Экстренная связь

Навигатору

От объекта “Василиск” получена информация о месте нахождения Фараона. Объект “Василиск” погиб. Запросите подтверждения по своим каналам.

Обладаю достоверной информацией о разработках Фараоном психотронного оружия “четвертого уровня”. Созданна, опробирована и готова к применению комплексная система психотронного воздействия, кодовое обозначение “программа Водолей”.

В качестве средства по повышению внушаемости населения Фараоном проведена массовая наркотизация с использованием административных и производственных возможностей возглавляемой им структуры. Ответственный за данное направление Счетовод ликвидирован с использованием оперативных возможностей объекта Василиск. Ликвидацию подтверждаю.

По утверждению моих источников, Фараон возможная время поступления команды на запуск системы — вторая-третья декада октября с.г..

Принял решение ликвидировать Фараона.

“Свободный поиск” продолжаю.

Странник

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

 

 

Странник

Заброшенное бомбоубежище под высотным домом на Войковской давно облюбовали местные бомжи. Здесь всегда было людно, чадно и жутковато весело. Особенно, в нудные часы комендантского часа. Нравы были разудалые, как на вольном пиратском острове. Жизнь кипела во всю. А что ей не кипеть между висилицей и ударом ножа под ребро?

Максимова здесь знали, за своего не принимали, но права находиться среди них не оспаривали.

В первый же вечер его "попробовали на нож". Больше для проформы, чем со зла, в драке человек раскрывается до конца, дерьмового и подлого видно сразу.

Максимов тогда лишь уклонился от выброшенной вперед руки, сжимавшей нож, резко ударил по сгибу локтя противника и зафиксировал его заломленную кисть. Острие ножа замерло, едва коснувшись горла. Парень сразу все понял: проделай Максимов этот трюк чуть быстрее и резче, тот бы сам себе вспорол горло, и от печатки пальцев на рукоятке были бы только его. Он вяло улыбнулся, и Максимов разжал захват.

Больше вопросов ему не задавали, над человеку здесь тусоваться, может постоять за себя, а придется, то и за всех — значит, так тому и быть.

Они назвали себя “вольные люди”. Это уже была новая генерация. Старые классические бомжи, вечно непохмеленные и завшивленные, исчезли из города с первой же волной арестов в самом начале Особого периода.

Нынешние “вольные” были сродни тем, кого Максимов встречал в заброшенных деревнях. И те, и эти были по-своему добры, честны и наивны. Вечные идеалисты, “романтики с большой дороги”. Всегда жили одним днем, чем Бог пошлет и как Он на душу положит. То у них не нашлось приворованных деньжат, чтобы "войти в рынок", то не скопилось валюты, чтобы свалить из страны, когда разом, как холодным ветром туман, развеяло все надежды. Они не были созданы для войны, их уделом, крестом и спасеньем была вера. Бессмысленная и обезоруживающая вера во что-то лучшее, которое, обязательно грядет, уже близко, осталось совсем чуть -чуть, лишь бы не замараться, не стать одним из э т и х, обреченных на вечное сегодня и проклятое вчера.

В бочке плескался огонь, от дыма одуряюще пахло соляркой. Максимов держал над печкой промокшую куртку. Пальцы покусывал жар. В голове сделалось мутно, накатила предательская расслабленность.

«Нельзя спать! — одернул он себя. — Тут тебе не рай. Даже в преисподней есть стукачи и соглядатаи. Еще час, максимум два, и начнуть шерстить все бомжатники».

Он обвел взглядом подвал. Слабый свет от ламп под потолком едва достигал верхнего яруса нар. Свободные площадки освещались горящими бочками. Вокруг них, как черти в аду, копошились “вольные”. Сразу в нескольких местах кампании хором орали песни. Каждая свою. В гул ввинчивался раздолбанный звук магнитофона. Слов было не разобрать. Какая-то рэповая абракадабра. Поток сознания городского сумашедшего.

Максимов посмотрел на кучковавшуюся рядом стайку молодняка. Над свечкой в закопченной ложке закипало адово варево. Шприц уже был наготове. Девчонка, лицо даже в полумраке светилось иссиня-белым, глаза в темных впадинах горели, отсвечивая вслохами свечи, нервно покусывала губы, следя за пузырившейся в ложке жижей.

Внутри отчаянно взвизгнула лопнувшая струна. Максимов закрыл глаза.

Сразу же всплыло видение: перекошенное рябоватое лицо начальника склада. Прапора они завалили прямо у него на глазах в кабинете, нефиг было изображать из себя коммуниста на допросе. Полковник поплыл, глаза залило слезливой мутью. Он сдал, как просили, все, до последней бумажки. Максимов боролся с собой, гасить отупевшего от провинциальной житухи, сдобренной дармовым спиртом, безвредного служаку ему не хотелось, а было надо. Но когда взломали дверь под номером три, разбили несколько картонок, — было там их под самый потолок, — и вывалили на пол пакеты, по глазам полконавта понял: он знал, знал, сука!

