Глава четвертая. Лиде не хотелось идти на ужин

 

Лиде не хотелось идти на ужин. Она надеялась, что, если спрячется в комнате, не зажигая света, о ней забудут.

За окном лил бесконечный дождь, но само стекло было сухим-в этом месте над фасадом нависал опиравшийся на колонны портик.

Два фонаря, висевшие на столбах перед домом, освещали начала дорожек, что спускались к среднему пруду. Между дорожками лежал широкий покатый газон, а вдоль них стояли ряды вековых лип.

В дверь постучали.

Лидочка не стала откликаться – ей никого не хотелось видеть и было страшно, если это окажется Алмазов. Лидочка вцепилась ногтями в широкий деревянный подоконник, спиной ощущая желание невидимого человека войти в комнату. Какая глупость, что здесь не положены крючки или замки, – это идет от больничных правил, сказала еще днем докторша Лариса Михайловна, Был случай, лет пять назад, когда жена одного академика умерла в комнате от удара, – пока стучали, да бегали за слесарем, да ломали дверь.

И тогда директор сказал: у нас лечебное учреждение, а не развратный курорт для скучающих баб. И замки а также крючки сняли.

Еще раз постучали. Уйдут или нет? Нет, не ушли! Дверь заскрипела, и незнакомый в темноте тихий голос несмело произнес:

– Простите, я догадался, что вы здесь, я только на минуту.

Господи, какое облегчение испытала Лидочка оттого, что голос принадлежал не Алмазову.

– Входите, – сказала она, оборачиваясь, – я задумалась.

Мужчина приблизился, и по силуэту, по росту и толщине Лидочка догадалась, что рядом с ней стоит старый друг Марты, жертва отсутствия крючков Максим Исаевич.

– Вы сегодня присутствовали… – сказал он и сделал длительную паузу, за которую он успел извлечь из кармана и развернуть большой носовой платок.

– Присутствовала и забыла, – сказала Лидочка. – И вы забудьте.

– Я как член партии нахожусь в очень сложном и деликатном положении, – быстро заговорил Максим Исаевич, словно в нем открыли шлюзы и он спешил выложить заранее заготовленный и заученный наизусть текст. – Вы не представляете, сколько в театре у меня недругов, и завистников. Если же кто-нибудь узнает, что я сблизился с женой сосланного элемента, разве я могу кому-нибудь доказать, что я абсолютно ни при чем, – я был завлечен и совершенно не представлял, потому что был уверен, что и в самом деле меня пригласили за номером журнала «Огонек», в котором напечатан очень увлекательный рассказ Пантелеймона Романова, но обстановка меня расположила… да… Да! Что было, то было!

– Уходите, – сказала Лидочка, жалевшая теперь, что так долго слушала этого напуганного человека, не понимая, что же он хочет сказать. В его монологе Лидочке открылся еще один секрет – сколько же ей еще предстоит их узнать! – оказывается, наш Миша Крафт, который находится в ответственной командировке, на самом деле сослан.

Максим Исаевич продолжал бормотать, останавливаясь лишь затем, чтобы промокнуть платком потный лоб.

– Тогда я сама уйду, – сказала Лидочка. – Из-за вас мне нет покоя в собственной комнате!

– Нет, вы меня неправильно поняли! – крикнул ей вслед Максим Исаевич, когда она выполнила угрозу, но сам из комнаты не вышел, так и остался в темноте.

Лидочка пробежала несколько шагов. Дверь в кабинет доктора была приоткрыта. Лариса Михайловна сидела за столом и писала в большой амбарной книге. Наверное, составляла отчет об истраченных лекарствах или квартальную сводку об улучшении здоровья вверенных академиков.

Лидочка миновала кабинет докторши. Сзади скрипнула дверь. Лидочка обернулась – это из ее комнаты выглядывал Максим Исаевич.

Куда деваться?

