Билет № 2 10 страница

Мое начальство, например, имеет власть надо мной: оно мо­жет уволить меня, если я не подчинюсь установленным им прави­лам и указаниям, или может вознаградить и продвинуть меня по службе, если мое поведение будет примерным, с его точки зрения. Но право нанимать и увольнять, награждать или наказывать не является моим ресурсом, и я, следовательно, не могу ответить ему тем же. Более того, начальство может и не раскрывать мне свои карты. Оно может держать свои намерения в секрете до самого последнего момента, когда мое сопротивление будет уже беспо­лезно. Оно может запланировать коренную реорганизацию всего дела (поставить новое оборудование, ввести новое разделение тру­да), что резко ухудшит мое положение и сократит мою свободу маневра. Я не могу ответить начальству, прибегнув к тому же ору­жию секретности, поскольку мало какие из моих замыслов оказали 121 бы столь же сильное воздействие на свободу начальства, как его тайные замыслы на мою. Потенциально секреты моего начальст­ва — гораздо более опасное оружие, чем все, что я могу вынаши­вать в своих мыслях. Поэтому наше неравенство разительно по степени влияния на положение друг друга. В наших взаимоотно­шениях власть поделена неравным образом — это асимметричное отношение власти. Мое начальство может делать свой выбор из гораздо более широкого набора альтернатив, чем тот, что доступен мне. Так происходит вследствие резкого различия наших степеней свободы, причем настолько резкого, что я, по всей вероятности, буду делать как раз то, чего от меня хочет начальство, поэтому оно и может рассчитывать на мое подчинение его правилам; планируя свои действия, оно может считать мои действия своими ресурса­ми. Чем более ограничена моя свобода выбора, тем точнее оно может предсказать мое поведение. У меня нет от него почти ника­ких секретов, я — менее неизвестная величина в его уравнении и, тем самым, в меньшей степени являюсь источником неувереннос­ти в положении начальства, чем оно в моем. В моем подчинении его целям можно быть столь же уверенным, как и в капитале или оборудовании, имеющихся в его распоряжении.

Таким образом, власть заключается в способности пользовать­ся действиями других людей как средствами для достижения соб­ственных целей; в целом — это способность уменьшать ограниче­ния, налагаемые свободой других людей на свой выбор целей и подсчет средств. Такого обесценения свободы других людей, озна­чающего увеличение собственной свободы, можно достичь двумя способами.

Один из них — насилие, заключающееся в манипулировании ситуацией действия таким образом, что ресурсы другого человека, сколь значительными они ни казались бы при иных обстоятельст­вах, вдруг становятся неадекватными или неэффективными. Создается совершенно другая игра, для которой манипулирующая сторона вооружена гораздо лучше. (Неважно, кто является жер­твой насильника — богатый банкир, могущественный политик или знаменитость шоу-бизнеса; их ресурсы, обеспечивающие им большую степень свободы в других ситуациях, теряют свои «возможности», как только сталкиваются на темной и пустынной улице е ножом к горлу или с грубой физической силой.) Значительно уменьшить свободу можно и посредством принуждения к переоценке ценностей или перетасовывания вариантов выбора таким образом, что обычно высоко котирующиеся ценности внезапно утрачивают 122 свое значение. Во время ночной встречи с грабителем ко­шелек, полный банкнот и кредиток (обычно представляющий выс­шую ценность для скупого владельца), может вдруг утратить свое значение: ведь выбор — между жизнью и смертью, а не между большим и меньшим количеством денег. Пребывание по решению суда в тюрьме или в трудовом лагере может сделать старые, неког­да лелеемые приоритеты смехотворно ничтожными и никчемны­ми по сравнению с новыми ценностями — хорошей едой, легкой работой, разрешением отлучаться или принимать посетителей, не попадать в одиночную камеру или в карцер и даже расположением надзирателей. В экстремальных условиях концентрационного ла­геря ценность самосохранения и выживания затмевает собой все остальные варианты выбора.