Тогда Максимов сорвал с головы вязанную маску. Юрка, прекрасно знавший его, отошел от греха подальше. Cнял маску — значит непременно убьет. Полконавт напоследок выдавил из себя фамилию крупного московского дядьки, от имени которого его один раз отодрали за срыв графика перевозок — Карнаухов.

Потом, Максимов еще долго прятал от всех дрожащие руки. Но нашло, залило глаза багровым туманом, черт дернул, схватили пакет и вколотил его в орущий рот, разорвав тонкий пластик о желтые от курева зубы полковника. Дозы, которую он впихнул в полковнику, хватило бы всему бомбоубежищу на месяц.

«Я сделаю. Плевать, что все против меня. Нет ни шанса на удачу. А уж вернуться живым, об этом лучше не думать. Но я сделаю это. Не попытаюсь, а сделаю. И пусть попробуют остановить!»

Он толкнул плечом соседа.

— Слышь, брат, Каганович на месте?

— Ха! А где ему быть? Второй день квасит у себя в углу. При мне еще не выползал.

— Лады.

Максимов пошел, осторожно перебираясь через разный хлам и спящих вполвалку, в дальний конец убежища. Там на разбитых нарах он и нашел Кагановича.

С юмором у "вольных" был полный порядок. Кто и когда окрестил старого деда, с комсомольской юности и до подкошенных ревматизмом ног оттрубившим в казематах метро, Кагановичем, не известно, но кличка прилипла.

Любил дед, приняв стакан, тысяча первый раз пуститься в воспоминания о самом светлом дне в своей жизни, когда его, жилистого деревенского паренька, одного из тысяч ему подобных, как муравьи, снующих в подземных лабиринтах, вытащили на свет божий и поставили перед светлые очи самого Всероссийского прораба — Лазаря Кагановича. Действительно ли небожитель снизошел до чумазого смертного и пожал его трудовую пятерню, или врал старик, но историю эту знал наизусть любой, проведший в бомжатнике больше двух дней.

— Каганович, вставай, дело есть.

Максимов присел рядом на нары.

Старик громко икнул, дернув острым кадыком, кожа на шее была дряблой и пупырчатой, как у ощипанного сдохшего с голодухи цыпленка, и открыл один мутный глаз. Максимов дунул, разгоняя тяжкий сивушный дух. Дед явно сознательно уходил в многодневный запой, экономить на пойле начал с первого дня.

— Давай, гегемон, просыпайся. Дело у меня к тебе.

— А это ты, волчара. — Дед открыл второй глаз и с трудом оторвал голову от серой слежавшейся подушки. — По делу или выпить принес?

— По делу, но на опохмел налью.

— Столкуемся! — сказал дед, удобнее устраиваясь на нарах.

Лучше него никто из известных Максимову людей не знал все ходы-выходы в подземном лабиринте. Дед подрабатывал, проводя в Домен и обратно. Лишних вопросов не задавал. Надо человеку, заплатил, пусть прет хоть черту на рога. Наше дело дорогу показать.

Максимов достал из кармана только что купленную в баре чекушку водки. Баром здесь называли нишу в стене. Пустые ящики, выстроенные в низкую баррикаду, иммитировали барную стойку. Баром заведовала Гафира, пышногрудая реклама нездорового образа жизни. Впрочем, баба добрая и отзывчивая. В долг верила, не скупясь, назначала цену за краденное и не зажимала сдачу с баксов и рублей. А что водка валила с ног, как Моххамед Али, пахла набальзамированным покойником и драла горло, как горячий скипидар, так бизнес, он того — прежде всего.

Каганович одним глотком ополовинил бутылочку. Крякнул. Сразу повеселел. С благодарностью принял квелую от сырости сигарету.

— Сколько людей? — приступил он к привычной процедуре.

— Один.

Дед наметанным глазом скользнул по Максимову. Пыхнул сигареткой.

— Сколько денег пришлешь?

— Сколько скажешь.

— А сколько не жалко? — хитро ощерился Каганович, выставив редкие зубы.

— Кровь не пей! — отрезал Максимов. — Не Чубайс тарифы поднимать. Я таксу знаю, ты знаешь. Что зря словами бряцать.

Дед опять оценивающе посмотрел на него.

— Вижу, прямо сейчас решил, угадал? Приспичило, значит. Вроде и не из братвы, это у них вечно шило в жопе. Человек, видно, серьезный. Вот ежели... Хотя... — Он резко оборвал себя, поймав взгляд Максимова. — Фиг с тобой, паря. Твои дела, твои бабки. Не для того я метро копал, чтобы простой народ в него по пропускам с ментовскими печатями пускали.

— Лучше не скажешь, дед!

