Билет № 2 15 страница

 

Глава 10. Порядок и хаос.

Интересно, хватало ли у вас когда-нибудь терпения в ки­нотеатре оставаться в кресле после того, как уже промельк­нули последние кадры фильма и пошли титры. Если да, то вы наверняка были поражены нескончаемым списком имен лю­дей, или просто функций, которые создатели фильма сочли нуж­ным упомянуть. Вы несомненно узнали бы из этого списка, что число людей, работавших за кадром, во много раз больше, чем тех, чьи лица вы увидели в фильме. Имен невидимых помощников гораздо больше, чем актеров. Более того, некоторые аспекты этого коллективного предприятия обозначались названиями фирм, а каж­дая такая фирма использует труд гораздо большего числа людей, чем можно упомянуть в каком-либо списке. И это еще не все. Некоторые люди, работа которых была необходима и без которых вы не смогли бы увидеть фильм, вообще не были упомянуты. На­пример, компания, позаботившаяся об озвучивании ролей, была упомянута, а компания, поставившая оборудование для озвучива­ния, — нет, как и компания, обеспечившая комплектующими дру­гую компанию, производящую оборудование; не были упомянуты и фабрики, произведшие сырье для изготовления этих комплекту­ющих, равно как и бесчисленное множество людей, чей труд был необходим для того, чтобы те, кто производит сырье или комплек­тующие, были накормлены, одеты, здоровы, обеспечены жильем, чтобы они приобрели навыки, необходимые для их работы...

Назвать или хотя бы косвенно упомянуть всех их — дело со­вершенно немыслимое. Поэтому кто-то должен решить, где пре­рвать список упоминаний; и каким бы это решение ни было, оно в любом случае было бы произвольным. Черту можно было бы подвести в любом другом месте и с той же легкостью (при нали­чии простейшего обоснования или вовсе без оного). Любая черта, 187 сколь бы тщательно ни выбиралось место для нее, всегда будет вынужденной, случайной, вероятностной и по этой причине всег­да будет предметом споров. Спор, каким бы горячим он ни был, останется незавершенным в силу того очевидного факта, что ни­какая граница, сколь бы скрупулезно ее ни проводили, не отража­ет «объективной истины» (объективно существующих разделений, которые она предполагает отразить). Ни одно собрание людей, ограниченное этой чертой, не может считаться вполне самодоста­точным, в данном случае — достаточным для производства филь­ма; сама по себе его «реальность» как полного, замкнутого коллек­тива является результатом ограничивающего действия. Совокуп­ность людей, задействованных в производстве одного-единственного фильма, практически не имеет границ (точнее, она не имела бы границ, если бы не факт произвольного подведения черты). Для того чтобы еще больше усложнить задачу проведения границ, заметим: вообще невозможно четко отделить все то, что эти люди сделали для фильма, от остальной их жизни; их вклад в производ­ство фильма — лишь один из аспектов их жизнедеятельности, в которой есть и другие интересы, очень слабо соотносящиеся, если вообще соотносящиеся, с той ролью, которую они сыграли в про­изводстве фильма. Принимая решение, где прекратить список вы­ражения признательности, некто делает искусственное разделение в двух смыслах. С огромной массы взаимопересекающихся жиз­ней взаимозависимых индивидов был сделан тонкий срез, кото­рый, поскольку он был отделен от остального, казалось, имеет «свою собственную реальность»: с одной стороны, он представ­лялся самодостаточным, а с другой — внутренне скрепленным об­щей целью и функцией. Однако на самом деле все обстоит не так. Дело в том, что все якобы независимые и автономные образо­вания, все на первый взгляд «самоуправляющиеся», жизнеспособ­ные подразделения человеческого мира имеют сомнительную и уязвимую природу: все они являются результатом отчаянных по­пыток обособить четко обозначенные, управляемые маленькие мирки, выделить их из несвязной и не имеющей границ, протя­женной и нераздельной реальности. В случае с титрами в конце фильма операция такого обособления не имела особо значимых последствий. В худшем случае она могла привести к тяжбе, если бы не упомянутые помощники захотели потребовать восстановле­ния справедливости, публичного подтверждения значимости их услуг. Но этот случай дает нам пример гораздо более серьезного затруднения, известного своими отнюдь не безобидными проявлениями. 188 Представьте себе попытки провести четкие государствен­ные границы, которые вобьют клин между людьми, имеющими тесные экономические и культурные связи, а людей, до этого имев­ших мало общего, поместят в одинаковые условия. Или представьте себе меры, предпринимаемые для сохранения брака, но упускаю­щие из виду все многообразие взаимозависимостей, в которых уча­ствуют оба партнера и в которых семейные отношения — лишь одни из многих, причем не независимые и даже не основные.