Другой способ — менее откровенный (и чреват большими из­держками для власть предержащего), чем принуждение. Он со­стоит в том, что ценности других людей зачисляются в собствен­ные ресурсы по принципу: «заставить желания других работать на меня». Точнее, это манипулирование ситуацией таким образом, чтобы заставить других людей стремиться достигать своих целей, только следуя правилам, установленным власть имущим. Так, рве­ние и старание, с какими храбрый солдат убивает врагов, возна­граждаются повышением его социального положения за счет ме­далей или почетных грамот (в прошлом — за счет присвоения рыцарских званий и пожалования земель). Формальное призна­ние навыков и знаний студента ставится в зависимость от его подчинения важнейшим правилам колледжа, таким, как регуляр­ное посещение занятий, сдача в срок письменных работ. Завод­ские рабочие могут сохранить высокий жизненный уровень (вы­сокую зарплату) при условии более интенсивного труда, работы с большей отдачей и беспрекословного подчинения приказам уп­равляющих. Таким образом, ценности подчиненных становятся ресурсами их управителей; их мечты и стремления используются для достижения целей, установленных власть имущими. Не имея собственного капитала, я завишу от того, возьмут меня на работу или нет. А будучи принятым на работу, я должен действовать в соответствии с условиями работодателя, т.е. на время работы я ограничиваю свою свободу. Добровольно выбрав в качестве цели высокий жизненный уровень (или, в крайнем случае, просто вы­живание), я обнаруживаю теперь, что у меня нет иного пути до­стижения избранной цели, кроме как поступиться весьма значи­тельной частью собственной свободы. 123

Тот, кто может использовать насилие или манипулировать вся­кого рода наградами, точно так же может изменить мои шансы достичь желанных целей. Его решения влияют на объем или на пригодность ресурсов, которыми я располагаю для своих дейст­вий. Он может повлиять и на цели моих действий, хотя сделать это он может лишь косвенно. Я могу отказаться от погони за не­когда дорогими мне ценностями, поскольку теперь сочту их «не­реалистическими». Шансы слишком неравны, вероятность пре­одоления неравенства фактически ничтожна; усталость и разоча­рование берут свое, и постепенно цели, которых я надеялся до­стичь (и даже все мои жизненные планы), становятся лишь мечта­ми, о которых любят поговорить, но ничего не предпринимают для их осуществления. Мои действия изменяют мою ориентацию: теперь они направлены на более «реалистические» цели, моя оценка потенциальных ресурсов изменилась, и с тех пор я подсчитываю их иначе — соизмеряю цели со средствами. Разница заключается в том, что я замахиваюсь фактически на гораздо меньшее, чем меч­тал ось вначале.

Но откуда берутся мои ценности? Почему я наделяю ценнос­тью одни цели и недооцениваю или игнорирую другие? Являются ли эти ценности предметом моего свободного выбора? Могу ли я их принимать и отвергать по своей воле? Или они, подобно моим ресурсам, тоже зависят от действий других людей и от тех факто­ров, которые определяют мое положение и которые я не имею возможности контролировать? Рассмотрим следующую ситуацию: я хочу поступить в колледж сразу после школы, но мои друзья решают иначе. При обсуждении наших вариантов они убеждают меня, что продолжение образования не сделает мою жизнь очень уж счастливой, и было бы здорово начать наслаждаться жизнью сразу: иметь какой-то собственный доход, а не обрекать себя на три полуголодных года и другие самопожертвования. Прислуши­ваясь к их доводам, я изменяю свое решение и вместо того, чтобы поступать в колледж, начинаю искать источник какого-нибудь дохода. Теперь я наслаждаюсь, будучи обладателем чековой книж­ки: приятно иметь деньги в кармане и тратить их на желанные покупки. Затем профсоюзные деятели предлагают нам начать забастовку, чтобы вынудить руководство отменить свое решение о, реорганизации конторы таким образом, чтобы сэкономить на не­скольких рабочих местах. Мои рабочее место и доход в безопас­ности, перспективы продвижения отличные, а после реорганизации могут быть еще лучше. Наконец, начальство заявляет, что, в 124 случае забастовки будут сделаны особые распоряжения, и в ре­зультате все мы будем уволены. Мне такой поворот дел совсем не нравится; но большинство моих товарищей поставили солидар­ность выше возможности сохранить свои рабочие места, честь — выше дохода и проголосовали за забастовку. Я не захотел быть белой вороной и присоединился к ним, хотя теперь, вполне веро­ятно, я лишусь работы, а вместе с ней и свободы наслаждаться жизнью, как я это понимаю...

