Воззрения Мишеля Фуко

Хотя Деррида играет в постструктурализме весьма значительную роль, самым важным представителем данного подхода следует признать Мишеля Фуко (Smart, готовится к изданию). Творчество Фуко демонстрирует еще одно различие меж­ду постструктурализмом и структурализмом. В то время как на структурализм чрезвычайно сильное влияние оказала лингвистика, подход Фуко и постструкту­ралистов в целом демонстрирует множество теоретических влияний (Smart, 1985). По этой причине творчество Фуко носит вызывающий характер и трудно для рас­смотрения. Кроме того, идеи не просто заимствуются им у других мыслителей: при их включении в нестандартную теоретическую ориентацию Фуко они преобразу- — ются. Так, определенное воздействие оказывает на теорию Фуко теория рациона­лизации Вебера, но, с точки зрения Фуко, рационализация обнаруживается лишь на определенных «ключевых участках» и не является «железной клеткой»; у Фуко всегда присутствует сопротивление. В творчестве Фуко также присутствуют марк­систские идеи (Smart, 1983), однако Фуко не ограничивается экономикой; он рас­сматривает целый ряд институтов. Его больше интересует «микрополитика власти», нежели традиционный марксистский упор на власть на социетальном уровне. Для лучшего понимания интересовавших его социальных явлений Фуко занимался герменевтикой. Кроме того, Фуко не обладает чувством некой глубин­ной, конечной истины; существует лишь бесконечное множество пластов, которые нужно удалить. В творчестве Фуко присутствует и феноменологическое влияние, но он отрицает понятие автономного субъекта, определяющего значение. Нали­чествует и значительный элемент структурализма, однако нет формальной, опре­деляемой правилами модели поведения. Наконец, что, возможно, наиболее важ­но, Фуко перенимает интерес Ницше к взаимосвязи власти и знания, однако эта связь анализируется Фуко в гораздо большей степени с социологической точки зрения. Такое множество теоретических источников — одна из причин того, по­чему Фуко считают постструктуралистом.

Творчество Фуко носит явно постструктуралистский характер и в другом от­оплении. В ранний период своего творчества Фуко испытал значительное влия-ие структурализма, но со временем это влияние уменьшилось, и под воздействи-

[529]

ем других течений его теория стала развиваться в других направлениях. Просле­дим эволюцию творчества Фуко.

Сущность методологии Фуко составляют два понятия — «археология знания» (Foucault, 1966) и «генеалогия власти» (Foucault, 1969). Хотя в его творчестве присутствует ощущение того, что последняя следует за первой, Митчелл Дин (Dean, 1994) убедительно доказал, что они сосуществуют и взаимно поддержива­ют друг друга в самостоятельном творчестве Фуко.

Алан Шеридан (Sheridan, 1980, р. 48) утверждает, что археология знания у Фуко подразумевает поиск «набора правил, определяющих условия возможности всего того, что может быть сказано в рамках отдельного дискурса в определенное время». Иначе говоря, археология есть поиск «общей системы создания и преобразования утверждений [в дискурсивные образования]» (Dean, 1994, р. 16). Поиск такой «об­щей системы», или таких «правил», равно как и внимание к дискурсу — речевым и письменным «документам» — отражает раннее влияние структурализма на твор­чество Фуко. Анализируя эти документы, Фуко не стремится «понять» их, как это делал бы герменевт. Археология Фуко «организует документ, расчленяет его, классифицирует, упорядочивает, распределяет его по уровням, сортирует его по группам, отмечает релевантное и нерелевантное, выделяет элементы, определяет совокупности, описывает взаимосвязи» (Dean, 1994, р. 15). Дискурс и создаваемые им документы должны анализироваться, описываться и организовываться; они не поддаются и не подлежат интерпретации, которая стремится вскрыть некий «глу­бинный» уровень понимания. Фуко исключает и поиски происхождения: значе­ние имеют сами документы, а не момент их возникновения.

Особый интерес для Фуко представляют те дискурсы, которые «имеют целью рационализировать или систематизировать себя относительно определенных спо­собов "выражения истины"» (Dean, 1994, р. 32). Как мы увидим, этот подход приво­дит Фуко к исследованию дискурсов, связанных с образованием таких гуманитар­ных наук, как психология. Археология обладает способностью дистанцироваться и отделять себя от «норм и критериев обоснованности, принятых в традиционных науках и дисциплинах, в пользу внутренней ясности таких ансамблей, условий их возникновения, существования и изменения» (Dean, 1994, р. 36).

