Билет № 2 11 страница

Собственность устанавливает взаимную зависимость и тем са­мым тесное отношение между мною и другими, но она не столько связывает (вещи и людей), сколько разъединяет (людей). Факт собственности противопоставляет друг другу, ставит в отношение взаимного антагонизма тех, кто владеет предметом, и тех, кто им не владеет; первые могут пользоваться (и злоупотреблять, если специальный закон этого не запрещает) предметом, тогда как вто­рым отказано в таком праве. Факт собственности дифференциру­ет людей (я могу достать деньги из своего кармана, но никому другому этого не позволено). Я могу также (вспомним наше об­суждение власти) сделать отношение между людьми асимметрич­ным: те, кто не имеет доступа к предмету собственности, но хочет им воспользоваться, то должны подчиняться условиям, диктуе­мым собственником. Таким образом, их потребность, как и жела­ние удовлетворить эту потребность, ставят их в положение зави­симости от собственника (т.е. они не могут получить блага, необ­ходимые им для насыщения их потребностей, для их самосохра­нения как личностей или для продолжения их существования, без тех действий, которые требует от них собственник).

Вопрос о том, как и с какой целью использовать станки, на которых работают рабочие, решает владелец или его уполномо­ченные. Владелец же, коль скоро он купил (в обмен на зарплату) время своих работников, точно так же считает это время своей собственностью, как и машины или фабричные здания. Тем са­мым собственник заявляет свое право решать, какую часть этого времени работник может тратить на перекуры, болтовню, чаепи­тие и т.п. Именно право решать, как использовать, а не само ис­пользование как таковое, наиболее ревностно охраняется в каче­стве той функции, к которой других не допускают. Таким обра­зом, право решать, свобода выбора составляют истинную суть раз­личия между собственниками и не-собственниками. Различие между владением и не-владением является различием между свободой и зависимостью. Владеть вещами значит быть свободным в приня­тии решения относительно того, что должны делать те, кто ими не владеет, а в конечном счете это и означает — иметь власть над другими людьми. Собственность и власть на практике сливаются 135 воедино. Погоня за собственностью и вожделение власти в таком случае становятся фактически неразличимыми.

Любая собственность разделяет и разъединяет (т.е. исключает не-собственников из числа пользователей чьей-либо собственнос­тью). Но не всегда собственность дает собственнику власть над теми, кто исключен. Собственность дает власть только в том слу­чае, если удовлетворение потребностей исключенных невозможно без использования этих предметов собственности. Собственность на.орудия труда, на сырье, нуждающееся в обработке человечес­ким трудом, на место, где эта обработка может производиться, предоставляет такую власть. (В ранее приведенном примере ра­ботникам нужен доступ к станкам, контролируемым владельцем фабрики, чтобы заработать себе на жизнь; они им нужны для само­сохранения и даже для выживания. Без такого доступа их навыки и время будут бесполезными, они не смогут ими воспользоваться с выгодой для себя, заработать на жизнь.) Иначе дело обстоит с соб­ственностью на товары, которые потребляются собственником. Если у меня есть автомобиль, видеомагнитофон или стиральная маши­на, то моя жизнь становится легче и приятнее с ними, чем без них. Они могут также способствовать повышению моего престижа — уважения людей, чье одобрение для меня важно: я могу похвас­таться своими новыми приобретениями, чтобы те, кого я хотел бы поразить, стали смотреть на меня снизу вверх. Но это не обяза­тельно дает мне власть над ними, если, конечно, они сами не за­хотят использовать эти вещи для собственного удовольствия или удобства; тогда я буду ставить условия пользования, которые они должны выполнять. Большинство вещей, которыми мы владеем, не дают нам власти; они дают, тем не менее, независимость от власти других людей (мне не нужно больше соблюдать установ­ленные другими правила пользования этими вещами). Чем боль­ше часть моих потребностей, которые я могу удовлетворить непо­средственно сам, не спрашивая на то разрешения у других, тем меньше я должен подчиняться правилам и условиям, устанавлива­емым другими. Можно сказать, что собственность — это власть давать право. Она расширяет автономию, свободу действия и вы­бора. Она делает человека независимым; позволяет ему действо­вать в соответствии со своими мотивами и преследовать свои лич­ные цели. Собственность и свобода сливаются воедино. Часто за­дача расширения поля свободы переводится в расширение кон­троля над вещами — в собственность.