В метро действительно можно было попасть по вечно дорожавшей карточке, но у пассажира могли в любой момент потребовать удостоверение личности. На всех станциях шарились осатаневшие от грохота и духоты патрули, при первом подозрении, заламывали руки любому. Шла вечная борьба с терроризмом. На поверхность на радиальных ветках выходили без особых проблем. Но на выходе станций Домене требовалось предъявить специальный “домушный” пропуск. С фото, печатями, подписями и набором малопонятных штампиков.

— Двадцать уев. Не ограблю? — с надеждой в голосе сказал дед. — Тут такое дело...

— Понимаю, инфляция.

“Юрка вчера ушел в Домен за пятнадцать уев”.

Максимов вывернул карманы. Большую часть утренней добычи отдал Маринке, но что за мужик без заначки? Протянул деду линялые зеленоватые бумажки. Они тут же исчезли в складках засаленой куртки.

— Порядок?

— Как говорил товарищ Каганович, вперед — к победе коммунизма! — Дед имел привычку приписывать абсолютно все высказывания бывших и нынешних вождей только своему великому крестнику.

Он вальяжно растянулся на нарах.

— Вот только не пойду я, паря. Ты уж извини.

Нож сам собой вырвался из-под рукава куртки Максимова и лег поперек дряблого стариковского горла.

— Шутки горбатые у тебя, Лазарь. — прошипел Максимов. — Жизни в тебе на один удар, а хохмишь, как Вечный жид.

— Э-э, паря, — прохрипел старик, — не надо! Ну кончишь ты меня, ну ребята за меня подпишутся, кончишь их, вырвешься отсель, а куда? С утра менты собаками травят. Все ищут чего-то. Куда пойдешь? Тебя в Домен на персональном "воронке" доставят. Бесплатно.

— Деньги верни! — Максимов, брезгливо поморщился от сивушного выхлопа из распахнутого рта Кагановича. Спрятал нож под рукав.

— Бабки! — шмыгнул носом старик. По грязным морщинистым щекам неожиданно побежали слезы. — А на кой они мне нужны, знаешь? Может мне они до смерти нужны?! Может я подыхаю уже.

— Не скули, старый!

— Блядская жизнь! — не унимался старик, размазывая по щекам слезы. — Суки он, хуже падали последней. Я на них все жизнь горбатился. Я под землей больше, чем ты на свету просидел! У меня ноги уже не ходят, щенком еще по колено в воде блукал, рельсы на себе таскал. Ну житуха, японский бог, ну житуха у нас! Как ни крути, а она к тебе только задницей!

— Да остынь ты. Что стряслось?

Дед всхлипнул и рукавом вытер глаза.

— Мне сам Лазарь, великий организатор, пятак жал, бля буду! Да я Брежнева два раза видел, вот как тебя. Лужок мне свой кепарь кожаный подарил, о как! У меня грамот от них — все толчки в городе оклеить можно! А они, падлы... Ну свинтили, ну отхерачь дубинкой, если уж старика не жалко, зуб ему выдави, но зачем такое с живой-то душой вытворять, а? Что мне теперь, с голоду помирать? Я же теперь, как пес на цепи. Все у них, пидарасов, как учили — "шаг влево-вправо, прыжок вверх - побег". Вот теперь и меня, суки, подловили.

Максимов, ужаснувшись догадке, задрал ему правый рукав. На запястье Лазаря плотно сидел стальной браслет.

— Где взяли?

— Из трубы одной вылазил. Прямо на патруль и напоролся. Озверели они, не отмажешься. А может, план надо было выполнять, кто их знает?

Истерика разом прошла, дед только шмыгал пропитым носом.

— Уходи из города, Лазарь. За Можаем он не действует, проверено. А там спецы есть, за двадцать уев они не только цацку эту спилят, новую руку пришьют.

— Погодь! — Старик цепко ухватил за рукав вставшего Максимова. - Западло человеку не помочь. Вон среди наркош очкарик, видишь? Скажи ему, Лазарь кличет.

— На фига мне детский сад?

— Дубина! Он же из этих, как их? Спинологов.

— Спелеологов что ли?

— Ну! Дихеры, спилологи, тьфу, засранцы с понтами! Я его сколько раз из трубы пендалями гонял. Зови, не ссы. Ну в доле он у меня, не понял еще?! Гарри Поттером его кличут. Зови, не пожалеешь.

Максимов оценивающе посмотрел на пацана. Кисть тонкая, на лице без аттестата видно десять лет в хорошей школе. Потом обрыв. Недетские бороздки от носа к губам. Остывшие глаза. За волю он уже заплатил, цену ей знает, по дешевке не отдаст. И сам способ, которым он зарабатывал на жизнь, ведь в трубу шли всякие, говорил о многом. Kусок такого хлеба стоил дорого.

