Характерное и новое в опытах Монтеня

Не нашел.

34. Завязка трагедии Шекспира «Король Лир» Замысловато.

 

Завязкой и ключом здесь служит известный афоризм Лира - Из ничего не выйдет ничего (Nothing will come of nothing..., I, 1, 89) - в ответ на признание Корделии в том, что ей по поводу своей любви к отцу сказать нечего (nothing). Это ничтожное слово составляет единственное содержание четырех стихов:

 

- Nothing, my lord

- Nothing?

- Nothing

- Nothing will come of nothing I, 1, 87-89

 

С этого nothing и начинается трагическая коллизия, диалектическая по своей сути.

Л.Е. Пинский отмечал, что во всех трагедиях 1600-х годов действие строится на двусмыслице, технически проявляющей себя через каламбур, в пределах которого решается конфликт высокого мифа и профанирующего антимифа[21]. Этот тезис ученого блестяще подтверждается Королем Лиром. Nothing Корделии будет использовано Эдмундом и шутом.

Побочный конфликт Глостера со своими сыновьями тоже основан на игре этим словом (nothing), только реализуются на сей раз другие смыслы. В защитном, скромном nothing Корделии - знание того, что внутреннее и внешнее, сердце и язык не всегда совпадают, что многословие часто свидетельствует о внутренней пустоте, что интимное и сокровенное нельзя демонстрировать публично, что такое афиширование так же не скромно, как оголение деликатных участков тела (Корделия сравнивает громкие признания в любви старших сестер с выставленной напоказ декольтированной грудью - professed bosoms - I, 1, 272).[22]

В обманном nothing Эдмунда - противоположный по смыслу, но тождественный по форме жест. Эдмунд прячет подложное письмо от брата, прячет так, чтобы оно было видно отцу, скрытничает напоказ. Показной жест он формально ничтожит, уменьшает отрицательными частицами и словами. Весь разговор отца с сыном построен на созвучии no

 

GL - How now? What news? Ну как, что нового?

Edm - None... I know no news, my lord Ничего. Нет новостей, мой лорд

GL - What paper were you reading? Что ты там читал?

Edm - Nothing Ничего

GL - No? The quality of nothing hath not Нет? По природе своей ничто

such need to hide itself. If it be nothing не нуждается в скрытии. Если это

I shall need no spectacles. ничто мне не потребуются очки.

I, 2, 26-37

 

Nothing Корделии - запрет прикасаться к сокровенному содержанию. Nothing Эдмунда - приглашение к потаенному, которого на самом деле нет. Лир из-за ничтожного слова Корделии не дает ей приданного, и как бы лишает дочь благ, хотя, на самом деле, он лишает себя поддержки и любви и дает Корделии возможность найти себе хорошего любящего мужа, который в бедности жены видит богатство (Cordelia, that art most rich being poor, I, 1, 250) и стать королевой Франции. Гибель Корделии, страшный итог пьесы, это квинтэссенция любви, милосердия, жертвенности.

Nothing Эдмунда, хотя и делает его на время наследником отцовского титула, но приводит к позорной смерти и посрамлению. Духовная пустота (nothing) не порождает ничего кроме смерти и небытия.

Слово nothing еще раз становится главным героем ситуации в четвертой сцене первого акта. На сей раз его произносит Кент и повторяет шут. Перед этим шут поет песенку.

 

Have more that you showest Имей больше, чем показываешь

Speak less than you knowest Говори меньше, чем знаешь

Lend less than you owest Давай взаймы меньше, чем обладаешь

Ride more than you goest Скачи больше, чем ходишь

Learn more than you trowest Изучай больше, чем исповедуешь

Set less than you throwest Клади больше, чем разбрасываешь

Leave thy drink and thy whore Брось свою выпивку и шлюху

And keep in - a - door Затворись у себя дома

And you shall have more И будешь иметь

Than two tens to a score В двадцать раз больше прежнего.