Как можно предположить, такие попытки прочертить, устано­вить и охранять искусственные границы становятся предметом все возрастающего интереса (пока в конце концов не превратятся в навязчивую идею) по мере того, как «естественные», т.е. прочно установленные, крепкие и не поддающиеся изменениям, различия и расстояния стираются и исчезают, и человеческие жизни (даже те, что находятся на огромном географическом или духовном рас­стоянии друг от друга) оказываются связанными между собой еще прочнее. Чем менее «естественна» граница, тем чудовищнее ее давление на сложную реальность, тем большего внимания и ос­мысленных усилий требует ее охрана, тем чаще она вынуждает прибегать к насилию и принуждению. Самыми спокойными и менее всего охраняемыми государственными границами являются те, которые совпадают с территориальными пределами поселения внут­ренне единого и «обращенного вовнутрь» населения. Государст­венные границы, проводимые через области частого и интенсив­ного экономического и культурного взаимообмена, нередко слу­жат предметом споров и даже вооруженной борьбы. Возьмем дру­гой пример: как только сексуальные взаимоотношения начинают все больше отделяться от эротической любви и от устойчивых, многосторонних взаимоотношений сожительства, к которым они «естественно» принадлежали, так сразу они становятся предметом растущего беспокойства, требующим особой изобретательности и психологического напряжения, вдруг оборачивающегося насилием.

Можно сказать, что значение разделения, принудительности, с которой оно проводится и защищается, растет вместе с его хруп­костью и степенью ущерба, который оно наносит сложной челове­ческой реальности. Когда убеждаются в том, что разделение вряд ли примут на веру, за него сражаются изо всех сил; эта борьба за непроницаемость границ становится тем более угрожающей, чем менее она способна достичь своей цели.

Такую ситуацию многие считают наиболее отличительной чер­той современного общества — общества, которое установилось в 189 нашей части мира около трех столетий назад и в котором мы жи­вем по сей день. В условиях, предшествовавших этому периоду (о которых часто говорят как о «до-современных»), сохранение раз­личий и разграничений между разными категориями людей при­влекало меньше внимания и вызывало меньше активности, чем сегодня, именно потому, что различия воспринимались как есте­ственные, не зависящие от осознанных усилий со стороны чело­века. Они казались самоочевидными, вечными и неизменными, не поддающимися человеческому воздействию, а уже тем более не казались сотворенными человеком. Наоборот, они восприни­мались как часть «божественного Космоса», где все и вся имело свое место и было обречено оставаться там всегда. Благородный человек был благородным по рождению, и ничто из того, что он делал, не могло лишить его этого качества или сделать его чем-то иным. То же относилось и к крепостным и большей части горо­жан (единственной лазейкой сквозь непроницаемые границы были война и религиозная деятельность; это обстоятельство обуслови­ло пристальное внимание к профессиям священнослужителя и солдата, а также к построению, защите и развитию церковной и военной иерархий). И всамом деле казалось, что человеческая жизнь основательно обустроена, как и все остальное в мире, поэ­тому считалось, что нет причин различать «природу» и «культу­ру», «человеческие» и «естественные» законы, природный и чело­веческий порядок. Оба казались высеченными из единого проч­ного, нерушимого монолита.