Лидочка спустилась вниз по узкой служебной лесенке. Там пахло пищей, отдаленно звенела посуда и слышались голоса. Белый короткий коридорчик заканчивался двумя дверями-Лидочка толкнула ту, что была прямо перед ней. За ней обнаружился коридор: направо он вел на кухню, впереди была комната, где мыли посуду, а налево можно было пройти в буфетную и обеденный зал, откуда доносились голоса – ужин уже начался.

Лидочка стояла в нерешительности, придерживая приоткрытую дверь. Наверху скрипнула ступенька. Кто-то осторожно спускался на первый этаж. Лиде было неприятно, что ее кто-то выслеживает. И даже страшно, В коридоре было пусто. Лида шагнула туда и повернула налево.

Здесь было светло и многоголосо – страх исчез Лидочка пересекла буфетную. Навстречу ей спешила толстая подавальщица с пустым подносом. За спиной застучали шаги – из судомоечной появилась Полина.

Она прижимала к груди небольшую кастрюлю, В ту же секунду вновь отворилась дверь, ведущая на лестницу, и из нее вышел усатый мужчина в синих галифе и пиджаке – именно он и спускался вслед за Лидочкой по лестнице.

Увидев Полину, мужчина в галифе предупреждающе крикнул:

– Полина! Полина Петрова, я к тебе обращаюсь!

– А чего? – откликнулась Полина, отступая назад в судомоечную.

Мужчина пошел за ней.

– Я тебе вчера приказал,– представить паспорт и трудовую книжку. Казалось бы – ясное задание?

– Я принесу, ей-богу принесу, товарищ директор. У меня все документы у тетки на Басмаиной лежат, честное слово, принесу, ну завтра. А хотите, нынче в ночь поеду?

– Может, и поедешь, только пропадешь – не найти тебя. Лучше я тебя завтра утром отправлю, приставлю к тебе сторожа Силантьева и отправлю.

По проходу быстро прошла девочка с черной косой – пронесла новый поднос с тарелками. Директор проводил поднос взглядом и увидел ненужного свидетеля

– Лидочку.

– А вы что здесь делаете, гражданка?

Лидочку оттолкнула толстая подавальщица, которая примчалась за новым подносом, она поменялась подносами с девочкой.

– Посторонись! – сказала она директору, тот смешался и отступил к лестнице.

– Чтобы ни-ни! – крикнул директор оттуда и исчез.

Лидочка хотела идти в зал, но Полина ее окликнула:

– Постойте, погодите,– позвала она.– Одну секунду!

Полина не выпускала из рук кастрюлю.

– Возьмите, спрячьте у себя! – голос Полины был чрезвычайно настойчив. Она протянула кастрюлю Лиде.

– Ну что вы!

– Мне же некуда спрятать! Следят за мной! Ночью они обыск у меня в комнате устроят. Я их хорошо знаю!

– Но куда я это дену?

– Вы к себе в комнату пока поставьте, под кровать, у вас никто не будет искать. А завтра я жива буду – возьму. Ну скорей же! Христом-Богом молю!

Полина говорила сердито, будто Лидочка была виновата в ее злоключениях. И Лидочка подчинилась.

Кастрюля была тяжелой, Лидочка чуть было не уронила ее.

– Да бегите же! – с раздражением к человеческой глупости воскликнула Полина. Глаза ее казались громадными, черными и даже страшными. Лида стала быстро подниматься по лестнице, только раз оглянувшись, увидела, что Полина стоит и глядит настойчиво вслед…

Верхний коридор был пуст. Только дверь в кабинет докторши была приоткрыта. Лидочка проскочила ее, не оглядываясь, и уже побежала к своей комнате, как услышала сзади голос Ларисы Михайловны:

– Иваницкая, что с вами? Что вы несете?

У тебя мгновение, чтобы придумать ответ.

– Ах, – Лидочка остановилась, оглянулась и ответила сразу, чтобы Лариса Михайловна не успела заглянуть в кастрюлю. – Я горячей воды налила, хочу голову помыть.

