Билет № 2 13 страница

Зачастую (практически во всех случаях, кроме самых прими­тивных) одного знака недостаточно, чтобы сделать это различие достаточно четким, в конечном счете, сделать его «опорой». Мы можем сказать, что один знак иногда несет недостаточно инфор­мации, чтобы обозначить ситуацию, сделать ее предметом внима­ния всех, в ней участвующих, заставить их выбрать правильное поведение и тем самым засвидетельствовать, что предполагаемая ситуация действительно имеет место. Один знак может быть не­верно прочитан, и если такое ошибочное прочтение случается, то уже ничто не может исправить ошибку. Например, знак военной формы сообщает нам вполне недвусмысленно, что этот человек служит в армии; для большинства гражданских лиц этой инфор­мации будет вполне достаточно, чтобы «структурировать» контакт. Для других, служащих в армии с ее сложной иерархией власти и разделением обязанностей, информации, заложенной в форме, будет недостаточно (к капралу и к полковнику относятся по-раз­ному). Поэтому на первичный, более общий знак — форму как таковую — «наращивается» другой, указывающий на звание и до­полняющий недостающую информацию. Но это не единственная важная информация, которую мы отметили: на военной форме знаки отличия обычно присутствуют в большем количестве, чем это было бы абсолютно необходимо для получения всей информа­ции, требуемой для точного определения ситуации. Капрала от полковника отличают более чем два противоположных знака: раз­ный покрой формы, различный материал, пуговицы из разного ме­талла, на плечах — знаки, резко различающиеся по форме, то же — на рукавах. Этот излишек знаков, добавление новых противопо­ставлений, которые лишь повторяют уже полученную при помощи другого знака информацию, можно описать как избыточность.

Избыточность кажется совершенно необходимой для исправ­ного функционирования любого культурного кода. Это, можно сказать, гарантия от ошибок; приспособление, которое требуется для устранения двусмысленности и неправильности прочтения. Если бы не избыточность, то случайное уничтожение или пропуск одного-единственного знака повлекли бы за собой неверный тип поведения. Чем более важна для общего порядка информация, за­ложенная в данной противоположности знаков, тем большей из­быточности можно ожидать от нее. Но избыточность — это ни в коей мере не расточительность, а напротив, неизбежный фактор в деятельности культуры, производящей порядок. Она уменьшает опасность ошибки, недоразумения и гарантирует точное прочтение 161 значения в соответствии с предполагаемым. Другими слова­ми, она делает возможным использование культурного кода как средства коммуникации,т.е. взаимной координации поведения.

Давайте повторим: смысл имеет противопоставление знаков, а не один знак, взятый в отдельности. А это, в свою очередь, пред­полагает, что значения, которые должны быть прочитаны и поня­ты, находятся в системе знаков, т.е. в культурном коде в целом, в проводимых в нем различиях, а не в предполагаемой особой связи между знаком и его референтом, т.е. тем, с чем соотносится его значение. По сути дела, такой особой связи вообще не существует (впечатление, что есть естественная связь между знаком и предме­том, который он замещает, само по себе является продуктом куль­туры, результатом усвоения кода). По отношению к фрагментам мира или к нашим действиям, которые они вызывают, знаки про­извольны. Они не мотивированы этими фрагментами, не связаны с ними иначе, как посредством функции обозначения, предписан­ной знакам культурным кодом. Качество произвольности ставит культурно произведенные знаки (всю сделанную человеком систе­му обозначений) особняком от чего бы то ни было другого, что можно обнаружить в природе: культурный код поистине не имеет прецедентов.

