованных русских выступала, прежде всего, Западная Европа? Это был не рынок, не частная собственность, не капитализм. (Рынок, пусть и в зачаточной, неразвитой форме, существовал и в России.) Россия видела и ценила на Западе, в первую очередь, нечто такое, что, действительно, являлось и является универсальным, общемировым, обще­человеческим достоянием. И первое - это наука. Именно Запад открыл, что существует универсальная научная истина, не признающая никаких национальных, религиозных, культурных и прочих различий. Второе - это то, о чем я уже говорил. Речь идет о политических и гражданских правах и свободах личности, которые традиционно ассоциировались в России с Западом. Так вот когда русский западник XIX века смотрел на Запад, он завидовал европейской просвещенности, европейскому образованию и европейской полити­ческой свободе. Вот этого он хотел. И никогда не отождествлял Запад с капитализмом» (121; С.166.).

Можно ли соотнести с этим определением взгляды Белинского? Несомненно, да. И в этом мы убедимся в следующем параграфе, где нами будут рассмотрены некоторые работы Виссариона Григорьевича. Но самым ярким свидетельством того, к какому лагерю принадлежал Белинский, являются слова самого Белинского: «Всё великое, благородное, человеческое, духовное, взошло, выросло, расцвело пышным цветом и принесло роскошные плоды на Европейской почве» (3; т.4. С.160.). Это, конечно, мог сказать только «западник».

Да и «риторическая преданность человечеству», наличие которой у Белинского отрицает Лившиц, у Виссариона Григорьевича всё-таки проскальзывает. Вот ещё одна его цитата: «Что такое любовь к своему, без любви к общему? Что есть любовь к родному без любви к общечеловеческому… Разве русский сам по себе, а человечество само по себе? Сохрани бог!» (3; Т. 4, С.127).

От кого же тогда дистанцируется Белинский? Приведём его рассуждения из статьи «Взгляд на русскую Литературу 1846 года»: «Дело в том, что положительная сторона их (славянофилов – А. Б.) доктрины заключается в каких-то туманных мистических предчувствиях победы Востока над Западом, которых несостоятельность ясно обнаруживается фактами действительности, всеми вместе и каждым порознь. Но отрицающая сторона их учения гораздо более заслуживает внимания не в том, что она говорит против гниющего будто бы Запада (Запад славянофилы решительно не понимают, так как мерят его на восточный аршин), но в том, что они говорят против русского европеизма. А об этом они говорят много дельного, с чем нельзя не согласиться, хотя наполовину, как, например, что в русской жизни есть какая-то двойственность, следовательно, отсутствует правило единства; что это лишает нас резко выразившегося национального характера, каким к чести их обладают почти все европейские народы, что это делает нас какими-то межеумками, которые хорошо умеют мыслить по-французски, по-немецки, по-английски, но никак не умеют мыслить по-русски, и что причина всего этого в реформе Петра Великого. Всё это справедливо до известной степени. Но нельзя останавливаться на признании справедливости того или иного факта, а должно искать его причины, в надеже в самом зле найти и средства выхода из него. /…/ Неужели славянофилы правы, и реформы Петра лишили нас народности и сделали нас межеумками, и неужели они правы, говоря, что необходимо вернуться к общественному устройству и нравам не то баснословного Гостомысла, не то Алексея Михайловича? Нет! Это означает совсем другое, а именно – то, что Россия вполне исчерпала, изжила эпоху преобразования… Но миновать, перескочить, так сказать, эпоху реформы и возвратиться к предшествующим им временам, неужели это означает жить самобытно? Смешно было бы так думать по одному тому. Что это – такая же невозможность, как и перемена порядка годов всех времён. Пора нам перестать казаться и начать быть. Пора оставить нам, как дурную привычку, довольствоваться словами и европейские формы и внешности принимать за европеизм» (3; Т. 6, С. 218). То есть, Белинский открещивается от бездумных подражателей, слепых фанатиков, не вдумывающихся ни во что. Но, против бездумного перенимания всего западного были и Чаадаев, и Герцен, и Грановский, да любой из мыслящих «западников», и сие не повод для исключения Белинского из этого лагеря.