– Но сейчас же ужин!

– Вот именно! – достаточно ли жизнерадостно звучит ее голос? – В душе никого нет, я спокойно вымоюсь.

– Только на улицу после этого ни-ни! – крикнула добрая докторша.

Лидочка спряталась в своей комнате, закрыла дверь. Темнота в первое мгновение была спасительной, но тут же ей показалось, что Максим Исаевич так и не ушел – все еще прячется в комнате. Крепко прижав кастрюлю к животу, Лидочка нащупала на стене выключатель. Загорелся свет. Комната была пуста.

Лидочка быстро нагнулась и задвинула кастрюлю под кровать.

Высунула нос из двери – нет ли докторши? Она пробежала к главной лестнице, которой заканчивался коридор с левой стороны. То была парадная, широкая лестница, с трюмо в рост человека между пролетами.

Навстречу Лидочке поднимались незнакомые отдыхающие, по взгляду одной из женщин Лидочка догадалась, что ее прическа не в порядке. Она остановилась, погляделась в трюмо. Не прическа, а воронье гнездо. Лида поправила волосы, потом десять раз медленно вздохнула и тут подумала: «Ну и глупая я – чего же не посмотрела, что в кастрюле? Неужели сокровища князей Трубецких? А я их– под кровать!».

С этими мыслями Лидочка вбежала в столовую, в дверях она столкнулась с Борисом Пастернаком, он уступил ей дорогу. Алмазов, что сидел за средним столом, резко обернулся – через плечо посмотрел кошачьим немигающим взглядом. Альбина сидела рядом, тихая, как мышка.

Лидочка пробежала к своему месту. Там стояла тарелка с макаронами – Марта взяла для нее и сберегла. И ждала.

– Ты что?-спросила Марта.

– Задержалась,– прошептала Лида. И, не одолев внезапного озорства, добавила: – Твой поклонник прибегал, испугался.

– Мой… что? Ах, мерзавец! Заяц толстозадый! Практически изнасиловал меня, а теперь перепугался.

– Девушки, – со своего стола крикнул Матя. – Сегодня танцы до утра! Первый фокстрот за мной!

– Спокойно, спокойно, – прервал поднявшийся гомон президент Филиппов. – Для сведения граждан отдыхающих, которые не в курсе дела или не прочли объявления возле входа в биллиардную, довожу до сведения, что никаких танцев до утра не предусмотрено. Танцы проводятся в большой гостиной под патефон, пластинки привезены уважаемым профессором Глазенапом, за что мы его поблагодарим.

Лидочка обвела взглядом людей, сидевших за столами, оживленных и радостно зашумевших, будто они в жизни еще не занимались таким любопытным и радостным делом, как танцы под патефон. Им нет дела до бед Альбины или Полины.

Ванюша Окрошко глядел на Лидочку исподлобья – видимо, унижение уже миновало и теперь ему страшно хотелось узнать, останется ли Лида на танцы. А где Александрийский? Его не было – надо будет узнать, не заболел ли он.

Как Лидочка ни отводила глаза, все же попалась – встретилась с глазами Алмазова, поймал он ее – подмигнул, как подмигивает рыбак попавшейся золотой рыбке. Альбина смотрела в скатерть и водила по ней вилкой.

Наверное, Лидочка должна была беспокоиться о кастрюле, желать заглянуть в нее – а вдруг там золото или адская машина? Но думать о кастрюле не хотелось – что бы там ни было – все это от Лидочки бесконечно далеко. И не очень интересно. Мало ли что хочется хранить официантке в эмалированной кастрюле.

Быстро проглотив макароны и запив их чаем с долькой лимона, Лидочка вскочила из-за стола, сказав лишь Марте, что вернется к танцам.