Интерес Фуко к «выражению истины» непосредственно связан с его генеало­гией власти, поскольку Фуко приходит к пониманию неразрывной взаимосвязи знания и власти (здесь Фуко многим обязан философии Ницше). Генеалогия представляет собой совершенно особый тип интеллектуальной истории, «способ соединения исторических сущностей в организованные и упорядоченные траек­тории, не являющиеся ни простым раскрытием их происхождения, ни необходи­мым осознанием их следствий. Это способ анализа многочисленных, непрерыв­ных, разнородных траекторий дискурсов, практик и событий и определения их стандартизированных взаимосвязей без обращения к режимам истины, претенду­ющим на псевдонатуралистические законы или всеобщие необходимости» (Dean, 1994, р. 35-36; курсив мой). Таким образом, генеалогия отличается от других ви­дов исторических исследований, которые придают этим законам или необходимо-стям преобладающее значение. С генеалогической точки зрения, все носит случай­ный характер. Генеалогия по своей сути критична, она предполагает «неустанные

[530]

вопросы о том, что полагается заданным, необходимым, естественным или нейт­ральным» (Dean, 1994, р. 20).

Конкретнее, генеалогию занимает взаимосвязь между знанием и властью в гу­манитарных науках и их «практики, касающиеся руководства людьми, управле­ния поведением и формирования личности» (Dean, 1994, р. 154). Фуко интересу­ют «условия, которые в каждый данный момент времени отвечают за "выражение истины"» в гуманитарных науках (Dean, 1994, р. 24). Таким образом, «тогда как археология раньше обращалась к правилам образования дискурса, новое крити­ческое генеалогическое описание рассматривает как редкость формулировок, так и власть утвердительного» (Dean, 1994, р. 33). Что касается связи между двумя указанными методами Фуко, то археология выполняет задачи, необходимые для занятия генеалогией. Конкретно, археология подразумевает эмпирический анализ исторических дискурсов, тогда как генеалогия проводит последовательный кри­тический анализ этих исторических дискурсов и их взаимосвязи с проблемами, касающимися сегодняшнего мира.

Таким образом, генеалогия должна быть «историей настоящего». Однако ее не следует смешивать с «презентизмом», предполагающим «непреднамеренную про­екцию структуры интерпретации, которая рождается из личного опыта историка или из контекста, на изучаемые аспекты прошлого» (Dean, 1994, р. 28). Вместо этого Фуко стремится пролить свет на настоящее, используя «исторические ре­сурсы для того, чтобы размышлять о случайности, своеобразии, взаимосвязях и потенциальных возможностях различных траекторий элементов, содержащих в качестве опыта современные установления» (Dean, 1994, р. 21). В этом нет ника­кого детерминизма; настоящее не обязательно следствие событий прошлого. Фуко ориентирован на критическое использование истории для прояснения возможно­стей настоящего.

В своей генеалогии власти Фуко обсуждает, как люди управляют собой и дру­гими посредством создания знаний. Среди прочего, он анализирует, как знание порождает власть, определяя людей в качестве объектов влияния и затем управ­ляя этими объектами с помощью знания. Фуко критически относится к иерархиза-ции знания. Из-за того что формы знания, занимающие самое высокое положение (науки), обладают наибольшей властью, они подвергаются Фуко самой суровой критике. Фуко интересуют методы, технологии, извлекаемые из знания (особен­но научного знания), и их использование различными институтами в целях осу­ществления власти над людьми. Хотя Фуко видит связь между знанием и влас­тью, он не считает, что между членами элиты общества существует тайный сговор.

акой заговор означал бы сознательные действия субъектов, тогда как Фуко ско­рее склонен видеть структурные отношения, особенно между знанием и властью.

ассматривая ход истории, Фуко не видит в переходе от первобытного зверства к современной гуманности прогресса, основанного на более сложных системах зна­ния. Вместо этого Фуко считает, что история колеблется от одной системы господ­ства (основанного на знании) к другой. Хотя в целом вырисовывается довольно

рачная картина, тут есть и позитивный момент: Фуко верит в то, что с основанной

а знании властью всегда ведется борьба, непрерывно осуществляется сопротив-

[531]

ление. Он рассматривает исторические примеры, но прежде всего его интересует современный мир. По словам самого Фуко, он «пишет историю настоящего» (Foucault, 1979, р. 31).