Обе функции — власть над другими и независимость — собственность 136 выполняет лишь постольку, поскольку она разделяет. В самом деле, во всех вариантах и при любых обстоятельствах соб­ственность предполагает дифференциацию и исключение. Как ос­новополагающий принцип собственность означает, что права дру­гих людей являются пределами моих собственных прав (и наобо­рот); что расширение моей свободы потребует ограничения свобо­ды других. Согласно этому принципу возможности всегда сопро­вождаются некоторыми (пусть частичными и относительными) поражениями в правах других людей. Данный принцип предпола­гает неустранимый конфликт интересов людей, вовлеченных во взаимодействие в процессе реализации их интересов: то, что вы­игрывает один, другой теряет. Ситуация напоминает игру с нуле­вым итогом: ничего нельзя выиграть (как предполагается) ни при одном варианте — ни при разделении, ни при кооперации. В си­туации, когда способность действовать зависит от единоличного контроля над ресурсами, действовать разумно означает следовать предписанию «каждый для себя (сам)». Так нам представляется задача самосохранения; такова логика, которая, видимо, следует из этой задачи и тем самым становится принципом любого разум­ного действия.

Когда человеческие действия следуют указанному принципу, их взаимодействие приобретает форму конкуренции. Соперника­ми движет желание исключить своих реальных или потенциаль­ных конкурентов из числа пользователей ресурсов, которые они контролируют, надеются или мечтают контролировать. Блага, за которые борются соперники, воспринимаются ими как ограни­ченные: они считают, что их недостаточно и потому невозможно удовлетворить всех, следовательно, некоторые из соперников вы­нуждены будут согласиться на меньшее. Существенным моментом идеи конкуренции и основной особенностью конкурентного дей­ствия является то, что некоторых желающих ждет разочарование, поэтому отношения между победителями и побежденными всегда бывают отмечены взаимной неприязнью или враждой. По этой же причине ни одна из завоеванных в конкуренции побед не может считаться надежной, если ее постоянно не защищают от посяга­тельств соперников. Конкурентная борьба никогда не кончается; ее результаты никогда не бывают окончательными и необратимы­ми. Отсюда можно сделать ряд важных выводов.

Во-первых, всякая конкуренция поддерживает тенденцию к монополии. Победившая сторона стремится обезопасить свои за­воевания, отказывая проигравшим в самом праве (или, по край ней 137 мере, в реальной возможности) усомниться в этой победе. Конечной, хотя и иллюзорной, недосягаемой, целью соперников является устранение конкуренции; конкурентным отношениям внутренне свойственна тенденция к самоуничтожению. Сами по себе они ведут к резкой поляризации шансов. Ресурсы будут скап­ливаться и создавать изобилие на одной стороне взаимоотноше­ния, становясь все более скудными на другой. Очень часто такая поляризация ресурсов дает выигравшей стороне возможность дик­товать правила для всех последующих взаимодействий и не дать проигравшим возможности оспорить эти правила. В таком случае выигрыш будет превращен в монополию; монополия же, в свою очередь, позволит выигравшей стороне диктовать условия даль­нейшей конкуренции (например, зафиксировать цены на не до­ступные другим товары) и тем самым получать еще больший вы­игрыш, увеличивая разрыв между сторонами.

Во-вторых, постоянная поляризация шансов, порождаемая монополией (т.е. ограничениями, налагаемыми конкуренцией), ведет в долгосрочной перспективе к различным взаимодействиям победителей и побежденных. Рано или поздно как победившие, так и побежденные «консолидируются» в «постоянные» классы. Победившие объясняют поражение побежденных их прирожден­ной неполноценностью. Считается, что побежденные сами вино­ваты в своем невезении. Их изображают неспособными, порочны­ми, неверными, недальновидными, расточительными, нравствен­но незрелыми, короче — не обладающими теми качествами, кото­рые необходимы для победы в конкурентной борьбе и которые одновременно являются качествами, заслуживающими уважения. Представленным таким образом побежденным отказывают в легитимности их права на недовольство. Принято считать, что раз их нищета обусловлена их же собственными недостатками, то им не­кого винить, кроме самих себя, и у них нет никакого права на свою долю пирога, особенно на ту долю, которые получили более удачливые. Принижение и поношение бедных используется как средство защиты привилегий, которыми наслаждаются богатые. Бедные представляются ленивыми, неряшливыми и грязными, скорее развращенными, нежели обделенными (лишенными): с не­сложившимся характером, избегающими тяжелого труда и склон­ными к преступлениям и нарушениям закона. Считается, что по­добно остальным они «сделали себя сами», т.е. сами выбрали свою судьбу. Их нищета обрушилась на них как следствие их особого характера и поведения. Более удачливые им ничего не должны.