Александрийского она отыскала быстро. Он сидел Пастернаком в комнате у докторши Ларисы Михайловны. Там горела настольная лампа под зеленым абажуром. Пастернак держал в руке лист бумаги, он читал, лишь иногда заглядывая в нее. Лидочка не посмела зайти, но остановилась перед дверью так, что ее можно было увидеть.

Александрийский, сидевший лицом к двери, почувствовал ее присутствие, узнал Лидочку и поднял худую жилистую руку.

– Ворота с полукруглой аркой,– читал Пастернак, не спеша, нараспев, для себя, не заботясь о том, слушают его или нет.

Холмы, луга, леса, овсы.

В ограде мрак и холод парка, И дом навиданной красы.

Там липы в несколько обхватов Справляют в сумраке аллей, Вершины друг за друга спрятав, Свой двухсотлетний юбилей.

Они смыкают сверху своды, Внизу – лужайка и цветник, Который правильные ходы Пересекают напрямик…

Лида понимала, что Пастернак говорит об Узком, об этих аллеях, увиденных точно и преображенных его талантом.

Под липами, как в подземелье, Ни светлой точки на песке, И лишь отверстием туннеля Светлеет выход вдалеке…

Пастернак замолк за мгновение до того, как послышался снисходительный, добродушный голос Алмазова:

– Развлекаемся?

Пастернак был неподвижен – словно превратился в камень, Александрийский поморщился.

– С какой стати, сударь, – сказал он, – вы мешаете людям? Вас не приглашали.

– А я и не мешал, – улыбнулся Алмазов, – Мы с Альбиночкой шли мимо, и нам так понравились стихи, что вы не представляете. Вы поэт, да?

Или он ничего не знал, или издевался над ними. Так как никто Алмазову не ответил, тот продолжал, будто оправдываясь:

– Я только вчера приехал, а вы, товарищ поэт, наверное, раньше меня. Так что не познакомились. Ага, смотрю – и Лида с вами. Ну полный набор молодых дарований. Тогда, товарищ поэт, вы продолжайте знакомить нас, практических работников, с изящными искусствами. Я тут заметил, что скоро зима, а вы будто о лете пишете…

Пастернак молча сложил вдвое лист, положил на колено, провел по сгибу ногтем.

– Я приглашаю вас к себе в номер, – сказал Александрийский. – Там тихо, туда не входят без приглашения.

– Правильно, – Алмазов буквально нарывался на скандал, – у вас нам будет лучше. Спокойнее.

Александрийский тяжело поднялся, опираясь на палку. Пастернак поддержал его, помог подняться.

– Вы не устали? – спросил он.

– Хорошая поэзия бодрит, – сказал Алмазов.

Комната Александрийского была на первом этаже, но надо было пройти длинным коридором в южный флигель. Лидочка шла сразу за Александрийским и Пастернаком, а сзади не спеша шествовал Алмазов.

Словно ждал, когда можно будет продолжить сражение.

Они прошли длинным коридором, по красной ковровой дорожке, у высоких окон стояли вазы с астрами и хризантемами. В доме еще числился садовник, оставшийся от Трубецких.

У Алмазова была возможность спасти лицо – подняться по лестнице на второй этаж флигеля. Но он свернул в узкий коридорчик, ведущий к комнатам того крыла. Александрийский открыл дверь.

– Заходите, Лидочка,– пригласил Александрийский.

Пастернак сделал шаг в сторону, пропуская Лидочку. Затем вошел сам. Тут же за ним последовал Алмазов.

У Лидочки сжалось сердце… Сейчас!

– Я вас не приглашал, – Александрийский загородил дверь.

– Я имею право, – сказал чекист. – Такое же, как и все.

– Вы не у себя в учреждении, – сказал Александрийский. – Научитесь элементарной истине – есть места, куда вам вход запрещен.

– Ну зачем нам с вами ссориться,– Алмазов из последних сил старался сохранить мир. – Я же ничего не требую, я просто как любитель поэзии пришел послушать стихи. Послушаю и уйду.