Имея такую основу, обратимся теперь к рассмотрению некоторых конкретных самостоятельных работ Фуко. В «Безумии и цивилизации» (1965; Foucault, 1995) Фуко занимается археологией знания, особенно в сфере психиатрии. Начинает он свое исследование с эпохи Возрождения, когда безумие и разум еще не разделя­лись. Однако между 1650 и 1800 гг. (в классический период) между ними была установлена дистанция, и в конечном итоге, разум подчинил себе безумие. Ина­че говоря, Фуко описывает «нарушенный диалог» между разумом и безумием (1965-х). Он описывает конечный результат этого процесса:

В этот момент в полном великолепии воцарил разум, торжествуя над бешеным безу­мием. У безумия таким образом была отнята та иллюзорная свобода, которая еще по­зволяла ему процветать на границе Возрождения. Не так давно оно с трудом передви­галось средь бела дня: в «Короле Лире» в «Дон Кихоте». Но менее чем через полвека оно уже было изолировано и, брошенное в крепость ограничения, стало зависимым от Разума, правил морали и их однообразных ночей (Foucault, 1965, р. 64).

Здесь явно присутствует веберовский образ железной клетки — «однообразные ночи», которые «безумное» (иррациональное) вынуждено проводить в железной клетке, созданной здравомыслящими (рациональностью).

Научная психология XIX в. в итоге стала результатом отделения сумасшед­ших от здравомыслящих, произошедшего в восемнадцатом веке (психиатрия име­нуется «монологом разума о безумии» [Foucault, 1965, p. ix]). Сначала медицина отвечала за физическое и моральное лечение сумасшедших, однако позднее мо­ральное лечение взяла на себя научная психологическая медицина. «Чисто психо­логическая медицина стала возможна лишь тогда, когда безумие было отчуждено в грех» (Foucault, 1965, р. 182-183). Затем Фуко говорит: «То, что мы называем пси­хиатрической практикой, является определенной моральной тактикой, современ­ной для конца XV1H в., сохранившейся в порядке существования в психиатри­ческой лечебнице и обремененной мифами позитивизма» (1965, р. 276). Таким образом, психология (и психиатрия) предстают для Фуко, не научной попыткой, а моральным предприятием, направленным против сумасшедших, которые посте­пенно теряют способность защитить себя от этой «помощи». Он считает, что су­масшедшие приговариваются так называемым научным прогрессом к «колоссаль­ному моральному заключению».

Нет нужды говорить, что Фуко здесь отвергает представление о том, что со временем в лечении сумасшедших происходит научный, медицинский и гума­нитарный прогресс. Вместо этого он говорит о возрастании способности здраво­мыслящих людей и их агентов (врачей, психологов, психиатров) притеснять и угнетать сумасшедших, которые, и об этом не стоит забывать, в XVII в. существо­вали со здравомыслящими на равных. Последние изменения в этой сфере заклю­чаются в том, что теперь сумасшедших в меньшей степени оценивают эти внешние агенты; «безумие непрестанно вынуждают судить о себе самому» (Foucault, 1965, р. 265). Во многих отношениях такой интернализованный контроль является

[532]

наиболее репрессивной формой контроля. Ясно, что археология знания Фуко приводит его к выводам, совершенно отличным от заключений, которые тради­ционные историки делают об истории и теперешнем статусе сумасшедших и их отношениях со здравомыслящими (и их агентами). Помимо этого, он исследует истоки гуманитарных наук (особенно психологии и психиатрии) в различии меж­ду сумасшедшими и здравомыслящими и осуществлении морального контроля над сумасшедшими. Это часть его более общего тезиса о роли гуманитарных наук в моральном контроле над людьми.

Что касается структурализма в раннем творчестве Фуко, то в рассматриваемой работе он утверждает, что безумие происходит на двух «уровнях», и на «более глубоком уровне безумие выступает формой дискурса» (1965, р. 96). Безумие, по крайней мере, в классическую эпоху, не означает умственных или физических из­менений; «бессвязная речь — предельная истина безумия» (Foucault, 1965, р. 97). Но в этой работе присутствует и структурализм более широкого плана: «Позво­лим классической культуре, в своей общей структуре, выразить свой опыт безу­мия, опыт, возникающий с теми же значениями, в порядке, тождественном его внутренней логике, в порядке рассуждения и в порядке институтов, и в дискурсе, и в указе, и в слове, и в лозунге — в сущности, везде, где значащие элементы могут приобретать для нас языковой смысл» (Foucault, 1965, р. 116; курсив мой).