Говоря о способе получения наших знаний о природных фено­менах, мы часто ссылаемся на «знаки», посредством которых при­рода «сообщает» нам о себе и которые должны быть прочитаны с тем, чтобы извлечь содержащуюся в них информацию. Так, глядя на капли воды, стекающие по оконному стеклу, мы говорим: «Идет дождь», т.е. мы говорим об этих каплях как знаках дождя. Или при-виде мокрого тротуара мы делаем вывод, что, должно быть, прошел дождь. Я кладу руку на лоб своего ребенка, замечаю, что он необычно горячий, и говорю: «Он, должно быть, болен, давай­те вызовем доктора». Во время прогулки за городом я замечаю на дорожке следы необычной формы и думаю, что этой весной сюда вернулись зайцы, причем в большом количестве. Во всех перечис­ленных случаях то, что я увидел или почувствовал, дает мне ин­формацию о чем-то, чего я не мог видеть, — это и есть то, что обычно делают знаки. Однако характерной чертой таких знаков, отличающей их от культурных знаков, рассмотренных выше, яв­ляется то, что они детерминированы, т.е. являются следствиями своих соответствующих причин. Именно эти причины я «считы­ваю» как информацию, содержащуюся в знаках. Дождь струится каплями воды по стеклу и оставляет мокрые тротуары; болезнь 162 изменяет температуру тела и делает лоб горячим; зайцы, перебе­гающие песчаную дорожку, оставляют следы особой формы. Если я знаю о существовании этих причинных связей, то смогу устано­вить «невидимую» причину по ее видимым следствиям. Чтобы из­бежать путаницы, наверное, было бы точнее говорить о признаках или симптомах, а не о знаках, ссылаясь на причинно обусловлен­ные (в отличие от произвольных) заключения в наших суждениях (капля является признаком дождя, горячий лоб — симптомом бо­лезни).

В случае же с культурными знаками такой причинной связи не существует. Знаки произвольны или условны (конвенциональ­ны). Дождь не может оставить следов на дорожке, а зайцы не могут заставить воду течь по стеклу: между причиной и следстви­ем существует однозначная связь. Однако многочисленные куль­турно обусловленные различия могут быть обозначены любым типом знаков любой формы. Между знаками и тем, что они заме­щают, не существует ни причинной связи, ни сходства. Если внутри данной культуры упор делается на различие полов, то это может быть обозначено бесчисленным количеством способов. Половые различия в манерах (форма одежды, макияж, походка, речь, об­щий вид) могут радикально меняться с течением времени и от одного места к другому, а различия между мужчиной и женщиной при этом будут сохраняться. То же самое относится к различиям между поколениями (что, как это ни парадоксально, иногда вы­ражается в отрицании одним поколением различий между пола­ми в манере одеваться или причесываться), между формальным и неформальным контекстами, между печальными событиями (на­пример, похоронами) и радостными (например, свадьбой); ^Куль­турные знаки свободно изменяют свою видимую форму, но кон­траст между ними и противоположными им знаками сохраняется и воспроизводится с каждым изменением, так что работа по про­ведению различий — их единственное назначение — исправно выполняется снова и снова.

Однако произвольность не всегда равнозначна полной свободе выбора. Наиболее свободными являются знаки, выполняющие исключительно культурно-различительную функцию и служащие только одной потребности — в человеческом взаимодействии. Та­ковы прежде всего знаки языка. Язык — это система знаков, спе­циализирующихся на функции коммуникации. Вот почему в язы­ке (и только в языке) произвольность знаков не имеет ограниче­ний. Голосовые звуки, произносить которые способны все люди, 163 могут модулироваться бесконечным количеством произвольных способов при условии, что их достаточно для составления требуе­мых противоположностей. Одна и та же противоположность на разных языках может быть сконструирована при помощи пары, различающейся внутри себя, например мальчик и девочка, garcon и fille, Knabe и Madchen.

Но в других знаковых системах свобода (степень допустимой произвольности) не является столь полной. Выполняя коммуни­кативную функцию, все системы, за исключением языка, тесно связаны также с другими человеческими потребностями и тем са­мым с другими функциями. Платье, например, изобилует произ­вольными знаками и тем не менее спасает от превратностей кли­мата, сохраняет тепло тела, предоставляет дополнительную защи­ту для уязвимых частей кожного покрова и позволяет соблюсти общепринятые правила приличия. Большинство этих функций также культурно регулируются (например, по большей мере дело культуры — определять, какая часть кожного покрова считается «уязвимой» и нуждается в прикрытии; потребность носить обувь, прикрывать грудь, а не ноги, или наоборот — все это культурные результаты), но они служат уже не чисто коммуникативным по­требностям; рубашки и брюки прикрывают тело в дополнение к тому, что они обозначают помимо этого. Точно так же, сколь много­образны и точны ни были бы обозначенные различия, приписан­ные разным видам пищи, все же есть пределы материала, в кото­ром могут быть выражены культурные различия, поскольку, учи­тывая особенности человеческого пищеварения, не все может быть съедобным. Кроме того, чай или обед, формальный или нефор­мальный, должен, помимо обозначения специфического характе­ра события, подразумевать и питательные вещества, т.е. и прием пищи, в конце концов. Если человеческая речь используется ис­ключительно в целях коммуникации, то другие средства коммуни­кации разделяют свою семиотическую функцию (нести и переда­вать значение) с удовлетворением других потребностей. Их код как бы вырезан на поверхности других, не в первую очередь ком­муникативных, функций.