– Так вы уйдете, в конце концов, или мне вас палкой гнать! – закричал вдруг Александрийский.

– Что-о? – тон Алмазова изменился – больше у него не было сил изображать из себя интеллигентного человека.

– А то, – быстро сказал Пастернак, который, как понимала Лидочка, не считал возможным оставить Александрийского один на один с чекистом, – что я в вашем присутствии не намерен читать. Поэтому прошу вас, не мешайте нам!

Пастернак стал совсем молодым, лицо густо потемнело, кулак, прижатый к косяку двери, чтобы не пропустить Алмазова, сжался.

– Ян, – взмолилась Альбина, – я тебя умоляю.

– Молчать! – Алмазов откинул ее назад, Лидочка видела ее лишь сквозь открытую дверь – Альбина ахнула и исчезла – послышался удар, звон, наверное, Альбина столкнулась с какой-то вазой.

– Или вы меня пропускаете в комнату,– сказал Алмазов низким, хриплым – из живота идущим голосом, – или пеняйте на себя. Я на вас найду материал – буржуи недобитые! Вы к себе смеете не пускать – кого смеете не пускать… А я вас к себе пущу – пущу и не выпущу.

Лидочка ощутила, как от Алмазова тяжело несет водкой и луком. Она вынуждена была отступить внутрь комнаты,

– Хватит,– сказал новый голос, неожиданно вторгшийся во взаимную ненависть сцепившихся голосов. За их спинами у лестницы – стоял старший из братьев Вавиловых, Николай. – Хватит шума и криков в санатории. Я попрошу вас, Ян Янович, немедленно уйти отсюда. Как я понимаю, вы приехали сюда отдыхать с дамой. Но так как вы не являетесь штатным работником Академии и у вашего ведомства есть свои санатории, то я должен предупредить, что ваше поведение заставит меня обратиться непосредственно к товарищу Менжинскому и сообщить, какие слова и действия вы позволяете в адрес уважаемых советских ученых. Не думаю, что ваши руководители будут вами довольны.

– Товарищ Вавилов, – за время этой длинной фразы Алмазов успел взять себя в руки. – Простите за невольный срыв – работа, нервы… Я ухожу.

Альбина промелькнула перед дверью, прижимая платок ко лбу, Алмазов пошел за ней. Обернулся и сказал Вавилову;

– Ваши ученые позволяют себе политические провокации.

– Вот мы и квиты, – сказал Вавилов, глядя ему вслед, потом произнес: – А вы, Борис Леонидович, не хотите порадовать нас своим новым опусом?

– Борис Леонидович как раз собирался прочесть нам оду Узкому, написанную недавно, – сказал дипломатично Александрийский.

– Любопытно, очень любопытно, – сказал академик. – Возьмите меня в компанию. Я – плохой танцор, да и боюсь, что президент Филиппов устроит бег в мешках или игру в шарады с разоблачением империалистов.

– Прошу вас, – сказал Александрийский.

Пока рассаживались, Александрийский – губы синие, бледный – показал Лидочке жестом на коробку с лекарствами. Лидочка налила из графина воды, и Александрийский принял пилюли. Все ждали, пока ему станет лучше и он даст знак к продолжению чтения. Александрийский стал дышать медленнее.

Пастернак вновь прочел стихотворение, посвященное «Узкому», Лидочка запомнила последнюю строфу:

«На старом дереве громоздком, Завешивая сверху дом, Горят закапанные воском Цветы, зажженные дождем».

Странно, мы все умрем, а это стихотворение будет жить отдельно от нас, и через сто лет читатель, не ведающий о давно разрушенном «Узком», будет представлять себе иные аллеи и иные поляны…

Пастернак назавтра уже уезжал – если, конечно, грузовичок сможет выбраться по размытой дороге.

– Вы не останетесь еще? – спросил Вавилов.

– Нет, здесь плохой климат!