Структуралистский метод Фуко продолжает использовать в работе «Рождение клиники», в которой он исследует медицинский дискурс и лежащую в его основе структуру: «В произносимом людьми значение имеет не столько то, что они могли бы думать или насколько эти высказывания выражают их мысли, сколько то, что с самого начала приводит их в систему, делая их в последующем бесконечно откры­тыми новым дискурсам и задачам их преобразования» (1975, p. xiv; курсив мой). В «Безумии и цивилизации» медицина рассматривалась как значимая предтеча гуманитарных наук, и данная тема занимает еще более центральное положение в «Рождении клиники». (Как сказал Фуко, «наука о человеке... имела медицинскую... основу» [1975, р. 36]). ДоХ1Х в. медицина была наукой о классификациях, и основ­ное внимание уделялось созданию четко упорядоченной системы заболеваний. Од­нако в XIX в. медицина стала исследовать заболевания в той форме, в какой они существуют у отдельных индивидов и в обществе в целом (эпидемии). Медицина распространилась и на здоровых людей (профилактическое лечение) и приняла норматив разделения здоровых и больных, а позднее — нормальных и патологиче-

[х состояний. Медицина опять стала предтечей гуманитарных наук, которые пе­реняли это понимание человеческой нормы и патологии.

Однако в медицине еще пока не существовало клинической структуры. Клю­чевое значение имело возникновение клиники, где пациентов наблюдали в постели. Здесь основное значение имеет используемое Фуко выражение «пристальный взгляо», в данном случае «пристальный взгляд, бывший в то же время знанием» (Foucault, 1975, р. 81). Иначе говоря, знание извлекалось из наблюдавшихся врача­ми явлений, которые не совпадали с тем, что они читали в книгах. Будучи структу­ралистом, Фуко считал пристальный взгляд своего рода языком, «языком без слов» (Foucault, 1975, р. 68), и интересовался глубинной структурой этого «языка». Способность смотреть и притрагиваться (особенно при вскрытиях) к больным (или

[533]

мертвым) людям стала решающим изменением и важным источником знаний. О вскрытии Фуко говорит: «Живой мрак рассеивается в свете смерти» (1975, р. 146). Фуко считает анатомо-клинический пристальный взгляд «великим прорывом» в западной медицине. Таким образом, произошла не эволюция знания, а измене­ние эпистемы. Врачи уже не играли в ту же игру; эта была другая игра с другими правилами. Эта игра заключалась в том, что люди (пациенты) стали предметом научного знания и практики (заменив в качестве изучаемой сущности заболе­вание). С точки зрения структуралистского подхода, изменился именно харак­тер дискурса: названия заболеваний, группировок, сфера наблюдаемых объектов и т. д. (Foucault, 1975, р. 54).

Снова медицина, как считает Фуко, берет на себя роль предшественницы гума­нитарных наук. «Исходя из этого понятно, что медицина должна была иметь боль­шое значение в создании наук о человеке — значение не только методологическое, но онтологическое, в той мере, в какой она касается человеческого существа как объекта позитивного знания» (Foucault, 1975, р. 197). Конкретно относительно ме­дицинского вскрытия Фуко говорит: «Смерть покинула свои старые трагические пределы и стала лирическим ядром человека: его невидимой истиной, его видимой тайной» (1975, р. 172). В сущности, изменением более общего плана для Фуко яв­ляется то, что индивид стал предметом и объектом собственного знания, а измене­ния в области медицины — это лишь одно из более очевидных свидетельств этих изменений в фундаментальном распределении знания (1975, р. 199).