Если случается, что богатые делятся своим имуществом с бедны­ми, то это только благодаря доброте богатых, а не потому, что у бедных есть право на эту часть имущества богатых. Точно так же в обществе, где доминируют мужчины, женщин порицают за их подчиненное положение; их согласие выполнять менее престиж­ные и привлекательные функции объясняют «врожденной» не­полноценностью — чрезмерной эмоциональностью, недостатком духа соревновательности, меньшим интеллектом или рациональ­ностью.

Порицание проигравших в конкурентной борьбе является од­ним из наиболее сильных способов заставить замолчать альтерна­тивный мотив человеческого поведения — моральный долг. Нрав­ственные интересы расходятся с интересами наживы по целому ряду существенных параметров. Корыстное действие опирается на эгоизм и жестокость по отношению к потенциальным сопер­никам. Нравственное же действие требует солидарности, беско­рыстной взаимопомощи, желания прийти на выручку, не спра­шивая и не ожидая вознаграждения. Нравственное отношение выражается в уважении к нуждам других и зачастую имеет резуль­татом самоограничение и добровольный отказ от личной выгоды. Если в корыстном действии мои потребности (как бы я их ни оп­ределил) являются единственным мотивом, то для нравственного действия основным критерием выбора становятся потребности других. В принципе, эгоизм и моральный долг — это две проти­воположности.

Тот факт, что одной из наиболее характерных черт современ­ности является разделение предприятия и домашнего хозяйства, впервые отметил Макс Вебер. Подобное разделение есть способ предотвратить столкновение двух противоположных критериев действия. Такой результат достигается посредством четкого раз­граничения двух ситуаций, в которых господствующими являются соответственно соображения выгоды и моральный долг. Занима­ясь предпринимательской деятельностью, человек свободен от се­мейных уз, другими словами, освобожден от груза морального долга, поэтому все внимание может уделить интересу наживы, которой требует успех предпринимательской деятельности. Возвращаясь в семью, можно забыть о холодном деловом расчете и делить блага между членами семьи в соответствии с потребностями каждого. В идеале семейная жизнь (как и жизнь всех коммунальных обра­зований, построенных по образу семьи) должна быть свободна от интересов наживы. И также в идеале на деловую активность не 139 должны влиять мотивы, вызванные нравственным чувством. Дело и нравственность плохо сочетаются. Предпринимательский успех (т.е. успех в конкуренции) зависит от рациональности поведения, что, в свою очередь, означает беспрекословное подчинение пове­дения соображениям личного интереса. Рациональность означает главенство рассудка, а не сердца. Действие считается рациональ­ным лишь потому, что оно предполагает использование наиболее эффективных средств для достижения поставленной цели с на­именьшими издержками.

Выше мы отмечали, что организация (или бюрократия,как ее обычно называют) является попыткой приспособить человеческое действие к идеальным требованиям рациональности. Теперь же мы видим, что такая попытка должна включать в себя более, чем что бы то ни было другое, подавление моральных соображений (т.е. интереса к другому ради него же самого, бескорыстного учас­тия, даже если это идет вразрез с интересом самосохранения). За­дача каждого члена организации сводится к простому выбору: под­чиниться или не подчиниться приказанию. Она также ограничена лишь малой толикой общих задач, стоящих перед организацией в целом, так что более отдаленные последствия действия не обяза­тельно просматриваются действующим субъектом. Кто-то может совершить поступки, имеющие ужасные последствия, о которых он и не предполагает; может воздействовать на людей, о существо­вании которых он и не подозревает, и таким образом продолжить вереницу еще более отвратительных и страшных дел, не испыты­вая при этом никакого нравственного конфликта или угрызений совести (так бывает, например, когда человек зарабатывает на впол­не приличную жизнь, трудясь на заводе, выпускающем оружие; на предприятии, которое нещадно загрязняет окружающую среду, или изготавливает потенциально вредные и ядовитые лекарства). Особенно важно отметить то, что организация заменяет нравственную ответственность дисциплиной как постоянным стандартом долж­ного («Я просто выполнял приказ», «Я просто старался хорошо выполнить свою работу» — эти объяснения наиболее распростра­нены и самоочевидных До тех пор, пока член организации строго соблюдает правила и выполняет приказания начальников, он сво­боден от нравственных сомнений. Нравственно предосудительное действие, немыслимое при каких-то иных обстоятельствах, вдруг становится возможным и относительно легко выполнимым.