 

* * *

 

Фараон

Ника судорожно сжала пальцы. Острые ногти царапнули по серебристой жесткой поросли, покрывавшей грудь Старостина, глубоко впились в кожу. Он успел подумать, еще немного — и их жаркие кончики войдут в самое сердце, что было сил сдавил ее по-девичьи узкие бедра, она закусила губы. Огенный столб взорвался внизу живота, залив глаза полыхающим маревом, проваливаясь, он успел почувствовать, как напряглось и выгнулось дугой ее тонкое тело...

— Коба, ты жив? — Она уже лежала рядом, закинув ногу ему на живот. Едва касаясь, провела пальцем по груди. Теперь из него сочился легкий холодок, шел под сердце, наполняя тело покоем.

— А ты? — Он открыл глаза. Счастливо улыбнулся, увидя совсем рядом бездонную черноту ее глаз.

— Я-то что? Мне такая смерть — счастье, а тебе не простят. Кто от зависти, кто от бессмысленности. Не по статусу как-то — умереть на женщине, не находишь?

— Зато сколько помрет от зависти! С собой в могилу пол-Кремля уволоку. Импотенция и простатит — профессиональная болезнь политиков.

— Значит, ты у меня исключение из правил.

— Правила, Ника, устанавливают сильные для слабых. Это все, что я знаю и хочу знать о правилах.

Она потерлась носом о его горячее ухо, шепнула:

— Еще время есть?

— Смотря на что, — улыбнулся он.

— Смотри. — Она легко оттолкнулась, села, заломив руки, высоко подняла черную копну волос. — Смотришь?

— Ага. — Он положил ладонь на ее красиво изогнувшиеся бедро, пальцы дрогнули, едва прикоснувшись к его теплой шелковистой поверхности. Краска уже успела сбежать с ее щек, и теперь лицо Ники светилось матово-белой чистотой.

— Ты красива изначальной, библейской красотой, Ника, знаешь? — выдохнул он, щурясь от сладкой боли в груди.

— Глупый ты, Коба! - Она улыбнулась, улыбка всегда выходила хищной из-за чуть выдающихся из общего ряда острых клыков. Ему нравилось. Скорее, волновало, как видимый знак тайной опасности, исходившей от мощного женского естества, сокрытого в этом легком теле. — Кто сейчас способен такое сказать? Для этого добрым надо быть, а мужики сейчас тужатся, кто кого круче. От этого тупеют и становятся похожи на быков-производителей. Видел? Шея, ломом не сломать, это самое, как два футбольных мяча, взгляд тупой, как пробка от портвейна. Вот у таких, чтоб ты знал, рога-то и растут!

— А я, чтоб ты знала, только этим и занимаюсь. Национальный чемпионат по крутизне. Как Лелик помер, так и начали письками меряться. До сих пор не успокоятся. От страны уже ничего не осталось, а они все лбы да хребыт друг у дружки на излом пробуют.

— Ты, Коба, другой. Ты сам по себе. Тебе можно быть и добрым и глупым, с тебя не убудет.

Само собой получилось, что он привык к этому “Коба”. Однажды само собой у нее выскочило — Коба*. Долго хохотала. Говорила, подходит больше всего, и коротко, можно проорать, если приспичит, и по-партийному скромно.

Смеялись оба, до слез. Потом, он понял, женщина умная и чуткая, Ника ничего не делала без причины, пусть даже подсознательной. За этим шутливым прозвищем что-то должно было быть. Так просто такие ассоциации не всплывают.

--------------------

* — партийная кличка, ставшая дружеским прозвищем Сталина

— Скажи, Ника, умница моя, — он приподнялся на локте, потянулся за папиросой. — Кто была девушка по имени Ракель?

— Не поняла? — Ника встряхнула головкой. — Какая?

— Не знаю, поэтому и спрашиваю.

Ника чиркнула зажигалкой, дала ему прикурить, закурила сама, села напротив, заложив по-турецки ноги.

— Тогда, будь добр, вспомни, при каких обстоятельствах ты услышал это имя.

— Обстоятельства роли не играют. — Старостин обратил внимание, как опять стали бездонными ее глаза. — Если хочешь, могу вспомнить дословно.

Он давно развил в себе способность цепко схватывать и долго хранить в памяти все случайно оброненные фразы, так или иначе выпадавшие из контекста разговора. Память у него была, как у всякого серьезного человека, з л а я.

— “Не дай бог дону Альфонсу однажды утром проснуться и обнаружить рядом в постели вместо Ракели красавицу Эсфирь”.

— Теперь понятно. — Она сбила темно-красным ноготком мизинца пепел. — Коба, это сказал страшный и опасный для тебя человек.

Из черной глубины глаз к поверхности поднялись искристые льдинки.

— Дон Альфонсо был королем Кастилии, ради любви к еврейской девушке Ракели наплевавший на Священную войну. Семь лет ее любовь хранила его и его королевство от войны, пока благородным донам не осточертело сидеть в замках и грызться с костлявыми женушками. Им хотелось войны и подвигов, крови неверных и сочных тел их жен. Вполне веские аргументы, ты не находишь?

— Дальше.