Теперь третий вопрос, почему сам Белинский говорил, что не хочет причислять себя ни к тем, ни к другим. Ведь, во-первых, оставаться вне обеих группировок было в то время достаточно сложно для мыслящего человека, что подчеркнул в приведённой выше цитате Герцен. А во-вторых, есть, как мы видели, достаточные доказательства для того, чтобы назвать Белинского «западником». Вероятнее всего, дело здесь в самом Белинском. В складе его человеческой натуры. Хотелось бы привести одну из характеристик, данных Белинскому философом начала ХХ века Василием Розановым. Эта характеристика, думается, поможет ответить на наш вопрос. «Он (Белинский – А.Б.) есть “явление” — не как только критик и журналист, не как только писатель и мысли­тель, а как личность и вообще “целое”... С непременной ча­хоткой, с непременной особливой своей судьбой, задавленностью, бедностью, с эксплуатацией его сил и таланта Крае­вским и Некрасовым. Все это — непременно, все это входит в его миниатюрную, своеобразную у русских, “реформацию”. Он есть основатель литературного и идейного скитальчества и бродяжничества на Руси, русских умственных неудач и иска­ний, — фигуры томительной, несчастной, не останавливаю­щейся и отмщающей. “Муза мести и печали” Некрасова не была бы услышана и понята, если бы для всей России из-за “ловкой фигуры” Некрасова не высовывалась тощая фигура Белинского, которому было действительно за что «мстить» и на что “гневаться”. Все 60-е годы не объяснимы без Белинского. Белинский основывает линию и традицию обществен­ного негодования и общественного отмщения, которая к на­шему времени сделалась омерзительной, но лет тридцать после Белинского была воистину прекрасной. Никто ничего подобного не сделал, ни Грановский, ни Герцен, ни Карамзин, ни даже Пушкин. Пушкин стольких не воспитал, как Белинский; Пушкин был слишком для этого зрел и умен. Нужен был человек «попроще» /…/Белинского невозможно отделять от «последствий Белинского»... Гениальным взглядом Досто­евский прозрел далеко будущее и назвал не столько лично Белинского, сколько «последствия Белинского” чем-то “смрадным и тупым» /…/ Главное в Белинском, главная историческая в нем черта — скитальчество, неудачничество, неуменье устроиться, вообще жить; увы, — неумение и что-нибудь около себя строить, из себя строить. Какое-то косми­ческое, мировое, историческое нищенство». (147; С. 72.)

Итак, Розанов подчёркивает «скитальчество» Белинского, неумение «что-нибудь около себя строить, из себя строить». То есть не мог он найти себе место в рамках какого-то одного лагеря или течения. Не мог Виссарион Григорьевич причислить себя к кому-нибудь, ибо «Отрицание – мой БОГ»! Думается, характеристики Розанова заслуживают внимания.

Однако важно указать, что далеко не все, кто принадлежал крылу «западников» стали нигилистами («всеотрицателями»). Примером здесь может служить Александр Иванович Герцен. В «Письме старому товарищу» он писал: «Новый водворяющийся порядок должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной» (14; Т. 20, ч. 2, с. 581). Известно письмо Л. Н. Толстого В. Г. Черткову от 7 февраля 1888, где он так говорит о Герцене: «Во-первых, это писатель, как писатель художественный, если не выше, то уж наверно равный нашим первым писателям, а во-вторых, если бы он вошёл в духовную плоть и кровь молодых поколений с 50-ых годов, то у нас не было бы революционных нигилистов… Если бы не было запрещения Герцена, не было бы динамита, и убийств, и виселиц, и всех расходов, усилий тайной полиции и всего того ужаса правительства и консерваторов, и всего того зла. Очень поучительно читать его теперь» (25; С. 402).

Почему же из всех «западников» мы выбрали именно Белинского? Ответ в той же вышеприведённой, большой цитате из статьи Розанова: «Никто ничего подобного не сделал, ни Грановский, ни Герцен, ни Карамзин, ни даже Пушкин. Пушкин стольких не воспитал, как Белинский». Розанов был не одинок в этой оценке. Вот, к примеру, что говорил поэт князь Вяземский: «Белинский, главный основатель, пророк и законодатель нового верования…». (67; с.203) Действительно, влияние Белинского на развитие публицистической и философской мысли в России второй половины XIX века очень велико. Проследить это влияние и раскрыть взгляды Белинского через призму темы «Отцовства» есть цель этой части нашей работы.