Сила, с какой организация подавляет или замалчивает нравст­венные ограничения, была убедительно продемонстрирована в 140 знаменитых экспериментах Стэнли Милгрэма,где несколько добро­вольцев должны были в якобы «научном исследовании» посылать болезненные электрические разряды испытуемым. Большинство добровольцев, будучи уверены в благородности научных целей (которыми они, как обыкновенные люди, могли только восхи­щаться, а не разбираться в них или судить о них), не думали о своей жестокости, а полагались на общепризнанное и более зна­чимое мнение отвечающих за исследование ученых и доверчиво следовали инструкциям, ничуть не смущаясь воплями своих жертв. То, что в эксперименте проявилось в малом масштабе — лишь в лабораторных условиях, было продемонстрировано в невероят­ных масштабах практикой геноцида во время и после второй ми­ровой войны. Убийство миллионов евреев под руководством не­скольких тысяч высших нацистских лидеров и чиновников было гигантской бюрократической операцией, привлекшей к соучас­тию в ней миллионы «простых» людей, большинство из которых, по всей вероятности, были прекрасными соседями, любящими супругами, заботливыми родителями. Эти люди вели поезда, уво­зившие жертвы в газовые камеры; работали на заводах, произво­дивших отравляющие газы или оборудование для крематориев; и еще множеством других способов помогали выполнению общей задачи — уничтожению. У каждого была «своя работа», поглощав­шая все их духовные и физические силы. Эти люди могли делать то, что они делали, только по одной причине: они очень смутно представляли себе, если вообще представляли, последствия своих действий, поскольку никогда их не видели; равно, как и те уче­ные мужи, которые создали умные орудия разрушения, обрушив­шиеся на вьетнамских крестьян, не видели порождения своего ума в реальном действии. Конечный результат был настолько да­лек от тех простых задач, которыми они занимались, что связь этих задач с конечным результатом не попадала в поле их зрения или изгонялась из сознания.

Даже если функционеры какой-то сложной организации и осоз­навали конечный результат их общего дела, частью которого каж­дый из них был, то этот результат был так далек от них-, что о нем не стоило и беспокоиться. Отдаленность может быть скорее иде­альной, духовной, нежели географической. Благодаря вертикаль­ному и горизонтальному разделению труда действия любого инди­вида, как правило, опосредованы действиями многих других людей: либо его собственная работа не имеет непосредственных послед­ствий, либо она отгораживается от ее конечной, отдаленной цели 141 множеством иных работ, выполняемых другими. Вот почему со­здается впечатление отсутствия прямой причинной связи между тем, что человек делает, и тем, что происходит с конечными объ­ектами действия. В конце концов, собственный вклад человека меркнет, оказываясь незначительным, и его влияние на конечный результат представляется ему слишком малым, чтобы всерьез счи­таться нравственной проблемой. «Я ничего дурного не делал, и вы ничего не можете вменить мне в вину» — таково обычное объяс­нение. Наконец, человек мог делать такие невинные и безвредные вещи, как написание листков, составление отчетов, заполнение документов, включение и выключение машины, смешивавшей ядовитые вещества. Он вряд ли узнавал в обуглившихся телах в какой-то экзотической стране результаты своих действий, свою ответственность.