Как видно из этого примера, ценности, выбираемые людьми для ориентации в своих действиях (т.е. для упорядочения своих целей в соответствии с их высокой или низкой значимостью), из­меняются в ходе и под влиянием социального взаимодействия. Именно это мы и имеем в виду, когда говорим о влиянии. В отли­чие от власти влияние непосредственно сказывается на ценности: оно проявляется в том, что сдвигаются относительные позиции различных целей в их иерархии значимости, когда одни цели на­чинают казаться более привлекательными, чем другие, и тем са­мым заслуживающими больших усилий. Если мы выбираем одни ценности, ставим одни цели выше других, то это значит, что, как мы надеемся, получившие приоритет цели в конечном счете при­несут больше удовлетворения, удовольствия, что они более почи­таемы, морально возвышенны и эстетически привлекательны, а в целом они в большей мере отвечают понятиям должного и ложного.

Ценности не всегда выбираются сознательно. Как мы видели ранее, многие наши действия привычны и рутинны и не предпо­лагают сопоставления целей и средств. До тех пор пока действия остаются обыденными, мы редко задумываемся над тем, каким ценностям они служат. Обыденное действие не нуждается в обо­сновании: нам было бы трудно объяснить, почему мы предпочли их другим действиям. Под давлением вопросов мы, вероятно, дали бы какой-нибудь ответ, наподобие следующего: «Это всегда имен­но так делалось» или «Есть, как оно есть...» — как будто то время, в течение которого существуют наши привычки, придает им нечто вроде авторитета; или будто тот факт, что множество людей посту­пает таким же образом, сам по себе является ценностью, которая диктует определенное действие. Однако не следует забывать, что все это — «вынужденные» объяснения, навязанные самими вопро­сами. Они не обязательно присутствовали в сознании человека до того, как его начали спрашивать. Как вы помните, смысл поведе­ния по привычке, или традиционного действия, заключается в том, что оно не требует обоснований. Действие является традиционным 125 до тех пор, пока от него не требуется легитимации; традици­онное действие может обойтись без легитимации, т.е. не требуется соотнесения его с ценностями, которым оно должно служить. Оно все время повторяется в основном по одному и тому же образцу, поддерживаясь лишь одной силой привычки. Многие наши по­вседневные действия традиционны (обыденны, привычны, мы над ними не задумываемся) независимо от того, что большинство из нас вовсе не является традиционалистами (если бы нам позволили подумать над этим и высказать свое мнение, мы стали бы отри­цать авторитет старого и косного, не принимая присущие ему цен­ности — стабильность и отсутствие изменений).

Самые главные ценности, которыми мы руководствуемся в те­чение всей своей жизни (ценности, предшествующие выбору спе­цифических целей наших действий), такие, как стандарты долж­ного или успеха, честности или ума, тяжелой работы или развле­чений, последовательности или гибкости, в общем и целом фор­мируются уже в детстве. Чаще всего они «откладываются», «укоре­няются» на подсознательном уровне и проявляются скорее как го­лос совести, нежели четко сформулированные указания, которые мы по желанию или необходимости можем воспроизвести для при­нятия решения. Мы с трудом вспоминаем влияния, которые ока­зывались на нас в детские годы; мерой успеха таких влияний как раз и является то, насколько они забываются и уже не восприни­маются как внешнее давление. Мы осознаем внешние влияния только тогда, когда дело доходит до свободного выбора: когда ста­вятся под сомнение ценности, которым мы подчиняемся, когда требуется их обоснование и легитимация.

Способность влиять на ценности других людей составляет ха­рактерную черту авторитета. Авторитет измеряется вероятнос­тью того, что люди воспримут данные ценности только по одной¹ причине, а именно: кто-то (организация или личность, наделен­ная авторитетом) разделяет их или руководствуется ими на прак­тике. Личность или организация может представлять авторитет для некоторых людей в том случае, если тот факт, что именно она выступает за определенную ценность, будет рассматриваться этими людьми как достаточная причина одобрения и согласия. Таким образом, авторитет личности или организации предполагает вероятность того, что другие люди последуют их примеру или совету. Такое подчинение можно объяснять с помощью различных поня­тий, таких, как «ум», «правдивость», «опытность», «нравственная целостность» руководящего начала, которому следуют. Однако в 126 любом случае, таким образом обосновывается вера последователей в непреложную обоснованность этого руководящего начала.