Примерно к концу XVI в. в Западной Европе эта гармоничная и целостная картина мира начала рушиться (в Англии данный про­цесс пришелся на период после правления Елизаветы I). Посколь­ку число людей, не вписывавшихся четко ни в одну из установлен­ных ячеек «божественной цепочки бытия» (а следовательно, и объем тех усилий, которые предпринимались, чтобы отнести их к строго определенным, тщательно соблюдаемым позициям), резко возрас­тало, постольку, естественно, ускорились темпы законодательной деятельности, в частности были приняты кодексы, регулирующие даже те сферы жизни, которые с незапамятных времен были предо­ставлены себе самим; кроме того, были созданы специальные ор­ганы для надзора, присмотра и защиты правил, для предупрежде­ния нарушений и обезвреживания преступников. Социальные раз­личия и неравенство стали предметом анализа, преднамеренного планирования и целеполагания и, наконец, осознанных, органи­зованных и специализированных усилий. Постепенно становилось 190 очевидным, что в отличие от леса, моря или поля социальный порядок является результатом человеческой деятельности, что он не может долго существовать, если его постоянно не поддерживать мерами, которые могут быть и должны быть спланированны и предприняты только людьми. Различия между людьми уже не рас­сматривались как «естественные». Коль скоро они — результат человеческой деятельности, то их можно улучшать или ухудшать. И что бы там ни было, они были и будут произвольными и искусст­венными. Таким образом, человеческий порядок стал восприни­маться как предмет искусства, познания и технологии.

Это новое видение резко разделило природу и общество. Мож­но сказать, что природа и общество были «открыты» одновремен­но. В действительности же, если что-то и было открыто, то вовсе не природа или общество, а именно различие между ними, особен­но различие между практикой, сопряженной с обществом, и прак­тикой, связанной с природой. По мере того как условия челове­ческого существования все больше закреплялись законодательно и становились продуктом управления и обдуманной манипуляции, «природе» все более отводилась роль огромного хранилища, кото­рое вмещало в себя все то, что еще не успели или не намеревались подчинить себе человеческие силы; иными словами, под «приро­дой» подразумевалось все, что управлялось согласно собственной логике и что люди оставили на произвол судьбы. Философы заго­ворили о «законах природы» по аналогии с законами, которые оглашали короли или парламенты, хотя и отличали первые от пос­ледних. «Естественные законы» рассматривались как подобные законам королей (т.е. они столь же обязательны и чреваты кара­тельными санкциями), но, в отличие от королевских указов^, у них не было вполне определенного автора (т.е. их сила была сверхчело- веческой независимо от того, были они установлены Божьей во­лей для непостижимой цели или они причинно обусловлены, с абсолютной необходимостью детерминированы непосредственно тем порядком, который господствует во вселенной).

Идея порядка как регулярной последовательности событий, как гармоничного сочетания хорошо прилаженных частей, как ситуа­ции, в которой все остается таким, каким и должно быть, появи­лась не в современную эпоху. Определенно современными явля­ются интерес к порядку, понимание необходимости что-то делать для этого, страх перед тем, что если это «что-то» не будет сделано, порядок рассыплется в прах, превратится в хаос. (При этом под хаосом имеется в виду неудачная попытка упорядочить вещи; таким 191 образом, положение дел, отличное от предполагаемого и устанавливаемого порядка, представляется не как другой порядок, а как отсутствие какого бы то ни было порядка вообще. Таким бес­порядочным его делает неспособность наблюдателя контролировать поток событий, получать требуемую реакцию среды, предот­вращать, устранять нежелательные или незапланированные ситуа­ции, происшествия, короче говоря — неопределенность.) В совре­менном обществе только чуткое отношение к человеческим делам может занять прочное место между порядком и хаосом.