 

I, 4, 116-127

 

Простоватый Кент утверждает, что эта песня ничего не стоит (nothing), умный шут отвечает, что Кент ничего и не заплатил за нее (nothing). Можете сделать что-нибудь из nothing? - спрашивает шут Лира. Из ничего ничего не сделаешь - повторяет король. Такую же ренту ты получаешь с отданной земли - отвечает шут королю (I, 4, 131-150).

В отличие от Корделии и Эдгара, имеющих свои мотивы употребления слова nothing, шут не имеет ни личных мотивов, ни личного имени[23]. Вместе со словом nothing в этом контексте возвышается статус ничтожного шута, дурак становится горьким и мудрым.

Надо сказать, что песня шута - это не просто зарифмованные афоризмы житейской мудрости. Мысль шута, подчеркнутая гомеотелевтами (грамматической рифмой), совсем не тривиальна. Это мысль о предпочтении внутреннего внешнему, сути - кажимости, спокойствия - суете, собирания - расточению. В ткань незамысловатой песни вплетен парадокс - отказываясь от некоторых вещей, мы можем лишь обогатиться. Не все, что есть у человека, имеет ценность. В песне звучит оправдание Корделии[24] (которая имела больше, чем показывала, говорила меньше, чем знала), обвинение короля (который раздал больше, чем имел, расточил больше, чем создал). Можно прогнать любовницу и собутыльников, но нельзя прогонять родную дочь. Лир бросил то, что было у него единственно ценного и сохранил то, что не имеет никакой цены (разгульную свиту в 100 рыцарей и возможность пировать за счет дочерей). Шут не просто обыграл тему богатства-бедности, something - nothing[25], но и дал комментарий к содержанию трагедии.

 

35. «Дурацкая» литература

Так называемая "литература о дураках" родилась в Германии в период Возрождения. Яркий образец ее - свод легенд о жителях города Шильды, которые в знак протеста решили стать глупыми, заделались шутами и начали всерьез валять дурака, потешая себя и окружающих, но зато и от войн избавились, и от налогов - что с дурака возьмешь!

 

"Народная книга о шильдбюргерах", перекликающаяся со всемирно известным изданием великого гуманиста Эразма Роттердамского "Похвальное слово глупости" (1509г.), вышла в 1598 году. Длинный ряд удивительных по своей нелепости и причудливости "похождений и деяний шильдбюргеров" (о том, как жители Шильды перепутали ноги и никто своих распознать не мог; о том, как они собирались при помощи коровы свести траву со старинной стены, о том, как построили ратушу без окон, как сеяли соль и пр. и в наши дни подвергается трактовке и интерпретации (Э. Кестнер, О. Пройслер). Видимо, мотив "глупости поневоле" неисчерпаем.

 

«Корабль дураков» (нем. Narrenschiff) — поэма Себастьяна Бранта.

 

Своей известностью Брант менее обязан многочисленным латинским стихотворениям, чем большой сатирической поэме «Корабль дураков» (нем. Narrenschiff, оригинальное название в XV веке — «Daß Narrenschyff ad Narragoniam») (Базель, 1494), в которой очень зло и метко бичует пороки и глупость своих современников. Книга эта долгое время пользовалась огромной популярностью среди народа благодаря здравому смыслу, прямоте и остроумию, а также знанию жизни и людей, которыми она проникнута. Она многократно издавалась и переделывалась и была переведена не только на латинский (пер. Якова Лохера, Базель, 1497), но и на большинство европейских языков.

 

Написанная по-немецки, книга стала своеобразным сатирическим «зерцалом» предреформационной эпохи. Изображая вереницу дураков разных сословий и профессий, собирающихся отплыть в царство глупости, Брант обличает невежество и своекорыстие, мир торжества «господина Пфеннига», забвение князьями, попами, монахами, юристами заботы об общем благе. Нравоучительные сентенции, народные пословицы и поговорки пронизывают всю ткань его произведения. Пафос книги — в патриотической задаче пробуждения разума и исправления нравов в Германии. Брант остро ощущает необходимость и неизбежность перемен в жизни общества. Книга Бранта стала истоком целого направления немецкой литературы XVI в. — «литературы о дураках», её влияние сказалось и в других странах Европы.