Виссарион Григорьевич Белинский родился в 1811 году в Свеаборге. В 1829 году поступил в Московский Университет, где увлёкся философией и социально-политическими учениями. Но учебные занятия из-за частых болезней шли плохо. Подлинной школой для него стал студенческий кружок «Литературное общество 11 нумера», на собраниях которого Белинский прочёл свое первое произведение – антикрепостническую драму «Дмитрий Калинин», за которую был позже и исключён из университета. Но по настоящему «выстрелил» Белинский в 1834 году, на два года раньше Чаадаева, когда в газете «Молва» (приложение к «Телескопу») появилась его статья «Литературные мечтания», тут же принесшая недоучившемуся студенту большую известность в литературных и журналистских кругах. В этой своей статье Белинский во многом предвосхитил «басманного философа». Попробуем рассмотреть основные историософические позиции, которые выказал Белинский в этой работе. Во многом они близки Чаадаеву, местами даже кажется, что Белинский попросту цитирует «философическое письмо», которое появится в печати только через два года: «Каждый народ, сообразно своему характеру, происходящему от местности, от единства или различения элементов из коих образовалась его жизнь и исторических обстоятельств при коих она развивалась, играет в великом семействе человеческого рода свою особую, назначенную им провидением роль» (3; Т. 1 С.53.). Та же идея: все народы, выполняя установленные провидением задачи, являются участники генерального движения человечества к царству истины. Соответственно перед Белинским встаёт тот же вопрос, что и перед Чаадаевым – о роли и месте русского народа в этом движении. Следовательно – желание выявить особенности и специфику русской нации, русского народа, российской государственности. Здесь следует обратить внимание на одну на первый взгляд отвлечённую цитату из статьи «Литературные мечтания»: «Знаете ли, что наиболее вредило, вредит, и, как кажется, ещё будет вредить распространению на Руси основательных понятий о литературе и усовершенствованию вкуса? Литературное подражательство! Дети, мы всё ещё молимся и поклоняемся многочисленным богам из нашего многолюдного Олимпа, и нисколько не заботимся о том, чтобы справляться почаще с метриками, дабы узнать, точно ли небесного происхождения предмет нашего обожествления. Что делать? Слепой фанатизм всегда будет уделом младенческих обществ»(3; Т.1, С. 80.).