И все же, как мы видели, границы любого участка в сети взаи­мозависимостей, любого составного, но отдельного действия, от­сеченного от универсума жизнедеятельности, являются произволь­ными и потому прозрачными, легко проницаемыми и спорными. Управление порядком (всегда частичным) является тем самым не­полным, далеко не совершенным и вынужденным постоянно оставаться именно таковым. Существует много внешних зависимос­тей, не объяснимых человеческими целями и устремлениями, которые сметают искусственно проведенные границы и вмешиваются в планы любых правителей. Спланированный и управляемый участок оказывается не более чем замком на песке, шалашом, продуваемым всеми ветрами, или, еще точнее, водоворотом в бур­ной реке, который, сохраняя свою форму, постоянно меняет свое содержание.

В лучшем случае мы можем говорить лишь об островках по­рядка (непостоянных и хрупких), разбросанных в огромном море хаоса (т.е. незапланированного и неоформленного потока собы­тий). Самое большее, чего могут достичь попытки устройства по­рядка, — это относительно автономные субтотальности (отмечен­ные несколько большим перевесом центростремительных сил над центробежными, несколько большей интенсивностью внутренних связей и несколько меньшей значимостью внешних ограничений). Преимущество внутренней стойкости над внешними потрясений-ми всегда относительно и никогда не бывает абсолютным. А это значит, что победа порядка над хаосом никогда не бывает полной или окончательной. Борьба никогда не прекращается, поскольку ее предполагаемая цель в принципе не достижима.

Говоря это, мы делаем не более того, что выводим общие за­ключения из наблюдений некоторых случаев, рассмотренных в предыдущих главах. Вспомним то затруднение, с которым сталки­ваются попытки втиснуть всех людей, попадающих в орбиту тер­риториального образования или организации, в рамки строго разграниченных 192 категорий, классифицировать их либо как «мы», либо как «они», как своих или чужих, как врагов или друзей. Мы виде­ли также, что самые искренние попытки добиться ясности в этих разграничениях заканчиваются неудачей, поскольку всегда оста­ется довольно большое число людей, которые находятся и не внут­ри, и не снаружи, т.е. чужаки, чье присутствие меняет всю карти­ну и лишает ясности поведенческие ориентиры. Именно потому, что ни одна дихотомия, т.е. двусторонняя классификация, не со­ответствует сложности человеческих ситуаций, сама попытка на­вязать такие «пары» бесконечно многообразной реальности несет в себе изрядную долю двусмысленности — она-то и сохраняет опасность хаоса и постоянно отодвигает завершение задуманного порядка. Или вспомним затруднения, с которыми сталкивается любая бюрократическая организация, когда пытается подчинить поведение своих членов одной-единственной, определенной на­чальством цели и вычеркнуть все остальные мотивы и желания, какие только они смогут принести из других группировок, где они проводят свою жизнь помимо организации; или вспомним безнадежное стремление свести Все человеческие отношения внут­ри самой организации к ситуациям обмена, способствующим до­стижению организационной задачи, и не позволять личным ам­бициям, ревности, симпатиям, дружелюбию или нравственным порывам нарушать исключительную концентрацию на одной-един­ственной цели, спускаемой с вершин бюрократической иерархии. Как мы видели, даже самые энергичные попытки в этом отноше­нии не могут не закончиться неудачей — не могут воплотить в жизнь этот яркий, гармоничный образ, изначально закладывав­шийся в организационную структуру. Отсюда и постоянные жа­лобы на ненадежность, двурушничество, неподчинение, преда­тельство.