 

Ни мотив дурака, ни образ корабля не были чем-то новым: первый в Средние века был синонимом повреждённого в уме (с XII в. «дураков», в том числе мнимых, держали при княжеских дворах для развлечения), второй напоминал о народных праздниках, карнавальных играх и масленичных гуляньях. Стихотворная сатира Бранта — блестящая компиляция материала, рассеянного в бесчисленных духовных и светских сочинениях морализаторского содержания. Текст отвечает традиционной христианской морали: глупость — это не заблуждение, а грех, удаление от Бога и его заповедей. Став «зерцалом» многообразнейшей и всеобщей человеческой глупости, книга положила конец жанру средневековой «сословной сатиры». Её новизна заключалась в бодрящей, живой авторской интонации, исполненной оптимизма и гуманистической идеи улучшения мира — согласно Бранту, грешник-глупец, который откажется от своей суетности, вернёт себе возможность вечного спасения. Автор сознательно использовал приём имитации фольклорного жанра, оживив текст множеством остроумных речевых оборотов. Успех «Кораблю дураков» обеспечили и иллюстрации, с самого начала, видимо, предусмотренные автором, Себастьяном Брантом.

 

36. Образ «смуглой леди» в сонетах Шекспира.

 

Возлюбленная, описанная в сонетах Шекспира, совсем не похожа на идеальных красавиц художников и поэтов Возрождения. Модным был белокурый цвет волос или золотистый. Королева Елизавета была рыжей, и это повлияло на английский идеал красоты в ее царствование. «Прекрасным не считался черный цвет», — замечает Шекспир в сонете 127-м. А между тем и волосы и взор

Возлюбленной моей чернее ночи,

Как будто носят траурный убор

По тем, кто краской красоту порочит.[48]

В последней строке намекается на тех, кто красит волосы, чтобы выглядеть так, как полагается по моде. Шекспир вообще не терпел ложных ухищрений для придания облику видимости красоты. В приступе гнева Гамлет обличает не только жестокость и несправедливость, но даже косметику и изощренные светские манеры. «Слышал я про ваше малевание вполне достаточно! — кричит он Офелии. — Бог дал вам одно лицо, а вы себе делаете другое…»[49]

Возлюбленная, описанная в сонетах, получила прозвище «смуглая дама» (the Dark Lady). Шекспир описал ее нам, подчеркивая, что она живая женщина, а не идеальная красавица и не расписная кукла.

Ее глаза на звезды не похожи,

Нельзя уста кораллами назвать,

Не белоснежна плеч открытых кожа,

И черной проволокой вьется прядь.

С дамасской розой, алой или белой,

Нельзя сравнить оттенок этих щек.

А тело пахнет так, как пахнет тело,

Не как фиалки нежный лепесток.

Ты не найдешь в ней совершенства линий,

Особенного света на челе.

Не знаю я, как шествуют богини,

Но милая ступает по земле.

И все ж она уступит тем едва ли,

Кого в сравненьях пышных оболгали.[50]

Заключительный выпад направлен против сонетистов, как, впрочем, и все стихотворение, в котором осмеивается искусственный идеал. Выдуманным женщинам сонетистов Шекспир противопоставляет реальную женщину.

Но дело вовсе не в несходстве с идеальными красавицами:

Беда не в том, что ты лицом смугла,

Не ты черна, черны твои дела![51]

Она не идеальна и в нравственном отношении. Поэт отлично знает неверность своей возлюбленной, но готов ей все простить:

Мои глаза в тебя не влюблены,

Они твои пороки видят ясно.