В своей коммуникативной функции (как осмысленные объек­ты или события, структурирующие ситуацию, в которой они по­являются) знаки всегда произвольны. Любопытно, однако, что «вполне культурным» людям — тем, кто может легко и безоши­бочно продвигаться в сформированном данным культурным ко­дом мире, они вовсе не кажутся произвольными. Любой воспитанный 164 в какой-либо языковой среде человек находит нечто вро­де естественной, необходимой связи между звучанием слова и объ­ектом, с которым оно соотносится, как если бы названия дейст­вительно принадлежали объектам и считались их атрибутами на­равне с размером, цветом или упругостью. Произвольный аспект форм, запечатленный в других средствах информации, может в целом не коснуться нашего внимания: одежда для того, чтобы одеваться, еда — чтобы есть, машина — чтобы добираться отсюда туда. Трудно понять, что вдобавок к дифференцирующей инфор­мации типа одежда носится, а пища потребляется, они еще про­водят различия между людьми, их разными ролями, которые они в данный момент исполняют: трудно понять, что пища и одежда тоже служат созданию и воспроизводству особого, искусственно­го, «рукотворного» социального порядка. Такая слепота на самом деле является частью культурной игры. Чем меньше мы осознаем не субстантивную (т.е. не соотносимую с очевидным содержани­ем данной деятельности) упорядочивающую функцию культурно оформленных действий, тем более надежным является порядок, поддерживаемый этими действиями. Культура наиболее действенна тогда, когда она маскируется под природу; когда искусственное оказывается укорененным в самой «природе вещей», необходи­мой и незаменимой, — в том, что не может изменить никакое человеческое решение. Резкие различия в социальном положении людей (вызванные культурой и поддерживаемые с момента рож­дения на протяжение всей жизни различиями в одежде, игруш­ках, играх, компаниях, предпочтениях в проведении досуга и т.п.) становятся поистине прочными и надежными, как только учени­ки усваивают, что социальное различие полов является чем-то предопределенным, заложенным в физиологическом строении человеческого тела, «естественным» и потому требующим пови­новения, внешне выражаемого во всем, что делает человек, будь то манера говорить, походка, словарный запас или манера вы­ражать (или не выражать) свои эмоции. Культурно произведен­ные социальные различия между мужчинами и женщинами ка­жутся столь же естественными, сколь и биологическое отличие мужских половых органов от женских и различие их репродук­тивных функций.

Культура может вполне успешно выдавать себя за нечто несо­мненно естественное до тех пор, пока искусственный, конвенцио­нальный характер выдвигаемых ею норм (эти нормы могут отли­чаться от того, чем они являются на самом деле) не проявится 165 отчетливо. К тому же ее искусственность вряд ли удастся раскрыть, поскольку каждый в обозримом окружении подчинен тому же типу культурного обучения; поскольку все освоили и сохраняют при­верженность одним и тем же нормам и ценностям и постоянно демонстрируют эту приверженность, пусть даже бессознательно, своим ежедневным поведением. Другими словами, культура по­добна и действует подобно природе до тех пор, пока неизвестны и не проявляются никакие альтернативные конвенции. Однако в нашем, человеческом мире такое едва ли возможно. Как правило, верно обратное. Фактически любой из нас знает, что существует множество различных стилей жизни. Мы видим вокруг себя лю­дей, которые одеваются, говорят, ведут себя не так, как мы, и, очевидно (как мы полагаем), придерживаются других норм, от­личных от наших. Поэтому мы вполне осознаем, что любой стиль, образ жизни в конечном счете является вопросом выбора. Есть не один способ быть человеком. Практически все можно делать ина­че, чем мы это делаем, т.е. ни один способ не является неизбеж­ным. Даже если каждый из них требует культуры, научения, то не сразу ясно, в каком направлении должно по необходимости про­водиться это научение, какой должен быть сделан выбор. Мы знаем, что существуют культуры, а не одна-единственная культура. А если культура мыслится во множественном числе, то она не может вос­приниматься, как природа. Ни одна культура не может претендо­вать на безоговорочное подчинение, которого требует природа.