Попытки сконструировать искусственный порядок в соответ­ствии с идеальной целью обречены на провал. Они всегда оставля­ют в воображении островки относительной автономии и в то же время преобразуют территорию, смежную с искусственно выде­ленными островками, в серое пространство двойственности, ам­бивалентности. По этой причине такие попытки должны постоян­но возобновляться и вряд ли когда-нибудь прекращаться. Амбива­лентность (как сущность беспорядка, хаоса) есть неизбежный ре­зультат всех без исключения классификаций, т.е. обращения с объ­ектами реальности так, словно они и в самом деле отделены друг от друга и дискретны, будто они не выходят ни за какие рамки и, 193 наконец, принадлежат только к одному подразделению. Амбива­лентность проистекает из предположения, что люди, наделенные множеством качеств, могут быть четко разделены на тех, кто внут­ри, и тех, кто снаружи, на полезных и вредных, соответствующих и несоответствующих или что они, по меньшей мере, должны быть подразделены. Любая дихотомия как противопоставление неиз­бежно порождает амбивалентность; или, говоря иначе, не было бы амбивалентности, если бы не дихотомическое представление, по необходимости связанное со всяким стремлением к порядку.

Дихотомичное представление по принципу «либо — либо» само по себе является продуктом стремления к относительно автоном­ному замкнутому пространству над которым может осуществляться тотальный и вездесущий контроль. Поскольку любая власть имеет свои пределы, поскольку контроль над вселенной в целом не в человеческих силах и ускользает даже от самых дерзких человечес­ких устремлений, постольку установление порядка на практике всегда означает обособление сферы порядка от беспорядочного ок­ружения, от «естества», проведение границы вокруг островка по­рядка в безбрежном море хаоса. Весь вопрос в том, как обеспечить это обособление, как построить тот забор или прочную плотину, которая предохранила бы остров от затопления морем, как оста­новить поток неопределенности. Установление порядка требует ис­кусства ведения войны против неопределенности. Установить по­рядок—значит пойти войной на двусмысленность.

На любом относительно автономном островке порядка следят за тем, чтобы все делалось однозначно (т.е. поддерживают такую ситуацию, когда каждое название соотносится со строго опреде­ленным типом объектов, а каждый объект имеет название, сразу узнаваемое и не смешиваемое ни с чем). Для этого надо, конечно, чтобы все другие значения, «другие способности», незапланиро­ванные признаки, вещи и слова были запрещены, подавлены, объ­явлены неуместными или оставлены вне поля зрения. Для того чтобы достичь этой двойной цели, критерии классификации долж­ны быть такими, чтобы можно было контролировать их и прини­мать решения на их счет из единственного места — из которого правят и дают распоряжения (заметим, что монополия правите­лей, т.е. их исключительное право решать, где проводить границу между внутренним и внешним, единственно их компетенция оп­ределять все, что подлежит их усмотрению, эта монополия являет­ся необходимой предпосылкой поддержания порядка и предот­вращения неопределенности; возможно, она служит и их мотивом). 194 Критерии, исключающие такой централизованный контроль, объявляются незаконными, предпринимаются попытки устранить их из практики, нивелировать или каким-либо другим способом нейтрализовать действие. Неопределенность — это враг, против которого хороши все средства принуждения и символического на­силия. Вспомним борьбу, которую ведут блюстители любой орто­доксии против еретиков и диссидентов! Вспомним и то, что эта борьба намного более жестока и беспощадна, чем борьба с объяв­ленными врагами — язычниками или неверными!

На карте проводится воображаемая линия. Затем ее называют «государственным рубежом». Вдоль него ставят вооруженных лю­дей для предотвращения «незаконного» пересечения его. Эти во­оруженные люди одеты в униформу, благодаря которой любой может признать в них уполномоченных лиц, т.е. тех, кто имеет право решать, кому позволено, а кому не позволено пересекать рубеж. Однако отнюдь не эти люди являются настоящими стража­ми. Они действуют как посредники, как представители другой влас­ти, находящейся где-то в столице страны, границы которой они охраняют. Именно эта власть и решает, кто имеет право пересе­кать границу, а кого следует задержать и отправить обратно. Эта власть выдает паспорта лицам первой категории и составляет чер­ные списки неблагонадежных из лиц второй категории. Эта власть поступает так, как поступают все власти: она пытается аккуратно разделить на две взаимоисключающие группы огромное количест­во людей, чьи личностные характеристики никоим образом не исключают друг друга и чьи различия (равно как и сходства) раз­нообразны до бесконечности. Благодаря неусыпной бдительности этих властей и множества посредников, выполняющих их волю, поддерживается сомнительное тождество государства как сообще­ства людей, объединенных одним качеством — «подданные госу­дарства». Человек либо принадлежит, либо не принадлежит к это­му сообществу, третьего не дано, — никакого промежуточного ста­туса, никакой двусмысленности.