— А что дальше? Когда единственное препятствие на пути к великим походам — бестолковая женская любовь, кого оно остановит? Ее убили, освободив лидера от ведьмаковских чар иноверки. А чем прославилась Эсфирь, ты, надеюсь, знаешь.

— Ну Библию-то я читал.

Ника ноготком начертила на своем бедре угловатые знаки. Откинула волосы с лица.

— А кто-то читал «Иудейскую войну» Фейхвангера и узнал, что последнюю царицу Израиля звали Береника. В меня назвали в ее честь. Для Ивана Старостина иметь еврейскую любовницу… Мне страшно за тебя, Коба. Когда начинают копаться в метриках твоих близких — жди беды.

Он заглянул в ее иссиня-черные глаза с белесыми, как у кошки разводами. Она порой удивляла, порой пугала, вдруг затихнув, подолгу разглядывая что-то не видимое ему, зрачки расширялись, все заливая своей непроницаемой чернотой, где была она тогда, в какие бездны, в какие выси уносилась, легко скользя упругим гибким телом. Она была тоньше, в тысячу раз тоньше его, чуткая нечеловеческой сутью, он, насмотревшийся вдосталь на человеческую подлость, обмануться уже был не в состоянии, но всякий раз удивлялся ее способности с одного взгляда, с одной фразы считать человека, до самого дна, до самого затхлого закоулка. И не липла же, в отличии от него, к ней вся эта грязь, так и оставалась она, выныривая из зловонной тины чужого нутра, чистой и легкой, как и была.

— Коба, ты полежи, тебе, я поняла, надо подумать. Пойду сварю кофе. И что-то есть захотелось. Червячок уже проснулся.

Она задорно хлопнула себя по плоскому смуглому животу и улыбнулась. Глаза остались подернутыми черным льдом.

Когда она вернулась, Старостин докуривал третью папиросу. Он успел перегореть, первый приступ ярости быстро схлынул. Он спокойно просчитал ситуацию, с е т ь вязалась.

Кочубей в ней, само собой, был не на первых ролях, дело не в нем, а в тех, к кому тянулась крысиная цепочка его следов, люди на подбор — зубры, одним выстрелом не завалишь, все старые кадры, в Движении с первых дней, а вскрытую — еще дольше. Недовольных всегда полно, опаснее срыто недовольные, не разбрызгивающие злобу по мелочам, копящие ее для у д а р а. Такие были, по одиночке силы не представляли, можно было играть, умело манипулируя их разрозненными интересами. Но, не дай господь, собрались в стаю?

Стая сильна р а ж е м, спекающим страх и злобу каждого в клокочущую общую отчаянную смелость. Тогда они пойдут на все, не остановятся, если вовремя не наступишь им на горло.

«Кто, интересно знать, тот паук, что сплел паутину?»

Выходило, Карнаухов. Из всех приближенных он был по-старчески ревнив и обидчив. Главное, вокруг него было легко сбиться в кучу — не давил, брал сочувствием и всепонимающей мудростью. На роль вождя фронды не тянул, поэтому и не претендовал. Играл роль “тайного советника вождя”. А когда вакантна должность вождя, да еще есть советник на все случаи жизни, то желающих “повождить” всегда в избытке.

«За это пришлось подставить деда. Нефиг людишек в соблазн вводить. Да и знать стал больше, чем здоровье позволяло».

Кроме Карнаухова и самого Старостина, о "Водолее" больше других знал один человек — Кочубей. И аппарат Движения плясал под его кнут и бывал сыт его пряниками.

«В чем-то я ошибся, если Кочубей позволил себе личный выпад. Причем, в самое больное место, сволочь, ударил. И нашел, когда! Рисково сейчас из доверия выходить. Какой черт его за язык дернул? Извиняет лишь одно, он таким способом Сашку на бдительность проверял. “Не доложит, сожрем”, правило известное. А если с дуру проговорился? Только этого мне сейчас не хватало! Не пускать же его в распыл, как Карнаухова. Пока еще нужен. Черт, все сразу и разом!»

— Ох и накурил!

Ника внесла поднос. Ноздри защекотал запах кофе и еще горячих тостов. Как вышла голой, так и вернулась. Скрывать ей, действительно, было нечего. В ответ на его просьбы не сновать по квартире голышом отшучивалась: «Коба, ты не прав, дорогой. Я отношусь к одному проценту женщин, которые голыми выглядят так же красиво, как и одетыми. Гордиться надо и тихо завидовать!»

— Включи кондиционер. Только, ради бога, накинь что-нибудь, охрана глаза сломает!

— Ха! Должны же и у них быть маленькие радости!

Она поставила поднос ему на живот, легко подбежала к окну, медленно развела в стороны тяжелые портьеры, так же медленно вытянулась. Навела пульт на кондиционер. Старостин, не в силах пошевелиться, лишь смотрел на ее подобравшуюся попку. Загорала она, конечно же, голой.