Поскольку культура сосуществует со многими другими спосо­бами жизни, она не способна удерживать человеческое поведение и мысли такой же мертвой хваткой, какая была бы возможна, если бы культура была поистине универсальной и свободной от конку­ренции. Порядок, которому служит культура (эта конечная «цель» любой культуры), не может быть действительно надежным. Не чувствуем себя надежно и мы, объекты культурного обучения, «куль­турные» люди. Порядок, скрепляемый нашим культурным обуче­нием, представляется чрезвычайно уязвимым и хрупким. Это лишь один из возможных порядков, и мы не можем быть уверены, что он самый правильный. Мы не можем быть уверены даже в том, что он лучше множества его альтернатив. Мы не знаем, почему мы должны отдавать ему предпочтение перед другими порядками, на­ходящимися в поле нашего зрения. Мы смотрим на образ своей жизни как бы со стороны, как если бы мы были чужими в собст­венном доме. Мы сомневаемся и задаем вопросы. Нам нужны объ­яснения и заверения, мы требуем их. 166

Неопределенность редко когда бывает приятным состоянием, поэтому попытки избежать ее свойственны всем. Принуждение подчиниться нормам, навязываемым культурным обучением, обыч­но сопровождается попытками дискредитировать, принизить нор­мы других культур, равно как и их продукты — альтернативные порядки. Другие культуры представляются как проявляющие от­сутствие культуры, как «нецивилизованный», грубый, неприятный и жестокий образ жизни, больше напоминающий скотский, чем человеческий. Другие культуры преподносятся как результат вы­рождения: нездоровое, зачастую патологическое, отклонение от «нормального», разрушение, аномалия. Даже если другие способы жизни признаются как культуры в рамках их порядка целостные и жизнеспособные, то все равно их пытаются представить странны­ми, низшими и смутно опасными: приемлемыми, возможно, для других, менее требовательных людей, но никак не для нас — лю­дей достойных. Подобные реакции являются различными форма­ми ксенофобии (боязни чужих) или гетерофобии (боязни других). Это различные способы защиты того неустойчивого и непостоян­ного порядка, который поддерживается исключительно общим культурным кодом: воинствующей двусмысленностью.

Можно сказать, что различия между «мы» и «они», «здесь» и «там», «внутри» и «вовне», «родной» и «чужой» являются едва ли не самыми важными различиями, устанавливаемыми и поддержи­ваемыми культурами. Посредством этих различий они проводят границы территории, над которой провозглашают свое безраздель­ное право и которую охраняют от какой бы то ни было конкурен­ции. Культуры склонны быть терпимыми к другим культурам только на расстоянии — только при условии исключения какого бы. то ни было обмена или ограничения его строго контролируемой облас­тью и ритуализированной формой (например, торговые сделки с «иностранными» торговцами и владельцами ресторанов; исполь­зование иностранцев на подсобной работе, которая предполагает лишь минимум взаимодействия и строго ограничена одной сфе­рой жизни; восхищение «иностранными» продуктами культуры в надежном убежище музея, сцены, экрана или эстрадной площад­ки; отдых или развлечение — как досуг, отдельный и не смеши­ваемый с «нормальной» повседневной жизнью).

Описывая иными словами направленность культурной деятель­ности, можно сказать, что культуры, как правило, стремятся к ге­гемонии,т.е. к монополии норм и ценностей, на которых воздвиг­нут их собственный особый порядок. Культуры стремятся также к 167 единообразию в области, подчиненной их гегемонии, и в то же время резко отделяют эту область от остального человеческого мира. Тем самым им внутренне присуще неприятие равенства форм жиз­ни, они отдают предпочтение одному выбору перед остальными возможными. Большей частью культура является обращением в свою веру (миссионерством). Она побуждает своих приверженцев отка­заться от старых привычек и убеждений и воспринять вместо них другие. Своим острием она направлена против ереси, рассматри­ваемой как «инородное влияние». Она уязвима, поскольку пред­ставляет внутренний порядок как произвольный, допускающий выбор, и тем самым ослабляет давление господствующих норм, подрывая их монопольную власть. Когда несколько культурных устройств сосуществует без четких разграничительных линий, обо­значающих области их влияния (т.е. в условиях культурного плю­рализма), тогда насущным становится отношение взаимной терпи­мости (взаимного признания самоценности другой стороны), од­нако его не так-то просто достичь. 168

 

Глава 9. Государство и нация.