Один и тот же образец повторяется до бесконечности. Когда вы видите вооруженных людей в униформе и на страже, то это задействован именно такой образец. Иногда, чтобы быть приня­тым внутри, вы должны показать удостоверение личности, кото­рое отличает вас, скажем, известного и надежного болельщика этой футбольной команды, от всех не удостоверенных участников игры; или показать приглашение, подтверждающее то, что хозяева хотят видеть вас в качестве гостя на своем вечере; или членский билет, 195 определяющий вас как «одного из нас», т.е. членов клуба; или студенческий билет, подтверждающий ваше право на чтение книг в университетской библиотеке в отличие от мошенника или слу­чайного посетителя, просто пришедшего взглянуть на интересные книги... Если вы не сможете предъявить такой билет, паспорт, приглашение и т.п., то вас, по всей вероятности, выставят за дверь. Если же вам каким-либо образом удастся проникнуть внутрь, но вас обнаружат, то в лучшем случае попросят удалиться. Простран­ство было зарезервировано для особого рода людей, которые сле­дуют одним и тем же правилам, соблюдают одну и ту же дисцип­лину и подчиняются одной и той же власти. Ваше непрошенное присутствие подрывает ее устои. Относительная автономность об­разования, контролируемого этой властью, может быть приниже­на и извращена не поддающейся «приручению» двусмысленнос­тью, если эту автономность отдать на произвол тех сил и влияний, которые делают взаимодействия случайными и потому далекими от регулярности и порядка. Вообще государство или какие-либо другие, организации могут поддерживать и защищать свой особый, всегда непрочный, порядок (а тем самым и свое тождество, отно­сительную автономию) в течение лишь некоторого, строго опре­деленного времени — до тех пор, пока стражи остаются на местах, пока некоторые люди или их некоторые личностные характерис­тики надежно упрятаны за охраняемыми воротами.

Закрыть эти ворота физически или закрыть физические грани­цы не просто, хотя, по крайней мере технически, — дело вполне ясное. А вот раскалывание человеческой личности на части, до­пустимые и не допустимые внутри границ, ограничение коммуни­каций — задачи куда более сложные. Добиться преданности орга­низации (означающей отказ или подавление всех остальных при­вязанностей) весьма трудно, обычно это требует самых изощрен­ных уловок. От сотрудников фирмы или компании могут потребо­вать отказаться от членства в профсоюзах или политических дви­жениях; им могут запретить обсуждать дела организации с людь­ми, которые к ней не принадлежат (если же сотрудники нарушат это правило, то, сравнив суждения и мнения этих «посторонних» с официальным мнением начальства, могут обнаружить, что пос­леднее не столь уж безупречно, как им внушают). Вспомните пре­словутый «Акт об официальных секретах», запрещающий государ­ственным служащим обнародовать информацию о деятельности и намерениях государственных органов, даже если популяризация этой информации отвечает общественным интересам, т.е., по определению, 196 интересам тех людей, которые не состоят на государ­ственной службе. Именно потому, что организации стремятся за­тормозить поток информации, единство личности и личных свя­зей, простирающихся за искусственные границы, представляется как опасная неопределенность, а поэтому, с точки зрения органи­зации и ее начальников, становится самой опасной угрозой по­рядку. Охрана секретов порождает шпионов и предателей или, скорее, она обозначает, квалифицирует некоторые в других отно­шениях невинные и «естественные» человеческие действия как предательские и подрывные.