— Да быстрее же ты, ведьма! Сейчас мужики штабелями повалятся, останемся без охраны, вот тогда и запрыгаешь!

Она захохотала, запрыгнула на кровать, оседлала его ноги и потянула к себе поднос.

— Сейчас кормить тебя буду. Дозаправка в воздухе.

— Вот сейчас как встану!

— Не встанешь! Кофе только с плиты. Хотя, можешь встать, пусть охрана послушает арию Старостина “Обварила меня ведьма кипятком” из оперы “Жизнь за народ”, слова Старостина, музыка — блатная-народная.

— Что развеселилась?

— Ну не плакать же! Ты, я смотрю, успокоился, а то весь закаменел лицом, мне даже страшно стало.

— Хочешь уехать? — неожиданно для себя спросил Старостин. Сорвалось. Вырыгнуло из самого сердца.— Пока есть возможность.

— Нет. — Она резко встряхнула черной копной. — Раньше не свалила и сейчас не собираюсь. Что мне там делать? Да и тебя...

“Правильно. Пожалела, не договорила. Молодец, девочка моя черноглазая, кто я без тебя? Бросишь, оставишь одного, ч т о я тогда? Одна желчь и злоба, а потом придет беспомощность и отчаянье, как с Карнауховым. Спекусь, озлобят они меня в конец, да и загрызут от страха. Страшно без любви, без любви мы с т р а ш н ы е”, — подумал он, закрыл повлажневшие глаза, на ощупь нашел и нежно погладил ее по-детски острые коленки.

Она убрала поднос. Легла рядом. Сквозь шелк простыни он почувствовал тепло ее тела.

— Коба. — Ника потерлась носом о его плечо. — Сегодня весь день сновали какие-то люди. Глаза у них цепкие и холодные. Улыбаются, а губы твердые. Как будто никто их не целовал. Неживые они какие-то.

— Глупышка. В охране служат те, кто на себе давно крест поставил. Других не держат. У него чувство долга доведено до рефлекса, оно у них сильнее жизни, как у собаки. Да и жизнь ли это, на поводке у ноги бегать?

— Так надо, да? Ну, эти люди, охрана... Эта встреча так важна для тебя, да, Коба?

— Для меня важнее всего, что я сегодня здесь. Остальное — повод.

— Конспиратор! — выдохнула в самое ухо. — А чем твои враги занимаются, как ты думаешь?

— Считают меня, чем же еще!

Старостин напряг живот, по седым волоскам быстро-быстро забегали ее острые ноготки, спускаясь все ниже и ниже.

— М-м! А мы сейчас законспирируемся! Никогда не догадаются, что ты сейчас будешь делать.

— Ника, прекрати! — взмолился Старостин.

— Поздно, Коба.

— Ну ведьма!

Он на секунду представил напряженные лица Кочубея, Филатова, Салина, Первого, Артемьева, бульдожьи морды зубров Движения, серые мордочки коридорной шушеры. И захохотал во весь голос, пытаясь поймать за плечи скользнувшую вниз Нику.

 

Старые львы

По настоянию Владислава, Салин решил не рисковать и воспользоваться для поездки закрытой веткой метро.

Кортеж из бронированного лимузина и двух джипов охраны начал петлистый путь между блок-постами, роль пассажира лимузина играл опер, комплекцией похожий на Салина. А он сам незамеченным выскользнул из офисного здания концерна, Владислав на своей машине подбросил его к ближайшему входу в “секретное метро”, пообещав встретить в переулках у здания Минобороны. Там, прямо из невзрачного служебного подъезда, можно было выйти на поверхность.

В пустом холле гулял пахнущий сырой известью сквозняк. Поезд только что ушел в тоннель. В гулкой тишине мерно цокал шестернями эксалатор.

Салин протянул постовому красную корочку пропуска.

С тех пор, как расконсервировали большую часть "подземного города", все чаще и чаще он встречал здесь знакомые лица. Чиновники, кому в старые добрые времена по рангу не полагалось даже знать о системе подземных коммуникаций, протянувшейся тайными тоннелями под всей Москвой, с удовольствием по надобности, а как правило, без нее, с удовольствием пользовались новой привилегией — не быть обстрелянным на улице.

Салин отвернулся и не ответил на заискивающий кивок двух особей чинушного племени, поднимавшихся вверх по лестнице.

— Пожалуйста. — Постовой вернул ему пропуск. — Какие будут указания?

«Парень, наверно, имеет ввиду отметку в пропуске. И действительно, зачем мне соседство тех, кого я с трудом переношу? Превратили, понимаешь, в общественный транспорт! Скоро еще плату взимать начнут», — подумал Салин.

— Да, указания будут. Я поеду один.

— Проходите, я предупрежу.

Салин вышел на платформу. Из черного зева тоннеля тянуло сыростью. Через минуту подали вагон.

Он вошел в салон, бросил кейс на соседнее сиденье, сел, аккуратно расправив по сторонам полы пальто.