То есть наше общество названо Белинским «младенческим», сами мы – «детьми». И именно с этой позиции объясняется Виссарионом Григорьевичем основная, с его точки зрения беда русской нации – подражательство, о чём Белинский позже писал неоднократно (одно из его высказываний по этому поводу мы приводили в первом параграфе). В рецензии на книгу «Всеобщее путешествие вокруг Света» в 1836 году Белинский расшифровывает свой тезис о «детскости России», ставший одним из краеугольных камней его историософской концепции: «Государство, которое гордится мировыми именами гениев науки, в котором высшие классы общества стоят на самой высокой степени просвещения, а масса народа костенеет в диком невежестве, такое государство не проявило вполне всей своей жизни, не дошло до цели своего существования, словом, оно еще молодо юно, не зрело» (3; Т.1, С. 459.). Россия здесь прямо не называется, но чтоб у читателя не возникало никаких сомнений в том, какую страну, прежде всего, имеет в виду автор, через два абзаца идут такие слова: «Что еще у нас сделано до сих пор для употребления общего, народного? У нас есть еще учёные, именами которых мы по справедливости гордимся, у нас есть несколько учёных сочинений, которых достоинство не подлежит никакому сомнению, но у нас всё-таки нет ни учёных книг, ни книг для общего чтения с целью самообразования» (3; Т.1, С. 459). Потом он высказался еще более определённо: «Россия ещё дитя, для которого нужна нянька, в груди которой билось бы сердце полное любви к своему питомцу, а в руке которой была бы лоза, готовая наказать за шалость» (3; Т.4, С. 145.). Итак, Россия – Отечество наше, Отечество с большой буквы, для народа, оказывается, само ещё дитя! Оно не может ничего сделать для народа («Что у нас сделано до сих пор для употребления общего, народного?»). А что же сам народ? “Гений народа всегда робок”, «Крепко стоял он за царство Божие за веру праотцев, непоколебима был верен батюшке царю православному, любимая поговорка русского народа: «мы все божьи да царевы!», бог и царь. Воля божья и воля царева слились в его понятии воедино» (3; Т.1, С. 163.). Итак парадоксальная ситуация – народу необходим отец, но те кто выдвигается здесь на эту роль, сами дети, и не способны воспитать народ, да и самой России «нянька с лозой» нужна, следовательно для народа нужно искать «других отцов»! Эту основную мысль свою Белинский развивает и на других уровнях. Вот, к примеру, отрывок из его рецензии 1835 года на комедию «Горе от ума», в которой для сравнения разбирается и гоголевский «Ревизор»: «...На что нам знать подробности жизни городничего до начала комедии? Ясно и без того, что он в дет­стве был учен на медные деньги, играл в бабки, бегал по улицам, и как стал входить в разум, то получил от отца уроки в житейской мудрости, т. е. в искусстве нагревать руки и хоронить концы в воду. Лишенный в юности всякого религиозного, нравственного и обще­ственного образования, он получил в наследство от отца и от окружающего его мира следующее правило веры и жизни: в жизни надо быть счастливым, а для этого нужны деньги и чины, а для приобретения их взяточничество, казнокрадство, низкопоклонничество подличанье перед властями, знатности и богатством, ломанье и скотская грубость перед низшими себя. Про­стая философия! Но заметьте, что в нем это не разврат, а его нравственное развитие, его высшее понятие о своих объективных обязанностях: он муж, следова­тельно, обязан прилично содержать жену; он отец, следовательно, должен дать хорошее приданое за дочерью, чтобы доставить ей хорошую партию и, тем, устроив ее благосостояние, выполнить священный долг отца. Он знает, что средства его для достижения этой цели грешны перед богом, но он знает это отвлеченно, головою, а не сердцем, и он оправдывает себя простым правилом всех пошлых людей: «Не я первый, не я пос­ледний, все так делают». Это практическое правило жизни так глубоко вкоренено в нем, что обратилось в правило нравственности; он почел бы себя выскочкою, самолюбивым гордецом, если бы, хоть позабывшись, повел себя честно в течение недели» (3; Т.4, С. 249.). Мысль та же: отец не способен дать хорошего наследства, это есть корень нравственного разложения. Только слово «отец» употреблено здесь уже не в косвенном значении «отечество», а в самом прямом. То есть мысль одна – уровни разные. Сам Белинский тоже говорит об этом: «Разве народная жизнь образуется не из действия частных интересов и побуждений, характеризующих человека?» (3; Т.1, С. 220). В дальнейшем эти уровни составят три элемента «отцовской триады»: «Отец Небесный – Отец Земной –Отечество».

Подтверждение этой триединости находим опять же у самого Белинского. На этот раз речь идёт о Ломоносове: «… и вот оставляет он отца своего и бежит в Москву белокаменную. Беги, беги юноша! Там узнаешь ты всё! Там утолишь в источнике знания свою мучительную жажду. Но, увы! Надежда обманула тебя: жажда твоя только ещё сильнее – ты только пуще раздражил её! Дальше, дальше смелый юноша! Туда! В учёную Германию, там сады Райские, а в тех плодах древо жизни, древо познания, древо добра и зла… Сладки плоды его, спеши вкусить их (3; Т.1. С. 69). Итак, юноша сперва оставляет отца, после – Отечество, затем и Бога – Отца Небесного, повторив первородный адамов грех.