А сердце ни одной твоей вины

Не видит и с глазами не согласно.[52]

Случилось так, что, уезжая, поэт оставил свою возлюбленную на попечение друга. Произошла двойная измена. Поэт горько сетует на то, что его друг

…сердечных уз не пощадил,

Где должен был нарушить долг двойной.

Неверную своей красой пленя,

Ты дважды правду отнял у меня.[53]

Утрату друга поэт переживает больнее, чем утрату возлюбленной. Он всегда был не уверен в ней и знал ее изменчивость. Но в друга он верил беспредельно, и потерять его для него более страшно:

Полгоря в том, что ты владеешь ею,

Но сознавать и видеть, что она

Тобой владеет, — вдвое мне больнее.

Твоей любви утрата мне страшна.[54]

Эта роковая женщина мучает не только поэта, но и его друга. И тут самозабвенный, преданный друг начинает страдать вдвойне: за себя и за него.

Поэт не перестал любить обоих. Сердце его разрывается от страшной муки:

На радость и печаль, по воле Рока,

Два друга, две любви владеют мной:

Мужчина светлокудрый, светлоокий

И женщина, в чьих взорах мрак ночной.[55]

По-видимому, друзья примирились. Прошло какое-то время, и поэт, в свою очередь, чем-то глубоко оскорбил друга. Теперь виноват уже он, и он пишет сонет:

То, что мой друг бывал жесток со мною,

Полезно мне. Сам испытав печаль,

Я должен гнуться пред своей виною,

Коль это сердце — сердце, а не сталь.

И если я потряс обидой друга,

Как он меня, — его терзает ад,

И у меня не может быть досуга

Припоминать обид минувших яд.

Пускай та ночь печали и томленья

Напомнит мне, что чувствовал я сам,

Чтоб другу я принес для исцеленья,

Как он тогда, раскаянья бальзам.

Я все простил, что испытал когда-то,

И ты прости, — взаимная расплата![56]

Насколько это возможно, мы попытались представить, что в сонетах отражена какая-то подлинная история взаимоотношений трех лиц. Но не будем скрывать: это лишь домысел, который ничем нельзя подтвердить. Более того, может быть, сонеты написаны не одному другу, а разным лицам. У нас нет никаких доказательств того, что молодой человек, которого поэт в первых семнадцати сонетах уговаривает жениться, и друг, которого он так горячо любил, одно и то же лицо.

Единый лик лишь у смуглой красавицы. Этот образ с удивительной рельефностью запечатлен Шекспиром. Уж очень она реальна, и не похоже, чтобы этот образ был полностью вымышлен поэтом. В двадцати пяти сонетах, рассказывающих мучительную историю «любви втроем», столько жизненности, что трудно поверить, будто это всего лишь вымысел поэта, давший ему возможность поупражняться в стихотворстве на острую психологическую тему. Скорее всего, история, рассказанная в этих сонетах, была пережита поэтом. Может быть, это как раз и была «болезнь», которой хворал «старый актер» W. S., упомянутый Генри Уиллоуби. Ведь и Шекспир писал:

Любовь — недуг. Моя душа полна

Томительной, неутолимой жаждой,

Того же яда требует она,

Который отравил ее однажды.[57]

Образ смуглой красавицы надолго запечатлелся в сознании Шекспира. Он еще раз ожил под его пером много лет спустя — в египетской царице из трагедии «Антоний и Клеопатра», такой же неверной, как смуглая дама сонетов, и такой же властно притягательной своей колдовской красотой.

У нас нет фактических данных, чтобы распутать загадки сонетов. Но одно в них несомненно: во многих из них узнается великий сердцевед Шекспир. Пережил ли он сам описанное в сонетах, мы не уверены. Но он глубоко понял и прекрасно выразил, что в данных положениях может чувствовать человек большой души. А дальше каждому предоставляется гадать, какова в этом была доля лично пережитого и какова доля гениального поэтического прозрения.