Пискнул зуммер, мертвый механический голос произнес:

— К движению готов. Пожалуйста, назовите станцию назначения.

— Арбатская. Без остановок, — ответил Салин и с первым мягким толчком вагона закрыл глаза.

Последний час он с Решетниковым пересмотрели все, что так или иначе было связано со Старостиным. От света монитора и мелкого машинописного шрифта все еще рябило в глазах.

Чем глубже он вникал в сухие строчки документов, тем больше убеждался в неординарности своего противника. Компромата на него было сверх всякой нормы. Любой другой на его месте трясся от страха по ночам, а днем боялся сделать лишнее движение. Но Старостин всегда и во всем, еще со времен своей провинциальной карьеры, шел напролом.

Имелась масса обиженных, раздавленных, использованных и брошенных, просто позабытых, люди такого не прощают, ж д у т. Но против Старостина, как утверждал Решетников, никто не хотел выступать, даже при их поддержке. Или кто-то планомерно и тщательно затирал за шефом следы, или людишки боялись чего-то другого, что они распознали в Старостине, а он никак не мог уловить.

«Совершенно другой масштаб, вот в чем дело! Это мартышкин труд, я просто утону в море фактов. Нужно изменить масштаб, — понял Салин. — Старостин не укладывается в привычные рамки, это же очевидно.

Не могу отделаться от ощущения, что он идет ва-банк. Или он видит то, что закрыто от нас? Будто ведет его какая-то сила, играючи перенося через все препятствия. Может ответ в этом, — рассуждал Салин под мерный перестук колес. — Тогда необходимо еще раз все взвесить. Раньше было просто, была стареющая империя. Откровенно говоря, нет больше счастья, чем жить под ласковым закатным солнцем былого величия, просто политическое бабье лето! Тишина и покой на бескрайних просторах, и все еще полные закрома Родины, надеюсь, многие искренне сожалеют о тех временах, но уже поздно, поздно, слишком поздно! Было неутомительно, признаюсь, и не всегда хлопотно, интриговать, время от времени выдергивая из номенклатурной обоймы покушавшихся словом или делом на священный покой. Очевидно, в этом и кроется первопричина наших неудач. Обросли жирком, пропал азарт от схватки не на жизнь, а насмерть. Те, что пошли на нас, сожгли за собой мосты, и потому победили.

Мы отступали, по копейке увеличивали ставки, а они сразу поставили все и шли ва-банк. Мы проиграли власть, потому что разучились воевать, грызть за не глотки. Сочли за благо лечь на грунт, спасая от разгрома костяк организации.

Решетников сейчас, наверное, обзванивает наших. Будут решать. А что, собственно, они могут решить, люди, порабощенные инстинктом самосохранения! Лукавят, переносят его на организацию, будут, я уверен, рассуждать о "интересах организации", "сохранении духа организации". Кому это нужно! Мне удалось, можно сказать, на блюдечке им поднести возможность возрождения. Но ведь они, будем честными перед собой, больше всего боятся именно возрождения. Я хочу от них невозможного. Ха! От тех, кто натаскан в искусстве возможного.

Дорогие мои, для большей смелости я должен принести вам еще и голову Старостина на серебряном подносе? Впрочем, не здесь ли собака зарыта?

Что есть Старостин со всеми своими прелестями и недостатками как не принципиально новое качество, еще не до конца познанное нами, а мы уже решили всеми силами его ликвидировать. А что если это единственный возможный путь? И мы своими же руками отрежем единственную возможность спасения?

Нашим объяснять это слишком рано, а потом будет слишком поздно, непоправимо поздно. В нас доминирует желание оградить "интересы организации", будь они неладны, но кто гарантирует, что они не вошли в противоречие с жизнью. Сдается, они готовы убить самою жизнь, лишь бы законсервировать себя навеки. Печальный удел всех, познавших сладость Власти! Не понимают, по скудости ума, что это и есть самый надежный путь к погибели. А ты сам, сам-то понимаешь?"»

Он впервые отчетливо отделил себя от с в о и х. Ужаснувшись этой мысли, он открыл глаза.

За темными стеклами змеились толстые жилы высоковольтных кабелей, время от времени вспыхивали мертвенным светом амбразуры неизвестно куда уводящих коридоров.

Он посмотрел на свое отражение и неожиданно подмигнул ему. Но маска, спрятав глаза за темными стеклами очков, не изменила выражения и продолжала смотреть на него огромными черными провалами матово отсвечивающих глазниц.

 

 

Странник

Где-то на два яруса выше прокатился гул поезда. Низкая вибрация заполнила тоннель. Показалось, даже кирпичная кладка тихо поскрыпывает в так стуку колес.

— А ты везучий! — Гарри Поттер выключил фонарик.

Сразу же обрушилась темнота. По тоннелю тянуло ледяным сквозняком. Тихо журчала вода под ногами.