Однако вопрос оставался: если наш «отец» себя дискредитировал, но народу нашему всё-таки необходим БАТЮШКА, то - что же делать в таком случае. Выход находится. Вспомним цитату, которую мы уже приводил в первом параграфе: «Что такое любовь к своему, без любви к общему? Что есть любовь к родному без любви к общечеловеческому…Разве русский сам по себе, а человечество само по себе? Сохрани бог!» Дело здесь не в том даже, что утверждается первенство общечеловеческих ценностей над национальными, сколько в том, что оправдывается возможность принять в качестве «отца» всё человечество. То есть – «мы – дети человечества», соответственно заимствование государственного устройства от западных стран, наиболее продвинутых в своём движении к царству Истины, не будет предательством по отношению к отцу, но наоборот, возвращением к оному. Итак, дискретность, исторические разрывы преодолены! Проблема наследования и связи поколений решена. Западнический «континуальный миф» вполне сформулирован и обозначен.

В своих первых статьях Белинский обозначил несколько главных тезисов:

а) Россия – дитё, которому нужна нянька. Соответственно, она не может самостоятельно «без помощи взрослого» воспитывать и просвещать свой народ.

б) В роли такого «взрослого» могла бы выступать западная цивилизация, как наиболее прогрессивная часть человечества – суть нашего общего Отечества.

б) Процесс просвещения России носил не сознательный характер, но подражательный, то есть подобно тому, как ребёнок подражает взрослому не понимая смысла поступка.

в) «Надо перестать казаться, а начать быть», то есть надо перестать перенимать внешние формы, но начать перенимать осознанно.

Отсюда и его «главный литературный лозунг»: «Да здравствует действительность». «Эта простота вымысла, эта нагота действия, эта скудость драматизма, самая эта мелочность и обыкновенность описываемых автором происшествий – суть верные, необманчивые признаки творчества; это поэзия реальная, поэзия жизни действительной, жизни, коротко знакомой нам… Когда посредственный талант берётся рисовать сильные страсти, глубокие характеры, он может стать на дыбы, натянуться, наговорить громких монологов, насказать прекрасных вещей, обмануть читателя блестящею отделкою, красивыми формами, самим содержанием, цветистою фразеологиею – плодами своей начитанности /…/ Но возьмись он за изображение повседневных картин жизни, жизни обыкновенной прозаической – о, поверьте, для него это будет истинным камнем преткновения. (5; С. 22-23.). Статья, из которой взята эта цитата, названа «О русской повести и повестях Гоголя». Мы видим, что традиционную «русскую повесть» Белинский обвиняет в подражательности, в том, что она являет собой не отражение реальной жизни и сущностных явлений, но лишь плод авторской начитанности, где превалируют «красивые формы», и главная цель – обман читателя. Это – ещё один пример «ложного воспитания».

В 1836 году после закрытия «Телескопа» в жизни и творчестве Белинского-критика наступает новый этап. В это время в его философско-исторических и общественно-политических взглядах происходит первая ломка. Историки журналистики назовут этот период с 1836 (закрытие «Телескопа») по середину 1839 (закрытие «Московского Наблюдателя» – журнала, куда вскоре перешёл Белинский) в деятельности Виссариона Григорьевича периодом «примирения с действительностью». Сам он (а за ним и большинство советских критиков) назовёт это своё «примиренчество» «временным затуманиванием мозгов», «горячкой», «помешательством». Эти годы в творчестве Белинского остались менее всего изученными. Ведь дело здесь не только в однообразном понимании формулы Гегеля, под сильным влиянием которого находился молодой Белинский: «Всё действительное – разумно, всё разумное – действительно». Во-первых, легко заметить истоки «примиренческой» позиции и в ранних статьях самого Белинского о том, что литература должна отражать действительность, дабы подлинно воспитывать людей. Но главное, на наш взгляд, в том, что Белинский, то ли каким-то внутренним чутьём, то ли, действительно, в виду некоторого «затуманивания», прочувствовал, какую опасность таит в себе глобальное отрицание.

В общем-то, это была борьба с самим собой. В итоге, «Белинский-примиритель» проиграл. Слишком уж слабо эти взгляды сочетались с его натурой. Этому способствовали также, во-первых, переезд Белинского в Петербург, а во-вторых, активизация споров со славянофилами. Что сместило акценты в критике Белинского. Если до этого, главным для него являлся вопрос поиска «нового отца» в историческом, политическом и литературных смыслах, то теперь, стремясь доказать несостоятельность славянофильской доктрины, Белинский начинает значительно более места уделять в своём творчестве «дискредитации родных отцов», позже это переходит у него в отрицание всех основ вообще...