Ценности, которые мы бережно лелеем, являются делом наше­го выбора. В конечном счете именно мы наделяем авторитетом тех, за кем мы решаем следовать, и отказываем в авторитете тем, кто нам не нравится. Прежде чем мы решим, кому верить, мы можем проанализировать притязания различных конкурирующих «лидеров ценностей» или тех, кто выступает от их имени, с точки зрения значимости их примера и их способности подать хороший, достойный пример. Чтобы стать для нас авторитетом, личность или организация должна представить легитимацию, или доказа­тельства того, что ее совету (или ее иерархии ценностей) нужно следовать и отдать ей предпочтение перед другими.

С одной такой легитимацией мы уже встречались: вспомним, что некоторые ценности представляются достойными уважения благодаря стоящей за ними традиции. Они, как нам говорят, про­верены временем. Следует оставаться верным прошлому; группе, с которой ты это прошлое разделял; общему наследию, которое мы вместе должны охранять. История, нам говорят, связывает накреп­ко; то, что соединено историей, никакая человеческая самонаде­янность не в силах разъединить. Старые заслуги надо чтить уже просто потому, что они старые...

Вот такое обоснование. Зачастую оно ставит все с ног на голо­ву: почитают не ценности, проверенные временем, а тех, кто в поисках популярности и всеобщего признания своих ценностей (иногда совершенно новых, недавно изобретенных) обращается к истории, надеясь откопать там уникальные свидетельства их древ­ности. Образ исторического прошлого всегда избирателен; в дан­ном случае он составляется таким образом, чтобы придать досто­верность пропагандируемым ценностям за счет ссылки на их «по­чтенный возраст». Уважение, которое люди испытывают перед прошлым, учитывается в сегодняшней борьбе ценностей. Если признано, что некоторые ценности разделялись еще нашими пред­ками, то эти ценности менее уязвимы для современной критики, тогда как иные ценности еще должны проявить себя; считается, что ценности старого доброго прошлого уже прошли проверку временем, пусть даже не блестяще. Традиционалистская легити­мация становится особенно привлекательной во времена резких изменений, которые не могут не порождать беспокойство и неуве­ренность. Если радикальные и доселе небывалые нововведения провозглашаются как реставрация старых и испытанных способов 127 жизни, то они легче проходят; такое представление о них иногда может несколько уменьшить неопределенность, обусловленную быстрыми социальными переменами, и, как кажется, предложить относительно безопасный, менее болезненный вариант выбора.

Альтернативой этому было бы отстаивание новых ценностей, выдаваемых за откровения — за результат эпохального открытия, невероятно глубокого проникновения в суть вещей, или прозре­ния, проникшего сквозь неизвестное и узревшего будущее. Такой тип аргументации относится к харизматической легитимации. Харизма — качество, впервые отмеченное в исследованиях того глу­бокого и неоспоримого влияния, которое церковь оказывает на верующих. Понятие харизмы относилось к убеждению верующего в том, что церковь наделена особой, только ей дарованной свыше способностью постигать истину: она как институт была помазан­ницей Божией, призванной вести людей к праведной жизни и в конце концов — к спасению. Харизма, однако, не обязательно связана с религиозными верованиями и институтами. Можно говорить о харизме и в том случае, если принятие определенных ценностей мотивируется убеждением в том, что те, кто исповедует эти ценности, обладают сверхчеловеческими качествами (необык­новенным умом, дальновидностью, доступом к источникам зна­ния, закрытым для обычных людей), которые и обеспечивают ис­тинность их видения и правильность их выбора. Обычный же рассудок рядовых людей не располагает никакими средствами для»оценки того, что провозглашают харизматики, и, тем самым, у них нет никаких оснований сомневаться в харизматической личности. Чем сильнее харизма лидера, тем труднее усомниться в его пове­лениях и тем удобнее следовать его приказам в ситуации полной неопределенности.