Крепко закрыть глаза на нравственно ужасающие конечные результаты на первый взгляд невинных дел помогает в дальней­шем известная безличность организационных функций. Сущест­венной характеристикой любой организации является то, что лю­бая роль в ней может быть исполнена любым человеком, обладаю­щим соответствующими навыками. Поэтому можно утверждать, что вклад в решение общей задачи вносит именно роль, а не ее носитель. Если настоящий исполнитель не играет ее, как полага­ется, то на его место поставят другого, но задача в любом случае будет выполнена. Это утверждение можно развивать и дальше и продолжать настаивать на том, что сама ответственность за пре­творение общей задачи в жизнь лежит на роли, а не на ее испол­нителе, и что роль не следует смешивать с личностью исполнителя. Заметим, что даже преступники — участники геноцида, кото­рые слишком близко находились к стадии убийства, чтобы заяв­лять о своем неведении относительно реальных последствий своих действий, и те доказывали, что в обстановке бюрократических при­казаний и разделения труда нравственные оценки были неумест­ны. Их собственные чувства не были «ни там, ни здесь», и не имело никакого значения, ненавидели они свои жертвы или сочувствовали им. Задача требовала от них дисциплины, а не эмо­ций. Как и в других обыденных и организованных взаимодейст­виях, они имели дело с назначенными им мишенями, а не с собратьями из рода человеческого.

Бюрократия, призванная служить нечеловеческим целям, про­демонстрировала свою способность подавлять нравственные мо­тивации не только среди своих сотрудников, но и далеко за пределами 142 самой бюрократической организации; это удалось ей путем апелляции к чувству самосохранения и тех, кого она намеревалась уничтожить, и тех, кто стал невольным свидетелем этого уничто­жения. Бюрократическое управление геноцидом обеспечило, с одной стороны, сотрудничество многих его жертв, а с другой — нравственное безразличие большинства наблюдателей. Будущие жертвы были превращены в «психологических пленников», зача­рованных иллюзорными перспективами милостивого обращения с ними в качестве вознаграждения за согласие подыгрывать своим мучителям и способствовать своему закабалению. Вопреки всему они надеялись, будто что-то еще можно спасти, предотвратить какие-то опасности, если только не раздражать своих мучителей, будто сотрудничество с ними будет вознаграждено. В большинст­ве случаев это был феномен упреждающего согласия: жертвы сами предлагали тот или иной способ ублажить палача, стараясь зара­нее угадать его намерения и удовлетворить его с особым рвением. Помимо всего прочего, они до последнего момента не осознавали неизбежности своей окончательной участи. Каждый следующий шаг на пути к уничтожению представлялся им хотя и неприятным, но не последним и уж во всяком случае не необратимым; на каж­дом шагу они сталкивались с четко определенным выбором, у ко­торого было только одно рациональное решение — без вариантов, но и оно лишь приближало их уничтожение. Благодаря этому ор­ганизаторы геноцида достигали своих целей с наименьшими бес­порядками и фактически при отсутствии какого бы то ни было сопротивления; потребовалось совсем мало надзирателей за длин­ной, послушной колонной, идущей в газовые камеры.

Что же касается сторонних наблюдателей, то их согласие или, по крайней мере, молчание и бездействие обеспечивались пони­манием ими слишком высокой цены нравственного поведения и сочувствия жертвам. Выбрать правильное с нравственной точки зрения поведение означало бы навлечь на себя страшную кару, а зачастую подвергнуть риску само свое физическое существование. Когда ставки так высоки, тогда интерес самосохранения отставля­ет в сторону моральный долг, а моральные соображения, угрызе­ния совести подавляются рациональными доводами: «Помогая жер­твам, я подверг бы опасности свою семью и собственную жизнь; в лучшем случае я спас бы одного человека, в случае же неудачи погибло бы десять». Предпочтение отдается подсчетам шансов на выживание, а не нравственному качеству действия.