Сфера неопределенности, неизбежно окружающая все искус­ственно проведенные границы, и стратегии, разработанные для ее искоренения или подавления, не являются единственным следст­вием территориальной или функциональной (всегда относитель­ной и непрочной) автономии. Естественная сеть связей и зависи­мостей разрывается на части, общение через искусственно воз­двигнутые границы сводится на нет, и в результате проведение границ оборачивается многочисленными побочными последствия­ми, которых никто не предвидел, не просчитывал и не желал. То, что кажется правильным, рациональным решением проблемы с точки зрения одного относительно автономного образования, само по себе становится проблемой для другого образования. А поскольку эти образования, вопреки их собственным представлениям, тесно взаимосвязаны, постольку задача разрешения проблемы ложится в первую очередь непосредственно на самого действующего субъек­та. Его деятельность ведет к незапланированным и непредсказуе­мым сдвигам в общей ситуации, которые делают последующее ре­шение начальной проблемы более затратным, чем предполагалось, или даже вовсе невозможным. Самым ярким примером таких по­бочных эффектов является нарушение экологического и климати­ческого баланса на планете, которое угрожает, как опасаются, су­ществованию всех стран и народов независимо от их удаленности от ограниченной территории, охватываемой деятельностью и за­мыслами тех, кто принимает решения. Природные ресурсы зем­ли истощаются, делая проблемы еще более тяжелыми, а их разре­шение — все более сложным. Промышленные предприятия за­грязняют воздух и воду, создавая множество невероятных ослож­нений для тех, кто отвечает за здоровье людей и развитие городов. Пытаясь сделать свое производство более эффективным, компа­нии значительно рациональнее используют рабочую силу, а в ре­зультате, избавляясь от излишка рабочих, они прибавляют к упомянутым 197 проблемам хроническую безработицу, нищету и забро­шенные районы. Огромное увеличение числа частных автомоби­лей, шоссе, аэропортов и самолетов, казавшееся решением про­блемы мобильности и передвижения, имеет следствием автомо­бильные пробки, загрязнение воздуха, шум; оно ведет к такой цент­рализации культурной жизни и услуг в одних местах, что необита­емыми становятся целые локальные поселения в других — там разрушаются целые населенные районы. Перемещение теперь ста­новится более необходимым (место работы, как правило, доста­точно отдалено от места проживания) или более притягательным («убежать от всего этого» хотя бы на несколько выходных дней), чем когда-либо раньше, и в то же время — более трудным и изма­тывающим. В общем и целом автомобили и самолеты неожиданно усилили и обострили ту самую.проблему, которую они были при­званы решить, а обострив ее, они ни на йоту не приблизили ее решение. Как бы там ни было, но они ограничили коллективную свободу, которую обещали расширить.

Такая тупиковая ситуация кажется всеобщей, и из нее нет оче­видного выхода. Она заложена в самой относительности автоно­мии любого' образования, искусственно вырванного из единого целого, связующего всех людей с обитаемым миром. Автономия в лучшем случае может быть частичной, в худшем — просто вообра­жаемой: зачастую автономия мерещится только потому, что мы слепы или добровольно закрываем глаза (это меня не касается; это не мое дело; разве я сторож брату моему? всяк сам за себя и к черту отстающих) на разнообразные и далеко идущие связи между всеми действующими субъектами и между всеми их действиями. Число факторов, принимаемых во внимание при планировании и осуществлении решения каждой проблемы, всегда меньше, чем сумма факторов, влияющих на ту ситуацию, которая породила эту проблему, или зависящих от нее. Можно даже сказать, что власть как способность устраивать, воплощать и поддерживать порядок заключается именно в умении отодвигать в сторону, не принимать во внимание многие факторы, которые, если их проигнорировать, могут сделать порядок невозможным. Обладать властью — значит, помимо всего прочего, решать, что важно, а что не важно; что пригодится в борьбе за порядок, а что не представляет интереса. Сложность, однако, состоит в том, что это еще не означает устра­нения таких «неуместных» факторов из реальной жизни.