Вам, наверное, приходилось по разным поводам заполнять анкеты, в которых вас просили дать о себе некоторую ин­формацию. Более чем вероятно, что самая первая графа каждой анкеты содержала требование написать свое имя. Речь шла о вашем личном имени (фамилии, которую вы разделяете с други­ми членами вашей семьи, и других именах, которые даны только вам, чтобы отличить вас от других родственников). Именно это имя должно было отличать вас от остальных заполнителей анкеты, указывать только на вас как на индивида, на уникальную, непо­вторимую личность, не похожую ни на кого другого. Как только была установлена ваша уникальная идентичность, следовали дру­гие вопросы, цель которых заключалась в том, чтобы, напротив, установить те свойства, которые вы разделяете с другими, т.е. ло­кализовать вас в рамках определенных более широких категорий. Кто бы ни составлял эти анкеты, он, судя по всему, рассчитывал, узнав о вашей принадлежности к некоторым категориям — по полу, возрасту, образованию, профессии, месту жительства, получить ин­формацию относительно таких качеств вашей личности, которые, возможно, имеют определенное значение для предположений о вашем нынешнем состоянии или будущем поведении, Авторы ан­кеты, конечно, были в основном озабочены той частью вашего поведения, которая соотносится или может соотноситься с целя­ми организации, выпускающей анкету и использующей ваши от­веты (например, если это была форма для получения кредитной карты или банковской ссуды, то собиравшаяся информация долж­на была бы позволить банковскому служащему оценить вашу кре­дитоспособность и риск, который сопряжен с предоставлением вам ссуды). 169

Многие анкеты содержат вопрос о вашей национальной при­надлежности. Вы можете ответить на него «британец», но можете написать и «англичанин» («валлиец», «шотландец», «еврей» или «грек»). Получается так, что оба ответа правильны, если вопрос касается национальной принадлежности. Но эти ответы относятся к разным вещам. Отвечая «британец», вы указываете, что являе­тесь «британским подданным», т.е. гражданином государства,на­зываемого Великобританией или Соединенным Королевством. От­вечая «англичанин», вы сообщаете тот факт, что принадлежите к английской нации. Вопрос о национальности делает возможными и приемлемыми оба ответа; это показывает, что на практике оба варианта обозначения нации не различаются достаточно четко и имеют тенденцию к взаимоналожению, а вследствие этого и к тому, что их могут путать. И все же если вы, отвечая на вопрос о наци­ональной принадлежности, пишете «британец», то тем самым вы сообщаете о совершенно ином аспекте вашей идентичности, чем в том случае, если вы пишете «англичанин». Можно спутать госу­дарство и нацию, но это совершенно разные вещи, и принадлеж­ность к ним включает вас в разного рода отношения.

Начнем с того, что нет государства без особой территории, удер­живаемой воедино некоторым силовым центром. Всякий, посто­янно проживающий в той области, на которую распространяется авторитет государства, принадлежит к государству. В данном слу­чае принадлежность к государству имеет значение прежде всего законосообразности. «Власть государства» означает способность провозглашать и вводить в действие «закон страны», т.е. правила, которые должны соблюдаться всеми подданными этой власти (если только, само государство не освободит их от этого повиновения) и теми, кто хотя бы чисто физически окажется на территории этого государства. Если законы не соблюдаются, то виновные могут по­нести наказание. Их принудят повиноваться, хотят они того или нет. По существу государство притязает на исключительное право принуждать с применением физической силы (использовать ору­жие для защиты закона, лишать свободы посредством заключения в тюрьму нарушителей закона и в крайнем случае убивать преступника, если перспектива исправить его ничтожна или нару­шение закона признано настолько тяжким, что его нельзя про­стить или покарать каким-либо менее суровым, нежели смерть, наказанием; если умерщвление совершается по приказу государ­ства (и только тогда), оно может быть разрешено и рассматривает­ся не как убийство, а как наказание, которое само не наказуемо). 170

Другая сторона государственной монополии на физическое при­нуждение заключается в том, что любое использование силы, не уполномоченное государством или совершенное кем-либо иным, кроме уполномоченных агентов государства, осуждается как акт насилия (т.е. как «преступление» в отличие от инициированного государством «приведения закона в действие») и, следовательно, влечет за собой уголовное преследование и наказание.