Мы привели крайние случаи противостояния мотивов самосохранения 143 и морального долга; они были взяты из редко встреча­ющихся ситуаций и, как правило, порицаемых всеми. В более мяг­кой и потому менее настораживающей форме такое противостоя­ние оказывает воздействие на повседневную человеческую жизнь. В любой организационной среде рациональность действий, про­возглашаемая как наиболее эффективное средство самосохране­ния, по большей части достигается за счет нравственных обяза­тельств. Явное преимущество рационального поведения перед дей­ствием, руководствующимся моральным долгом, составляет рецепт правильного выбора, т.е. то, что непосредственно взывает к чувст­ву самосохранения и самопродвижения. Рациональное поведение становится еще более соблазнительным благодаря своей способ­ности удовлетворять желание самовозвеличивания, вызываемое конкуренцией. Мотив самосохранения, выраженный в нулевом варианте исхода конкуренции и оснащенный надежным оружием бюрократической рациональности, превращается в грозного и, наверное, непобедимого соперника нравственности.

Дальнейшему уничтожению моральных обязательств способ­ствует статистическое обращение с людьми просто как с безлики­ми объектами действия, свойственное любой бюрократии. Рассмат­риваемые как фигуры, или «чистые формы», которые могут быть заполнены любым содержанием, такие человеческие объекты ут­рачивают индивидуальность и отчуждаются от своего бытия носи­телей прав человека и моральных обязательств. Вместо этого их относят к некой категории, представители которой полностью определяются соответствующей совокупностью организационных правил и критериев. Их личностная неповторимость, а следова­тельно, их уникальные, индивидуальные потребности теряют свое значение как ориентиры бюрократического действия. Значение имеет только категория, к которой они официально причислены. Подобная классификация сосредоточивает внимание лишь на из-> бранных атрибутах индивидов, в которых выражается интерес ор­ганизации, и поощряет пренебрежение всеми остальными их ха­рактеристиками, т.е. индивидуальными чертами, делающими ин­дивида моральным субъектом, уникальным и единственным в своем роде человеческим существом.

По сути дела, бюрократия — это не единственный феномен, в котором нравственные мотивы приходятся не ко двору и в кото­ром они приглушаются и подавляются. Весьма сходный результат подавления нравственного чувства можно наблюдать и в ситуации, практически во всех других отношениях диаметрально противоположной 144 холодной расчетливой рациональности бюрокра­тической организации и также практически свободной от сообра­жений наживы и завистливой конкуренции. Такую ситуацию, от­личающуюся наиболее эффективной способностью подавлять нрав­ственность, создает толпа.

Замечено, что люди, вынужденные находиться на ограничен­ном пространстве бок о бок с огромным количеством незнакомых им людей, которых они не встречали раньше при других обстоя­тельствах и с которыми до этого не взаимодействовали, а в насто­ящем «объединены» лишь временным, случайным интересом, склонны вести себя так, как они даже не предполагали бы воз­можным вести себя в «нормальных» условиях. Самое дикое пове­дение может вдруг обуять толпу подобно пожару в лесу, порыву ветра или распространению заразы. В случайно образовавшейся толпе, например на переполненном народом рынке или в театре, охваченные паникой люди, движимые единственным желанием спастись, могут топтать других людей, толкать их в огонь, обеспе­чивая себе жизненное пространство и избегая опасности. В другом случае они могут напасть и убить предполагаемого злодея, на ко­торого им указали и объявили источником угрозы. В толпе люди способны на такие действия и поступки, которые не хватит духу совершить ни одному преступнику. Если толпа и может коллек­тивно совершать то, что претит любому ее члену в отдельности, то именно в силу ее безликости. В толпе люди утрачивают свою ин­дивидуальность и «растворяются» в анонимном сборище; в ней они не воспринимаются как субъекты нравственности, как цель морального долга (результат, сходный с дистанцированием, по­рождаемым бюрократическим разделением труда). Сборище лин­чевателей или толпа болельщиков освобождают своих членов от моральной ответственности за насильственные действия в отно­шении других людей, которые обычно могут быть защищены от насилия только моральными ограничителями, если таковые име­ются у предполагаемых насильников. В подобных случаях подав­ление моральных ограничителей является результатом анонимности толпы и фактического отсутствия каких бы то ни было продолжи­тельных связей между ее участниками. Толпа рассеивается так же быстро, как и собирается, и ее коллективное действие, даже коор­динируемое, не воспроизводит и не порождает никакого сколько-нибудь продолжительного взаимодействия. Именно мгновенный и непоследовательный характер действия толпы делает возмож­ным чисто эмоциональное, неконтролируемое, аффективное поведение 145 отдельных ее членов. В какое-то мгновение все тормоза срываются, снимаются все запреты, отменяются все обязательства и все правила нарушаются.