Поскольку приписывание, определение соответствия и несо­ответствия чего-то чему-то всегда условно, контингентно (т.е. не 198 существует какого-то исчерпывающего основания для проведения границы соответствия; ее можно провести по-разному), постольку решение может горячо оспариваться, что зачастую и происходит. История изобилует примерами подобных споров. На пороге Но­вого времени, эпохи модернизации одно из наиболее ожесточен­ных сражений разгорелось вокруг перехода от патронажа к тому, о чем сокрушались некоторые мыслители того времени и против чего выступали некоторые движения протеста тех лет, — к денеж­ным отношениям. Столкнувшись с бессердечным равнодушием вла­дельцев фабрик к судьбам «рабочих рук фабрики» (само название, которое дали тогда рабочим, содержало в себе намек на то, что именно их руки, и только руки, интересовали владельцев), крити­ки нарождавшейся фабричной системы вспоминали практику ре­месленных мастерских и даже сельских мануфактур, которые ра­ботали как «одна большая семья», снизу доверху. Хозяин мас­терской и сельский сквайр могли быть безжалостными и Деспо­тичными, нещадно эксплуатировать усердный труд своих рабочих, но и рабочие были вправе ожидать от них заботы о своих нуждах и надеяться, что в тяжелый час они выручат их из беды. Рабочие могли надеяться, что им будет обеспечена крыша над толовой, помощь в случае болезни или стихийного бедствия и даже некото­рое пособие по старости или инвалидности. В явном противоре­чии с этими старыми обычаями владельцы фабрик ни одно из подобных ожиданий не рассматривали как законное. Они платили своим работникам за труд, выполняемый на фабрике в определен­ное время, а остальное, как они полагали, — это личное дело каж­дого рабочего. Критики такой системы и защитники фабричных рабочих возмущались подобным «умыванием рук». Они отмечали, что рутинная, отупляющая, изматывающая работа изо дня в день истощает рабочих физически и опустошает духовно, тем самым глубоко воздействуя на личность рабочих и их семьи, за которые хозяева фабрик снимают с себя всякую ответственность. Кроме того, они подчеркивали, что когда заводские рабочие выбираются из этой молотилки фабричного режима, они превращаются в «че­ловеческие отходы» (и подобно другим частям фабричного про­дукта из разряда отходов, они рассматриваются как бесполезные с точки зрения производственного плана, как неизбежная составная конечного продукта, которую из-за невозможности дальнейшего прибыльного использования оставляют вне поля зрения, обходят заботами и, в конце концов, просто выбрасывают вон). Критики также указывали, что отношения между владельцами фабрик и 199 фабричными рабочими в действительности не. ограничиваются просто обменом труда на заработную плату: труд не может быть отсечен и изолирован от личности работника так же, как сумма наличных отсекается от личности хозяина. «Отдать свой труд» оз­начает подчинить всю личность, тело и душу, задаче, поставлен­ной хозяином, и напряженному ритму, задаваемому хозяином. Хотя хозяева, полностью сконцентрировавшие свое внимание на «по­лезном продукте», вряд ли захотят признать это, от работника в обмен на заработную плату тем не менее действительно требуют отдать всю его личность и свободу. Власть владельцев фабрик над наемными работниками выражалась именно в том, что им сходила с рук эта асимметрия якобы равноценного эквивалентного обме­на. Наниматели определяли смысл найма и оставляли за собой право решать, что касается рабочих, а что — нет, т.е. то самое право, в котором они отказывают нанимаемым. Естественно, что борьба рабочих за лучшие условия труда и право голоса в управле­нии производственным процессом, в определении их собственных ролей и обязанностей в нем должна была превратиться в борьбу против права нанимателей определять границы и содержание по­рядка, устанавливаемого на фабрике.