Им действительно повезло. Спустившись под землю на Соколе, они, обойдя посты, забрались в рабочий поезд.

Как объяснил под стук колес Поттер, опоздай они на десять минут, поезд ушел бы без них. Тогда пришлось бы тащиться по коллекторам пешком. Только к утру бы добрались.

— Скоро? — Максимов стер испарину со лба.

В прорезиненной робе было жутко жарко. Но сквозь прорехи просачивалась студенная влага и сырой воздух, жгли до немоты кожу.

— Уже на месте. Сейчас сменю батарейку и проведу тебя в отвилку. Там придется ползти на брюхе по трубе. Вылезем в подвале дома.

— Где мы сейчас?

— Развилка на Тверском, поворот к Бронной.

— Не понял! А на Арбат? Я же просил тебя на Арбат.

— Не. — Потер включил фонарик. Ярко вспыхнули стекла очков. — Дальше не пройдем. И так везло, не надо судьбу испытывать.

— Я же денег дал. — Максимов решил применить самый надежный аргумент.

— Но ведь на похороны! — возразил Поттер. — Ты про ловушки слышал? Такие штуки, вроде мин. Проходишь датчик, сзади и спереди хлопают газовые мины. Газ минут через десять нейтрализуется, но тебе уже все равно. И таких сюрпризов там понатыкано на каждом шагу. Чем ближе к бункеру Минобороны, тем больше. А солдат застращали рассказами о диггерах-убийцах. Бойцы, деревня, епона мать, даже канализационного люка теперь бояться. Если поблизости есть ход в коллектор, спускаются пару раз за ночь и дают очередь.

— Понятно. — Максимов прижался спиной к влажной стене, давая отдых ногам. — На в этой кишке каменой одной пули хватит. Нарикошетит так, что потом дырки замучаешься считать.

— Вот-вот. Поэтому, кто здесь с "шерпами" работает...

— Кто такие шерпы?

— Ну, в Домене хаты выставляют, а потом с барахлом низом уходит, понял? Волокут на себе, как шерпы в гору. По ним только ножом или струной работают. Стоят в нише и ждут. “Шерп” пыхтит, как паровоз, далеко его слышно. Проходит мимо, из-за мешка нифига не видит. А ему струну на шею — цвы-ык! Или ножиком по горлу. “Шерп”даже мявкнуть не успевает. Сразу носом в воду хлюпается. Тут такие приколы бывают, ого! Идут “шерпы” цепочкой, один споткнется, шваркнется носом, а остальные мешки покидают и с ором по трубе несутся. Уржешься, короче.

— А кто их режет?

— Есть люди, — уклончиво ответил Поттер. — Мы с ними в контрах. У них свои диггеры есть. Они нас не любят. Встретят — сразу ножом.

На поясе у Поттера висел палаш с кованной рукоятью в виде когтя птицы.

— Скажи спасибо, мы на них не нарвались, — сказал он, с солидным видом поправив ножны.

— Ты подумай, может, путь все же есть? Не с руки мне раньше времени на улицу выходить.

— Только если уйти на самые нижние уровни. Там почти нет сюрпризов. Но как раз там нас и будут ждать. Ходок чистых осталось мало, кто на них сел, тот и король. А брать с нас нечего, значит, просто так под нож пустят.

— Спасибо, разъяснил.

— Сейчас я тебе проведу по отвилку и по колодцу подниму на первый уровень. Покажу лаз в подвал, а сам сваливаю. Ты заплатил за дорогу в один конец. — Потер пытливо заглянул в лицо Максимову. — Не мое дело, зачем идешь в Домен. Но могу подождать, если добычей поделишься. За обратный путь с грузом плата двойная. Предупреждаю сразу: кинешь или замочишь меня здесь, Каганович поднимет на уши всех. Тебя найдут и порежут на куски. Такой закон.

— Ладно, пацан, не булькай. Обещать ничего не могу, так что лучше иди. — Он немного помедлил. Риск был, но, почему-то верилось, парень без гнилья. На такой работе гнилого замочили бы через пару дней. — Значит, шансов пройти вперед нет?

— Нет. Дальше, где тоннели пересекаются, стоит заглушка. Пройдешь, шваркнут с двух сторон стальные двери. Не сдохнешь от холода, через пару дней добьют.

— А со Старого Арбата уйти можно?

Поттер пожал плечами.

— Если люк видишь, всегда можно. Но сразу уходи ниже. Если видишь ходы вбок или вниз, выбирай тот, который вниз. А если сразу сквозной найдешь, считай, повезло. Спускайся до упора на самый нижний уровень, на какой сможешь уйти. А там лучше затаиться. Найди сухое место, чтобы вони подозрительной не было, а то газом надышишься, сиди и жди. К утру народ почти весь уходит. Остаются только те, кто тут постоянно живет. Но их отстойники ближе к поверхности находятся. Ходки туда натоптанные ведут, сразу увидишь. К подземным лучше не с