 

§ 2. Отрицание «отцов» в публицистике Белинского

Мы приводили уже размышления о «западничестве» профессора В. М. Межуева, здесь позволим себе привести ещё одну его цитату. «Русский западник никогда не отрицал Россию как, кстати, русское славянофильство никогда не отрицало Запад. Для русского западника Россия — это самое любимое дитя, более любимое, чем любая другая страна. И когда он говорил об отсталости своей страны, он имел в виду не врожденное уродство России, а ее незрелость, ее молодость. Ничего другого он не имел в виду. И потому русский западник XIX века пытался соединять либерализм и просвещение с тем государством, которое уже существовало. Он стремился не уничтожить, не разрушить, а либерализовать его, то есть дать ему конституцию, дать ему какие-то парламентские формы /…/ И вот, самое главное, что мне сегодня трудно понять: каким образом либерализм и западничество в России пришли к отрицанию российской государственности, к тому, что у нас обычно называют русофобией. Непонятно, что произошло с нашими западниками, когда они сказали: «Да плевать, все равно, будет Россия или не будет, главное, чтобы она окончательно соединялись с Западом». Это путь в никуда» (121; С. 166.).

На первый взгляд, действительно, странно: так всё хорошо шло и вдруг на тебе! В чём же тут дело? И тут мы возвращаемся к тому, о чём мы говорили в первых частях. Идёт «оцеотрицание» - отрицание основ на разных уровнях. То, о чём профессор Межуев рассуждает с таким умилением: «Для русского западника Россия — это самое любимое дитя, более любимое, чем любая другая страна. И, когда он говорил об отсталости своей страны, он имел в виду не врожденное уродство России, а ее незрелость, ее молодость», на самом деле, не столь безобидно, именно в этом и скрыто отрицание государства, ибо детское государство – это такое, «в котором высшие классы общества стоят на самой высокой степени просвещения, а масса народа костенеет в диком невежестве». Напомню положения, уже высказанные ранее: 1. Народу необходим отец (ибо, «мы боговы да царевы») 2. «Детское» государство не может выступать в роли отца. 3. (вытекающее из второго): Российская государственность порочна, она себя дискредитировала и не справляется с отведённой ей ролью «отца». Возможно ли, как говорит Межуев, «соединить либерализм и просвещение с тем государством, которое уже существовало»? Нет! Ибо врождённая черта этого государства – детскость – будет тормозом всех подобных преобразований. Ещё в «Литературных мечтаниях» Белинский сетует: «Да, много, слишком много нужно у нас бескорыстной любви к истине и силы характера, чтоб посягнуть на какой-нибудь авторитетик, не только что авторитет. (3; Т.1, С.81-82). «Дети, мы всё ещё молимся и поклоняемся многочисленным богам из нашего многолюдного Олимпа, и нисколько не заботимся о том, чтобы справляться почаще с метриками, дабы узнать, точно ли небесного происхождения предмет нашего обожествления» (3; Т.1, С. 80.). Говоря «детскость», Белинский имел в виду не то, что, вот сейчас Россия – дитё, но пройдёт немного времени, и она сама по себе вырастет. То есть, употреблял он эту категорию не в значении «нынешнего состояния нашей государственности». Нет, «детскость» - рассматривается именно как врождённая черта России, которая, несмотря на тысячелетнюю историю, всё-таки осталась «ребёнком». И слово «дитя» имело для «западников» не положительный (как у Межуева, ср.: «милое дитя»), но отрицательный смысл...

С октября 1839 начинается Петербургский период жизни и творчества Белинского. Переезд из Москвы в столицу подтолкнул назревшую перестройку взглядов критика. В 1841 году он писал в одном из писем: «Все общественные основания нашего времени требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки… Пора освободиться личности человеческой…» (3; Т.9, С. 211.). С «примирением» было покончено.