Законы, провозглашаемые и защищаемые государством, опре­деляют обязанности и права подданных государства. Наиболее важ­ной обязанностью является уплата налогов, т.е. отдача части свое­го дохода государству, которое забирает ее и использует по своему усмотрению. Права могут быть личными (например, защита своей жизни и собственности, если только это не определено иначе ре­шением уполномоченных государственных органов, или право на собственные мнения и верования), политическими (воздействие на состав и политику государственных органов, например, посредст­вом участия в выборах корпуса представителей, которые затем ста­новятся управителями или администраторами государственных институтов) или социальными (гарантии со стороны государства элементарного прожиточного минимума и удовлетворения основ­ных потребностей, которых либо принципиально нельзя достичь в одиночку, либо — усилиями лишь конкретного индивида). Имен­но сочетание таких прав и обязанностей делает индивида поддан­ным государства. Первое, известное нам о том, что такое быть подданным государства, заключается в следующем: сколь бы не­приятным оно ни было для нас, мы должны платить подоходный налог, налог на добавленную стоимость или подушный налог; но со своей стороны мы можем подавать жалобы властям,и.просить их помощи, когда наносится ущерб нашему телу или имуществу, и требовать возмещения этого ущерба; мы полагаем, что следует винить государственные органы (правительство, парламент, поли­цию и т.п.) тогда, когда под угрозой какая-либо из наших посто­янных потребностей (если загрязняются воздух и вода, отсутствует или недостаточен доступ к здравоохранению или образованию и т.п.).

Тот факт, что подданство государству является сочетанием прав и обязанностей, заставляет нас чувствовать себя одновременно и защищенными, и угнетенными. Мы наслаждаемся относительным спокойствием жизни, которым, как мы знаем, мы обязаны некой наводящей страх силе, которая всегда начеку, готовая выступить против нарушения закона. Мы нисколько не задумываемся над альтернативой. Поскольку государство является единственно законным 171 судьей, отделяющим разрешаемое от неразрешимого, и поскольку введение в действие закона государственными органа­ми есть единственный метод сохранения и упрочения такого раз­деления, постольку мы полагаем, что если государство уберет свою карающую десницу, то вместо нее воцарится повсеместное наси­лие и вступит в действие «закон джунглей». Мы полагаем, что обя­заны своей безопасностью и душевным покоем государственной власти и что без нее не было бы ни безопасности, ни душевного покоя. Однако во множестве случаев мы сопротивляемся назойли­вому вмешательству государства в нашу частную жизнь. Нередко нам кажется, что государство навязывает нам слишком много пра­вил, чересчур придирчивых к нашим удобствам; мы чувствуем, что они ограничивают нашу свободу. Если охранительная забота госу­дарства позволяет нам что-либо делать, планировать свои дейст­вия в уверенности, что планы можно будет беспрепятственно вы­полнить, то подавляющая функция государства ощущается как ли­шение возможностей; из-за нее многие планы выглядят нереаль­ными. Таким образом, нам внутренне присуще неоднозначное вос­приятие государства. Может получиться так, что оно нам и нра­вится и не нравится одновременно.

А уж то, как эти два чувства уравновешиваются и какое из них преобладает, зависит от обстоятельств. Если я богат и деньги для меня не проблема, то меня прельстила бы перспектива дать своим детям лучшее образование, чем то, которое получает средний граж­данин, и поэтому я, наверное, не приветствовал бы тот факт, что государство управляет школами и решает, какие дети (в зависи­мости от их места проживания) какие школы должны посещать. Если же, мой доход более чем скромный, чтобы купить исключи­тельное образование, то я буду склонен приветствовать монопо­лию государства на образование так же, как и на защиту. Поэтому я, вероятно, буду возражать против призывов богатых людей осла­бить контроль государства над школами. Я могу предположить, что как только дети богатых и влиятельных людей перейдут в част­ные школы, так государственное образование, предназначенное теперь только для бедных детей, будет хуже обеспечиваться, чем раньше, и тем самым утратит свои возможности.