Во времена резких и глубоких социальных изменений, быстро, обесценивающих привычные образцы поведения, потребность в харизматических «гарантиях» безошибочности выбора ценностей постоянно возрастает. Официальная церковь лишь отчасти удовлетворяет эти требования. Возникает множество ситуаций выбора порожденных новыми, небывалыми доселе социальными измене­ниями, для которых у церкви нет готовых рецептов, а если таков вые и окажутся, то они плохо вписываются в современные условия. Это вовсе не означает, что божественные формы харизматического авторитета уже не в чести. Современные версии, предлагаемые телевизионными евангелистами, религиозными гуру и раз­нообразными сектантами, свидетельствуют о широко распространенной и сильной потребности в сверхчеловеческих решениях проблем, т.е. таких решениях, которые явно превосходят челове­ческие способности суждения.

Отвечая на потребность в харизматических решениях ценност­ных проблем, выросшую до небывалых размеров, некоторые по­литические партии и массовые социальные движения выступили с аналогичными услугами. И в числе первых из них — так назы­ваемые тоталитарные партии (требующие полной преданности своих последователей во всех проявлениях их жизни), фашист­ские и коммунистические, ставшие особенно известными либо благодаря харизматическим лидерам, наделенным сверхчеловечес­ким даром предвидения и безукоризненным чувством правого и неправого, либо благодаря превращению в коллективного носи­теля харизматического авторитета. В последнем случае харизма­тическое влияние обычно приобретает в целом новые, более ста­бильные основания; влияние харизматической организации мо­жет в принципе (а иногда это случается и на практике) пережить харизматического лидера. Более того, оно может стать относи­тельно неуязвимым для дискредитирующего воздействия прошлых ошибок, в которых будут обвинены отдельные личности, а орга­низация останется незапятнанной, ее непреходящий авторитет будет подтверждаться. Такая роскошь недоступна в целом плохо организованным массовым движениям (если только им не удает­ся установить сильную, подобно партийной, организацию, спо­собную к самовоспроизводству). Чаще всего массовые движения разделяют участь своего лидера, который собственно и является носителем харизматического авторитета, — и его стремительное возвышение, и столь же стремительное падение, если его попу­лярность оказывается подорванной непреодоленными препятст­виями и невыполненными обещаниями или если его затмевает более удачливый (еще не дискредитировавший себя) соперник, также претендующий на внимание публики.

Однако сейчас центр харизматического авторитета переместился и из религии, и из политики. Появление средств массовой инфор­мации, наступление масс-медиа — могущественной технологии, способной тех, кто обращается с посланиями, сделать видимыми и слышимыми, но фактически недоступными миллионам, воспри­нимающим их послания, — сыграло главную роль в этом переме­щении. Психологические последствия такой ситуации — потря­сающи. Уже одно появление перед массами, а также недоступ­ность телевизионных знаменитостей или тех, кому телевидение 129 помогает стать знаменитыми, видимо, служат источником мощно­го харизматического влияния. Подобно прежним харизматичес­ким лидерам эти люди наделяются способностью вершить выс­ший суд, на этот раз прежде всего в области вкуса — тем самым они могут стать законодателями стиля жизни. Впечатление пре­восходства является, как можно предположить, отражением того, что их выставляют напоказ, а также массового подражания им. Теперь количество как таковое становится авторитетом — истин­ным носителем харизматической ауры. Огромное число людей, ищущих у популярных личностей совета относительно своего вы­бора, желающих подчиняться их руководству, увеличивает власть харизмы и усиливает всеобщую веру в надежность источника.