Упорядоченное, бесстрастное поведение в рамках бюрократи­ческой организации и необузданные порывы гнева или паники в толпе кажутся полярно противоположными; и все же их воздейст­вия на нравственные чувства и запреты поразительно схожи. Сход­ные результаты имеют и сходные причины: деперсонализация,«обез­личение», уничтожение индивидуальной самостоятельности. И бю­рократия, состоящая из ролей, а не из личностей, сводящая людей к ролям или множеству ресурсов или препятствий на пути к до­стижению цели или решению проблемы, и неуправляемая, воз­бужденная толпа, состоящая из неразличимых частиц, а не из от­дельных индивидов, отличающаяся лишь размером, а не индиви­дуальными качествами своих членов, по существу являются безли­кими и анонимными.

Для других человеческих существ люди остаются моральными субъектами до тех пор, пока они признаются именно людьми, т.е. существами, имеющими право на то, чтобы с ними обращались так, как полагается обращаться только с людьми, причем с любым человеком (естественно, речь идет об обращении, предполагаю­щем, что партнеры взаимодействия тоже имеют свои уникальные потребности и что эти потребности столь же ценны и важны, как и твои собственные, и к ним следует относиться с не меньшим вниманием и уважением). Можно даже сказать, что понятия «объект нравственности» и «человек» соотносимы — их содержание со­вместимо. Как только определенные лица или категории людей лишаются права на нашу моральную ответственность, с ними об­ращаются как с «недочеловеками», «порочными людьми», «не совсем людьми» или вообще «нелюдями».

Мир (универсуум) моральных обязательств (совокупность лю­дей, объединенных моральным долгом) может включать, а может и не включать всех представителей рода человеческого. Многие «примитивные» племена наделяли себя именами, которые просто означали «люди»; человеческий статус других племен, особенно тех, с которыми не установились никакие взаимодействия, кроме редких вспышек враждебности, не признавался. Отказ признать человеческое в чужих племенах продолжал сохраняться и в рабо­владельческих обществах, где рабам приписывался статус «говоря­щих орудий» и на них смотрели только с точки зрения их пригод­ности для решения предназначенной им задачи. Статус ограниченной 146 человечности на практике означал одно: существенное тре­бование нравственного отношения, т.е. уважения потребностей другого человека, что подразумевает прежде всего признание его целостности и непреходящей ценности его жизни, не было обяза­тельным в отношении к носителям этого статуса. Похоже, что ис­тория развивалась как постепенное, но неумолимое наступление идеи гуманизма с ее ярко выраженной тенденцией к распростра­нению универсума обязательств на весь человеческий род.

Однако, как мы видели, этот процесс не был прямолинейным. Наш век прославился появлением весьма влиятельных мировоз­зрений, призывавших исключить целые категории людей — клас­сы, нации, расы, конфессии — из универсума обязательств. Вмес­те с тем совершенство бюрократически организованного дейст­вия достигло такого уровня, на котором моральный запрет уже не может воспрепятствовать соображениям эффективности, В резуль­тате сочетания обоих факторов — возможности подавить нравст­венную ответственность (что создает бюрократическая техноло­гия управления) и существования мировоззрений, готовых и же­лающих использовать эту возможность, — во многих случаях зна­чительно сократился универсум обязательств. А это, в свою оче­редь, открыло дорогу таким последствиям, как массовый террор в коммунистических обществах против представителей враждебных классов и их пособников, постоянная дискриминация расовых и этнических меньшинств в странах, которые гордятся своими ус­пехами в области прав человека, множество явных и скрытых сис­тем апартеида и многочисленные случаи геноцида, начиная с убий­ства армян турками, уничтожения миллионов евреев, цыган и сла­вян нацистской Германией и кончая применением смертоносных газов против курдов, массовыми убийствами в Камбодже. Грани­цы универсума обязательств по сей день остаются спорными. Можно предположить, что развитие бюрократической техноло­гии, имеющее своей задачей подавление моральных мотивов (та­кое же достижение современного общества, как и распростране­ние морального чувства в отношении всех представителей рода человеческого), сжало эти границы по сравнению с прошлыми временами, во всяком случае если не в теории, то на практике.