Если бы я управлял фабрикой, то я бы, наверное, был доволен тем, что государство сурово ограничивает права моих работников на забастовки. Я счел бы это ограничение проявлением созидаю­щей функции государства, а не подавляющей. Коль скоро такое ограничение касается меня непосредственно, оно увеличивает мою 172 свободу, позволяя мне принимать непопулярные среди моих рабо­чих меры, делать шаги, на которые рабочие наверняка ответили бы прекращением работы, если бы им это было: позволено. Я рас­сматриваю ограничение права на забастовки как средство, поддер­живающее порядок и делающее окружающий меня мир более пред­сказуемым и доступным контролю; в таком «улучшенном» мире моя свобода маневра увеличивается. И наоборот, если бы я был рабочим этой же фабрики, то ограничение забастовок представля­лось бы мне актом подавления моей свободы. Наиболее эффек­тивное средство сопротивления хозяевам теперь мне было бы не­доступно. Поскольку мои работодатели вполне осознавали бы эту мою ущербность, постольку они не рассматривали бы возможность возмездия с моей стороны как фактор, ограничивающий их свобо­ду при разработке новых планов: я утратил бы большую часть своей способности торговаться с ними. Я не знал бы, сколько неприят­ных и губительных для меня решений со стороны работодателей может ожидать меня. В конце концов, мой мир стал бы менее предсказуемым, а я сам пал бы жертвой прихоти других людей. Я менее, чем когда-либо, ощущал бы, что контролирую положе­ние вещей. Другими словами, то действие государства, которое мои работодатели воспринимают как предоставление возможнос­тей, я считаю главным образом подавлением моих возможностей.

Итак, мы видим, что в зависимости от ситуации и от смысла вопроса некоторые люди могут переживать как увеличение своей свободы такие действия государства, которые другими пережива­ются как стеснение свободы, и, наоборот, чувствовать себя подав­ленными действиями, воспринимаемыми другими как расшире­ние их возможностей выбора. Однако в целом все заинтересованы в изменении соотношения этих двух функций государства. Все предпочли бы максимально расширить предоставляемые им воз­можности и сократить до минимума необходимое подавление сво­бод. Понимание того, что является предоставлением возможнос­тей, а что — подавлением, различно, но желание контролировать или по крайней мере влиять на соотношение этих двух функций одинаково. Чем большая часть нашей жизни зависит от действий государства, тем шире распространено и сильнее это желание.

Желая изменить соотношение между функциями предоставле­ния возможностей и подавления, подданные государства требуют для себя все большего влияния на государственные дела и на зако­ны, провозглашаемые и применяемые государством; они требуют реализации в жизни их гражданских прав. Быть гражданином — 173 значит быть не только подданным (носителем прав и обязаннос­тей, каковые определены государством), но и иметь право голоса в определении государственной политики (т.е. в определении этих прав и обязанностей). Другими словами, быть гражданином — зна­чит иметь возможность влиять на деятельность государства и тем самым участвовать в определении и управлении теми «законом и порядком», которые призвано охранять государство. Чтобы ока­зывать такое влияние на практике, граждане должны пользоваться определенной автономией, быть не зависимыми от государствен­ного регулирования. Должны существовать пределы государствен­ного вмешательства в действия индивида и его способность дейст­вовать. Здесь мы опять сталкиваемся с противоположностью таких функций государства, как предоставление возможностей и подав­ление. Однако на этот раз данные функции относятся к общей способности влиять на государственную политику и противосто­ять излишним амбициям государства, как только они возникают. Институт гражданства требует, чтобы государство само было огра­ничено в его способности ограничивать; чтобы государство ничего не предпринимало для сдерживания способности граждан контро­лировать, оценивать и влиять на его политику; и чтобы, напротив, государство было обязано оказывать содействие такому контролю и делать его эффективным. Например, гражданскими правами нельзя воспользоваться полностью, если деятельность государства окружена секретностью, если «простым людям» невозможно уз­нать о намерениях и деяниях своих правителей, если эти люди не имеют доступа к фактам, позволяющим им судить о реальных пос­ледствиях действий государства.