Многие из описанных тем поднимаются и в работе «Дисциплина и наказание» (Foucault, 1979), но в данном случае мы видим больше генеалогии власти и гораз­до меньше структурализма, дискурса и т. п. Здесь «власть и знание непосредствен­но предполагают друг друга» (Foucault, 1979, р. 27). В этом произведении Фуко рас­сматривает интервал между 1757 и 1830 гг. — период, когда пытки заключенных были заменены контролем тюремных правил. (Что характерно, Фуко считает, что это изменение происходило неравномерно; оно не развертывалось рациональным образом.) Согласно общепринятому взгляду, этот сдвиг от пыток к правилам пред­ставлял собой гуманизацию обращения с преступниками; оно стало более мягким, менее мучительным и менее жестоким. На самом же деле, как считает Фуко, на­казание просто стало более рационализированным («палач [на гильотине] должен быть всего лишь педантичным караульным» [1979, р. 13]) и во многих отношени­ях даже больше ударяло по заключенным. Ранние пытки заключенных могли устраиваться для публичных демонстраций, но это было «плохой экономикой вла­сти», поскольку, как правило, возбуждало среди зрителей представления волне­ния (Foucault, 1979, р. 79). В случае пыток отчетливо проявлялась связь между знанием и властью; с введением правил эта связь стала гораздо менее явной. Но­вая система правил была «более регулярной, более эффективной, более неизмен­ной и более детальной по своим результатам; короче говоря, это правила, которые повышают ее воздействие, снижая экономическую стоимость» (Foucault, 1979, р. 80-81). Новая система была предназначена не для того, чтобы быть более гу­манной, а для того, «чтобы лучше карать... чтобы вогнать карательную власть глуб­же в социальное тело» (Foucault, 1979, р. 82). В отличие отчпыток эта новая техно­логия карательной власти встречалась и ранее в нестандартных случаях, она более

[534]

многочисленной, более бюрократизированной, более эффективной, более обезли­ченной, более устойчивой, более рассудительной и предполагала надзор не толь­ко за преступниками, но и за обществом в целом.

Эта новая технология, технология дисциплинарной власти, базировалась на военном порядке. Она включала в себя не единую всеобъемлющую систему вла­сти а скорее систему властных микровлияний. Фуко описывает «микрофизику власти» с «бесчисленными точками конфронтации» (1979, р. 26-27) и сопротив­ления (Brenner, 1994). Он выделяет три инструмента дисциплинарной власти. Первый — иерархическое наблюдение, или способность чиновников наблюдать все, что ими контролируется, одним пристальным взглядом. Второй инструмент — спо­собность выносить нормализующие приговоры и наказывать тех, кто нарушает нор­мы. Так, человека могут негативно оценить и наказать в категориях времени (за опоздание), деятельности (за невнимательность) и поведения (за невежли­вость). Третий инструмент — использование исследования для наблюдения за людьми и вынесения относительно их нормализующих приговоров. Этот инстру­мент дисциплинарной власти включает в себя два остальных.

Фуко говорит не только об отрицательной стороне возникновения дисципли­нарного общества; по его мнению, это имеет также и положительные последствия. Например, он считает, что дисциплина позитивно функционирует на военных и промышленных заводах. Тем не менее Фуко выражает неподдельный страх по по­воду распространения дисциплины в обществе, особенно из-за ее вхождения в сеть государственной полиции, для которой все общество становится полем восприя­тия и объектом наказания.

Фуко не считает, что дисциплина единообразно охватывает все общество. Он полагает, что она «протискивается» сквозь общество и по мере своего продвиже­ния воздействует на определенные его части. В конечном счете под дисциплинар­ным влиянием оказывается большинство важнейших институтов. Фуко задает риторический вопрос: «Разве удивительно, что тюрьмы походят на заводы, шко­лы, казармы, больницы, которые все походят на тюрьмы?» (1979, р. 228). В ко­нечном счете, Фуко говорит о том, что при возникновении карательной систе­мы дисциплина перемещается «от карательного института ко всему социальному целому» (1979, р. 298). Хотя здесь и присутствует образ железной клетки, Фуко, как обычно, при этом видит действие сил, оппозиционных карательной системе; в творчестве Фуко обнаруживается непрерывная структурная диалектика.

Несмотря на то что в «Дисциплине и наказании» очевидно большее внимание Фуко к вопросу власти, в этой работе его также занимает обычная для него тема возникновения гуманитарных наук. Переход от пыток к тюремным правилам зна­меновал собой поворот от наказания тела к наказанию души или воли. Это изме­нение, в свою очередь, привнесло соображения нормы и нравственности. Тюремные чиновники и полиция начали оценивать нормальность и мораль заключенного, конечном итоге, эта способность судить распространилась на других «мелкомас-чтабных судей», например психиатров и педагогов. Из всех этих суждений возник­ли новые подразделения научного карательного знания, что послужило основой «современного «научно-правового комплекса». Новый вид подчинения заключался в том, что люди определялись как объект знания, научного дискурса. Ключе-

[535]

вой момент состоит в том, что здесь обнаруживаются истоки современной гума­нитарной науки. Фуко едко изобразил происхождение гуманитарных наук из рус­ла этих дисциплин: «Техническая матрица этих наук, уже более века столь вос­хищающих наше "человеколюбие", — в незначительных злобных мелочах этих дисциплин и их исследований» (Foucault, 1979, р. 226).