Итак, начинается отрицание основ… И, если всего 6 лет назад он пишет о том, что ещё пока «слишком много нужно у нас бескорыстной любви к истине и силы характера, чтоб посягнуть на какой-нибудь авторитетик», то теперь говорит – «пришло время личности освободиться». Пришло время! Именно под этим лозунгом он начинает нести свою новую философию. Рассмотрим его программную «Речь о критике» озвученную в марте 1842 в Санкт-Петербургском Университете. Начинается она как раз с характеристики нашего века: Это - «век личных страстей и личных интересов, век, когда одна нога уже переступила за порог неведомого будущего, а другая осталась на стороне отжившего прошлого, и который оборачивается то назад, то вперёд, не зная, куда двинуться» (3; Т. 5, С. 63) «Дух анализа и исследования – дух нашего времени. Теперь всё подлежит критике, даже сама критика. Нынешнее время ничто не принимает безусловно, не верит авторитетам, отвергает предания». Сравните это с предыдущей цитатой о нашем государстве, вывод напрашивается: «Россия – вне времени».

Итак, «наше время ничто не принимает безусловно», «но оно действует так не в смысле и духе прошедшего века, который, умел только разрушать, не умея созидать, напротив, наше время алчет убеждений, томиться голодом истины. Оно готово принять всякую живую мысль, преклониться перед всяким живым явлением; но оно не спешит им навстречу, а спокойно ожидает их к себе, без страсти и увлечения». То есть, вроде бы, конечная цель Белинского не отрицание, но созидание. Но это – самообман. Ибо, по Белинскому, на каждую новую идею у нашего века уже заготовлена эта «поза бесстрастия», поза изначального скептицизма, поза отрицателя. С этим соглашается и сам Виссарион Григорьевич: «Новый век и восхищается как будто холодно; но эта холодность у него не в сердце, а только в манере; она признак не старости, а возмужалости» (3; Т. 5, С. 63.).

Вот он – главный смысл отрицания: «анти-детскость», «возмужалость», взросление. «Юноша всё любит до восторга, и восторг давит и рвёт грудь ему, если он не сообщит его другим /…/ Прошли времена той фантастической эпохи человечества, когда чувство и фантазия давало ответы ему на все вопросы, и когда отвлечённая идеальность составляла блаженство его жизни. /…/ Мир возмужал: ему нужен не пёстрый калейдоскоп воображения, а Микроскоп и Телескоп разума. /…/ Действительность – вот лозунг и последнее слово современного мира» (3; Т. 5, С. 68.). Тут пригодилась сформулированная ранее теория действительности.

Итак, какие же выводы из всего этого:

1. Наш мир возмужал, повзрослел, приобрёл «разум».

2. Возмужавший мир научился думать, думать – значит сомневаться, сомневаться – значит пересматривать, отрицать.

3. Россия, между тем осталась как бы вне времени, осталась дитём. Вот слова Белинского о России: «Дети мы, дети! Нам надо ещё не изящных созданий Рафаэля, а игрушек с яркими красными цветами, с блестящею позолотою».

4. Следовательно, для России «Все общественные основания /…/ требуют строжайшего пересмотра и коренной перестройки…»

5. «Отрицание» детскости в государстве, менталитете, во всех основах будет означать «возмужание». Россия не повзрослеет сама – надо провозгласить её «взросление». Следовательно – «отрицание – мой Бог!» (Именно этот период стал временем наиболее ожесточённых споров славянофилов и западников).

6. Таким образом, Россия войдёт в «возмужавший мир», преодолеет свою оторванность от остальной цивилизации.

Заканчивается «Речь о критике» гимном разуму: «Разум всё покорил себе, над всем воспреобладал: для него уже ничто не есть само себе цель, но всё должно от него получать утверждение своей самостоятельности и действительности. Сомнение и скептицизм уже более не враги ему, приводящие его в отчаяние на пути истины, но его орудия, средства, помогающие ему в сознании истины…» (3; Т. 5, С. 65).