Другой пример коллективного харизматического влияния — профессионалы. Их притязания на то, чтобы судить и определять выбор людей, основываются на их опыте и знаниях (компетент­ности): на их привилегированном доступе к знаниям, которые дру­гим трудно получить и которые более ценны, чем непроверенные И зачастую ошибочные суждения рядовых людей. Знания, которы­ми располагают профессионалы, как правило, достаточно обшир­ны и недоступны для понимания тех, кого призывают подчинять­ся их суждениям, основанным на знании, — справедливость их заключений нельзя проверить. Их принимают потому, что люди, которые им подчиняются, считают эти суждения безукоризнен­ными; и их мнениям продолжают подчиняться до тех пор, пока те, кто им подчиняется, верят, во-первых, в коллективную мудрость профессии в целом и, во-вторых, в способность профессиональ­ного сообщества контролировать своих членов, чтобы каждый из них действовал как компетентный и надежный проводник этой мудрости. Так, человек готов отказаться от удовольствия курить или пить, раз «доктора говорят», что эти удовольствия вредны; или человек прислушивается к мнению врача по поводу того, что ему надо следить за своим весом, даже если это будет стоить ему отказа от любимой пищи. Харизматический авторитет профессий — это особый случай более широкого феномена, а именно: нашей общей веры в неоспоримое превосходство науки как метода про­дуцирования ценного и надежного знания. Сколь существенным ни было бы различие между научным знанием и религиозным от­кровением, механизмы принятия их широкой публикой не разли­чаются существенным образом. В обоих случаях простые, непо­священные люди не могут проверить достоверность информации, а могут только принять ее на веру, довериться мудрости и правдивости 130 людей или организаций (церкви, университету), поставляю­щих информацию с гарантией ее качества.

Два типа легитимации, рассмотренные здесь, — традиционалистская и харизматическая — имеют одну общую особенность: оба они предполагают отказ от права самостоятельно осущест­влять выбор ценностей и передачу его другому действующему субъ­екту, индивидуальному или коллективному. Передача права вы­бора зачастую ассоциируется с отказом от ответственности. Те­перь уже другой действующий субъект (актор) (предшествующие поколения или современные авторитарные институты) делает выбор за нас и тем самым берет на себя ответственность за ре­зультаты, в том числе моральную ответственность за последствия наших действий.

Легитимность третьего типа — легально-рациональная — идет еще дальше, поскольку вообще снимает проблему ценностного выбора и сопутствующие ей муки самооправдания. Она предпола­гает, что некоторые организации или индивиды, призванные го­ворить от их имени, обладают законно гарантированным правом указывать нам, какого рода действия нам следует предпринимать, а нашей столь же законной обязанностью является беспрекослов­ное подчинение этим указаниям. В таком случае сам вопрос о муд­рости или моральных качествах совета кажется нам бессмыслен­ным. Мы не несем ответственность (или нам так говорят) за выбор одного из соревнующихся носителей харизматического авторите­та. Теперь закон, его предписания, а не наши решения, выбирает для нас авторитет, определяющий наши действия. Легально-раци­ональная легитимация отделяет действие от выбора ценности и тем самым явно делает его ценностно-свободным. Исполнителям приказаний не нужно ни тщательно разбираться в нравственности действия, которое им приказано исполнить, ни чувствовать свою ответственность, если поступок не выдерживает проверки на нрав­ственность. Уверенные в своей правоте, они с достоинством отве­тят на любые вопросы: «Я всего лишь выполнял приказы моих законных начальников».

И какие бы выгоды в смысле повышения действенности и эф­фективности человеческой инициативы, предприимчивости ни сулила легально-рациональная легитимация, она чревата пагуб­ными последствиями именно из-за ее склонности освобождать действующих субъектов от ответственности за выбор ценности, а нередко вообще не рассматривать вопрос о ценностном выборе. Массовые убийства и геноцид последней мировой войны являются 131 самым потрясающим и уникальным примером такого рода пос­ледствий: палачи отказывались брать на себя моральную ответст­венность, ссылаясь на предписанную им законом обязанность под­чиняться приказам; они отвергали обвинения в том, что их реше­ние подчиниться этим приказам фактически и было их нравствен­ным выбором.

Когда из поля зрения действующего субъекта исчезают цен­ности, которым служат действия, когда цепочка приказаний рас­тягивается так, что уходит за пределы видимости исполнителей, тогда действие кажется свободным от ценностей и суждений нрав­ственности. Действующим субъектам предлагается, так сказать, из­бегать бремени свободы, которая всегда предполагает ответствен­ность за свои действия.132

 

Глава 7. Самосохранение и нравственный долг.