Стоит упомянуть еще один аспект «Дисциплины и наказания». Фуко интере­сует, как знание порождает методы осуществления власти. В данном контексте он рассматривает паноптикум. Это структура, позволяющая служителям наблюдать за всеми аспектами жизни заключенных. В сущности, постоянного присутствия надзирателей не требуется; само существование этой структуры (и возможность присутствия служителей) сдерживает преступников. Паноптикум может прини­мать вид находящейся в центре кольцевой тюрьмы вышки, с которой караульный имеет возможность видеть все камеры. Паноптикум становится для тюремных служителей огромным источником власти, поскольку дает им возможность то­тального надзора. Еще большее значение имеет тот факт, что власть паноптикума увеличивается за счет контроля преступников за самими собой; они удерживают­ся от различных действий, потому что боятся, что их могут видеть охранники. Здесь обнаруживается отчетливая связь между знанием, технологией и властью. Кроме того, Фуко возвращается к своей обычной теме гуманитарных наук, по­скольку рассматривает паноптикум как определенную лабораторию для сбора ин­формации о людях. Паноптикум был предвестником социально-научных лабора­торий и других методов социальных наук, применяющихся для сбора информации о людях. На другом уровне Фуко рассматривает паноптикум как основу «целого типа общества» (Foucault, 1979, р. 216), дисциплинарного общества.¹

Наконец, мы можем обратиться к первому тому «Истории сексуальности» (Foucault, 1980). Здесь снова делается акцент на генеалогии власти. С точки зрения Фуко, сексуальность «особенно плотная переходная точка для отношений власти» (Foucault, 1980, р. 103). Свою цель он видит в «определении режима власти—зна­ния—удовольствия, который поддерживает дискурс о человеческой сексуально­сти в нашей части мира» (Foucault, 1980, р. 11). Фуко исследует, как секс включа­ется в дискурс и как власть пропитывает этот дискурс.

Фуко спорит с общепринятым мнением о том, что воззрения викторианской эпохи привели к подавлению сексуальности в целом и сексуального дискурса, в частности. В сущности, он заявляет прямо противоположное: викторианство привело к взрыву дискуссий о сексуальности. Вследствие викторианства появи­лось больше анализа, оценок, классификаций, детального рассмотрения и коли­чественных/причинных исследований сексуальности. Фуко пишет: «Люди всегда спрашивают себя, почему мы были столь склонны положить конец правилам мол­чать о том, что было самой шумной из наших забот» (Foucault, 1980, р. 158). Осо­бенно такая ситуация наблюдалась в школах, где вместо подавления сексуаль­ности «вопрос секса был постоянной заботой» (Foucault, 1980, р. 27). Вот как Фуко резюмирует викторианскую гипотезу и свой альтернативный взгляд:

¹ Об интересном способе применения этой идеи см. в Zuboff (1988), где компьютер рассматривается как современный паноптикум, дающий вышестоящим практически неограниченный надзор над подчи­ненными.

[536]

Следовательно, мы должны отказаться от гипотезы, согласно которой современные индустриальные общества возвестили эпоху усиленного подавления сексуальности. Мы не только были свидетелями заметного бурного роста нетрадиционной сексуаль­ности... никогда не существовало больше центров власти; никогда не проявлялось и не выражалось больше внимания... никогда не было большего количества мест, где насы­щенность удовольствий и настойчивость власти завладевают территорией только для того, чтобы распространиться в другом месте (Foucault, 1980, р. 49)

В очередной раз Фуко придает особое значение медицине и ее дискурсам по вопросам сексуальности. В то время как большинство считает, что медицина ори­ентирована на научный анализ сексуальности, для Фуко характерно суровое от­ношение к медицине: он полагает, что цель медицинского дискурса состоит «не в установлении истины, а в предотвращении самого ее появления» [Foucault, 1980, р. 55]). В моральную сторону вопроса сексуальности также включается религия, особенно западное христианство, где практикуется исповедь и существует потреб­ность в том, чтобы человек говорил правду о сексуальности. Все указанные аспек­ты связаны с гуманитарными науками и их заинтересованностью в получении знаний о человеке. Точно так же как люди исповедовались своим священникам, исповедовались они и своим врачам, психиатрам и социологам. Исповедь, особен­но исповедь сексуальная, была замаскирована научным подходом.