Вообще, очень интересная позиция: отрицание действительности с точки зрения действительности. Ведь вот, например, символисты будут отрицать действительность саму по себе. Когда исследователи будут говорить о нигилизме, скажем, Артюра Рембо, то отметят, что он отрицает и сам разум, как не способный познать, а художника сделает творцом жизни. Вообще, следует сказать, что нигилизм рубежа веков носил романтический характер. Время же Белинского – время роста популярности естественных наук, больших открытий. Поэтому «отрицание» понималось не как отказ принимать, но как сомнение, творческий поиск. «От процесса разлагающего разума умирают только такие явления, в которых разум не находит ничего своего и объявляет их только эмпирически существующими, но не действительными» (3; Т. 5, С. 66). То есть, к примеру, доказать существование Бога не возможно, значит, он существует только эмпирически. Правда, непосредственно к этому выводу Белинский придет несколько позднее.

Трём авторам посвятил Белинский наибольшие по количеству и самые важные по содержанию статьи в 40-ых годах – это Пушкин, Лермонтов и Гоголь. Особого внимания заслуживают здесь статьи Белинского о Пушкине. Недаром их называют вершиной творчества Белинского, как литературного критика. Нас больше всего может заинтересовать статья 5, где критик размышляет о пафосе поэзии Пушкина. После гимна разуму, который мы слышали из уст Белинского, тем более странными кажутся такие его слова: «Искусство не допускает к себе философских, а тем менее рассудочных идей: оно допускает только идеи поэтические», это после того-то, как «разум всё покорил себе, над всем воспреобладал» (5; С. 110-111.)! Однако мы помним, что главным требованием для Белинского остаётся действительность. В поэзии она тоже достигается, но несколько другим способом -–через пафос. «Идеи истекают из разума; но живое творит всегда не разум, а любовь. Отсюда ясно видна всегда разница между идеей отвлечённою и поэтическою. /…/ Пафос простое умственное постижение идеи превращает в любовь к идее, полную энергии и страстного стремления. /…/ Через пафос она превращается в дело, в действительный факт, в живое создание» (5; С. 111.) (о человеке, влюблённом в идею много размышлял Достоевский. Его выводы противоположны заключениям Белинского по оценочному знаку. Среднее: Раскольников, «возлюбивший идею», и превративший её в «действительный факт»). Но вернёмся к Белинскому. Итак, разум не отрицается, он продолжает познавать, но действительность в искусстве возможна лишь тогда, когда в произведении определён пафос. В чём же пафос поэзии Пушкина по Белинскому: «Поэзия его чужда всего фантастического, мечтательного, ложного, призрачно-идеального; она вся проникнута насквозь действительностью; она не кладёт на лицо жизни белил и румян». (5; С. 115.). Есть в этой статье и ещё один важный момент, а именно в той части, где Белинский говорит о Пушкине, как о национальном поэте: «дело в том, что нельзя определить, в чём же состоит эта национальность. В том, что Пушкин чувствовал и писал так, что его соотечественникам казалось. Будто это чувствуют и говорят они сами? Прекрасно! Да как же чувствуют и говорят они? Чем отличается их способ говорить и чувствовать от способа других наций?.. Вот вопросы, на которые не может дать ответа настоящее, ибо Россия, по преимуществу, страна будущего…» (5; С. 130.). Итак, снова это чаадаевское: «у нас нет истории»! Отрицание прошлого и настоящего России.

На развитие «отрицательной» философии Белинского большое влияние оказало его знакомство с Лермонтовым в 1840-м году. В Лермонтове открылась Белинскому возможность соединения жизнеутверждения с беспощадным отрицанием призрачных форм жизни, что без отрицания история человечества превратилась бы в стоячее болото. Позже в своей статье, посвящённой «Герою нашего времени» Виссарион Григорьевич развивает эти идеи. Белинский говорит о том, что «Единство Ощущения» в этом романе слагается из эмоционального лермонтовского пафоса, горечи, злости и рефлексии, которая предъявляет свой счёт «промотавшимся отцам». Рефлектующая личность – полнокровный герой романа. В статье «Герой нашего времени» речь идёт о замкнутости произведения, но не понимаемой уже как единство мысли и ощущения. Личное начало получает право существования».

Говоря о критике Белинского на произведения Гоголя, хочется обратить внимание на начальные строки его статьи о «Мёр