Мне это нужно. Я должен это иметь — как часто я произ­ношу на одном дыхании эти два предложения, словно второе высказывание просто сильнее подчеркивает то, что сказано в первом, или второе поясняет смысл первого; или во втором высказывании делается очевидный практический вывод из положения вещей, зафиксированного в первом. Это выглядит так, будто «нуждаться в чем-либо» означает «не иметь чего-либо, что нужно иметь», или «утрачивать, лишаться его», т.е. речь идет о депривации. Такая нужда порождает желание иметь недостающее. «Иметь» — это что-то вроде необходимости или принуждения, вы­зываемого потребностью. «Я должен иметь это»; «это» — нечто, что мне необходимо для полного счастья или для того, чтобы из­бавиться от нынешнего состояния нужды, которое, как можно пред­положить, вызывает чувство дискомфорта и неловкости, а следо­вательно, не дает покоя. Владение — это условие моего самосохра­нения и даже выживания. Без этого я не могу оставаться тем, что я есть. Моя жизнь будет разбита и станет невыносимой. В самом крайнем случае она вообще не сможет продолжаться. В опасности будет не просто мое благосостояние, а само мое физическое суще­ствование.

Именно моя потребность в чем-то, чего мне не хватает, в чем я нуждаюсь для собственного самосохранения или выживания, де­лает это «что-то» благом. Благо является не чем иным, как обрат­ной стороной потребности. Поскольку я в чем-то нуждаюсь, по­стольку это «что-то» является благом; нечто является благом, по­скольку я нуждаюсь в нем. Это нечто может означать разные вещи: товары, которые можно приобрести в магазине за деньги; тишина ночью на улице или чистые воздух и вода, чего можно достичь лишь согласованными усилиями многих других людей; безопасность 133 дома и безопасность нахождения в общественных местах, что зависит от действий властей предержащих; любовь другого человека и его желание понять меня и посочувствовать. Иначе говоря, любое «благо», т.е. то, что становится предметом нашего интереса ввиду потребности в нем, всегда ставит нас в отношение к другим людям. Наши потребности не могут быть удовлетворены, если у нас нет доступа к искомым благам, не важно, хотим мы ими владеть или только пользоваться. Но всегда потребность и жела­ние удовлетворить ее вовлекает в круг наших интересов других людей и их действия. Каким бы самодостаточным ни было стрем­ление к самосохранению, оно укрепляет наши связи с другими людьми, делает нас зависимыми от действий других людей и от мотивов их действий.

Эта истина не столь очевидна на первый взгляд. Напротив, собственность в широком смысле понимается как глубоко «част­ная» вещь — как особое отношение между человеком и предме­том, которым он владеет. Когда я говорю «это мое» или «это при­надлежит мне», то чаще всего в сознании возникает невидимая связь между мною и, скажем, авторучкой, книгой или столом, принадлежащими мне. Кажется, будто предмет (собственность) каким-то невидимым образом связан со своим собственником; и мы полагаем, что сущность владения заключается именно в этой связи. Если я владею клочком бумаги, на котором пишу эти строч­ки, то только я и никто другой решаю, что с ним делать. Я могу пользоваться им по своему усмотрению: могу делать на нем запи­си для будущей книги, написать письмо другу или завернуть в него бутерброд; более того, я могу вообще порвать его, если захо­чу. (Правда, по отношению к некоторой своей собственности я не могу поступить так по закону; например, я не могу спилить ста­рое дерево в своем саду без разрешения; не могу сжечь свой дом. Но даже тот факт, что требуется специальный закон, запрещаю­щий мне распоряжаться некоторой собственностью таким обра­зом, лишь еще больше подчеркивает общий принцип: именно я, и только я решаю, что будет с вещами, принадлежащими мне.) Однако общепринятое представление о собственности не учиты­вает, а популярные описания отношений собственности оставля­ют недосказанным то, что собственность является также (и даже больше, чем что бы то ни было) отношением исключения. Ведь каждый раз, говоря «Это мое», я также имею в виду (хотя и не произношу этого вслух, а зачастую и вообще не думаю об этом), что «это не твое». Собственность никогда не является частным 134 качеством; она всегда есть «вещь» общественная. Собственность подразумевает особое отношение между предметом и его владель­цем только потому, что она подразумевает в то же время и особое отношение между владельцем и другими людьми. Владение ве­щью — это отказ в доступе к ней другим людям.