На Западе «научная программа изучения человека все более сужающимися кругами концентрировалась вокруг вопроса о сексе» (Foucault, 1980, р. 70). Вы­яснение вопроса о том, кто мы есть, все в большей степени стало связываться с сексом. Фуко резюмирует это так: «Секс — объяснение всему» (1980, р. 78).

Фуко не сосредоточивается на вопросе подавления сексуальности, вместо это­
го он утверждает, что научное изучение секса должно быть нацелено на рассмот­
рение взаимосвязи секса и власти. Опять же, власть не исходит из какого-либо
единого центра; она существует во множестве микросфер. Кроме того, как это все­
гда бывает у Фуко, он утверждает, что влиянию, осуществляемому властью над
сексом, оказывается сопротивление. Везде присутствует и власть, и сопротивле­
ние власти.

До XVIII в. общество стремилось осуществлять контроль над смертью, но на­чиная с этого столетия упор переместился на контроль над жизнью, особенно сексом. Власть над жизнью (и сексом) принимала две формы. Во-первых, суще­ствовала «анатомическая политика человеческого тела», целью которой было дисциплинировать человеческое тело (и его сексуальность).¹ Во-вторых, суще­ствовала «биополитика населения», направленная на контроль и регулирование роста населения, его здоровья, продолжительности жизни и т. д. В обоих случа­ях общество стало рассматривать «жизнь как политический объект» (Foucault, 1980, р. 145). Секс занимал центральное положение в обоих случаях: «Секс был средством доступа как к жизни человека, так и к жизни человеческого рода» (roucault, 1980, р. 146). На современном Западе секс приобрел большее значе-

¹ Творчество Фуко сыграло ключевую роль в развитии социологии тела и нового журнала «Тело и общество» (Featherstone and Turner, 1995).

[537]

ние, чем душа (и мы знаем, как важен этот вопрос в творчестве Фуко), и стал почти так же важен, как сама жизнь. С помощью знания о сексуальности обще­ство получает больше власти над самой жизнью. Однако, несмотря на это уве­личение контроля, Фуко надеется на освобождение:

Мы должны покончить с влиянием секса, если стремимся — путем тактического измене­ния механизмов сексуальности — противостоять тискам власти с помощью требований тел, удовольствий и знаний в их разнообразии и возможности сопротивления. Сплачи­вающим началом для контрнаступления против развертывания сексуальности должно быть не сексуальное вожделение, а тела и удовольствия (Foucault, 1980, р. 157)

Дин (Dean, 1994) утверждает, что с конца 1970-х гг. и вплоть до своей смерти в 1984 г. в творчестве Фуко происходил переход от микрополитики власти к рассмот­рению «правительственности», или «разнородных безличных процессов, в ходе ко­торых практики и методы руководства зависели от дискурсивных представлений о сферах их вмешательства и функционирования» (Dean, 1994, р. 78). В отличие от других теоретиков, Фуко рассматривает не конкретно государство, а «практики и ра­циональности, образующие способы правления и руководства» (Dean, 1994, р. 153). Так, с точки зрения воли к знанию в гуманитарных науках Фуко рассматривает, как регулируются тела, как управляется поведение и как формируется личность. Иначе говоря, его интересовало управление собой, управление другими и управление госу­дарством. В самых общих чертах, управление для Фуко связано с «руководством по­ведением» (Dean, 1994, р. 176).

Уже почти два десятилетия, как нет Фуко, но, несмотря на то что некоторые ранние французские структуралисты (например, Деррида) продолжают активную деятельность, постмодернистская теория догнала и опередила постструктурализм. Всегда было трудно провести четкую границу между постструктурализмом и пост­модернистской теорией; по сути дела, такой границы и не существует. Постмодер­нистское мышление можно рассматривать как продолжение и гипертрофию пост­структурализма. Независимо от того, можно провести четкое различие между этими двумя течениями или нет, очевидно, что постмодернизм стал самым значи­тельным творением не только в социологической теории, но и в различных акаде­мических и не академических сферах.