– Ну что вы! – наивно воскликнула Лида и осеклась со смущенной улыбкой.

В гостиной горела лишь одна лампа, у патефона дежурил старенький Глазенап. Все, кто мог, – отплясывали фокстрот. Было очень душно и шумно, Матя сразу подхватил Лидочку – танцевать с ним было приятно – он чувствовал музыку и, главное, знал как вести партнершу.

– Я вас ждал,-сказал он.

В дверях гостиной стояла Полина и смотрела на Матю.

Музыка прервалась. Лида хотела сказать Мате, что его ищут, но Полина ушла внутрь дверного проема.

Из стопки, лежавшей рядом с ним, Глазенап взял новую пластинку, поднес к глазам и долго шевелил губами. Кто-то прикнул из толпы:

– Румбу!

– Танго! – произнес Глазенап торжествеяно, словно сам собирался сыграть его для присутствующих.

Началось танго. Танго было медленным и очень страстным, и Лида почувствовала, как страсть овладевает Матей. Она Мате симпатизировала, но не настолько, чтобы обииматься с ним посреди зала, тем болев что прошедший день научил ее слишком многому о странностях любви.

– Матя, – сказала ода, – обернитесь к двери в столовую. Только не сразу и не привлекая внимания. Вы анаете эту женщину?

Матя послушно исполнил просьбу.

– Странно, – соврал он, – но она глазеет на меня как знакомая.

– У вас плохая память на лица?

– Отличная. Только не ночью,– сказал Матя и засмеялся собствевной шутке.

– Точно не знаете?

– Не помню,– сказал Матя, и Лидочка поверила бы ему, если бы не была днем свидетельницей его разговора с Полиной.

Попытка отвлечь Матю не удалась, и он принялся гладить Лидочкину спину. Он делал это очень профессионально, и если бы Лидочка была кошкой, то, наверное бы, с ума сошла от счастья. Но она не была кошкой и потому сказала:

– Сейчас замурлыкаю.

– За вами трудно ухаживать,-сказал Матя.

– Вы лучше расскажите мне что-нибудь очень интересное,

– Неужели сейчас?

– Как ваши дела с ужасной бомбой?

– Не скажу – я не разговариваю о делах с любимыми девушками.

– Вы правы, – согласилась Лида.

Танец кончился. Глазенап воздел свои толстые ручки и закричал, что лучше всех исполнили аргентинское танго доктор Шавло и его партнерша.

Все захлопали в ладоши.

– Матя, можно я вас попрошу – стакан воды. Ужасно хочется пить, – сказала Лида.

Матя послушно потек в путь. Но Лида отправляла его в этот путь не случайно. В конце концов должна же в этом скорбном и довольно неприятном мире существовать одна настоящая тайна без участия Алмазова.

Она понимала, что так не бывает, но теплилась какаято надежда, что тайна, объединяющая Полину и Матю, окажется скорее интересной, увлекательной, но вовсе не страшной. Когда потом Лидочка старалась для себя восстановить последовательность событий тех часов, ей было почти смешно – насколько человек склонен заблуждаться, если ему хочется заблуждаться.

Отправив Матю на кухню, Лида прошла несколько шагов за Матей и увидела его посреди буфетной. Он ждал.

Матя улыбался своим мыслям. Лидочке был виден его профиль – крупный нос, покатый широкий лоб, толстые губы, выпуклые глаза – лицо человека, который обожает много есть, любить женщин и работать – все с удовольствием. Матя уже начал полнеть, но он – крупный мужчина, растолстеет как следует только лет через десять.

Из прохода на кухню вышла Полина.

Полина передала Мате стакан с водой, но не ушла, а что-то стала ему говорить, Матя пожал плечами, он был недоволен, но Полина продолжала говорить.

Матя отрицательно покачал головой и пошел к Лиде.

– Пейте, – сказал он, – вы о чем-то задумались?

– Спасибо.– Пить совсем не хотелось.– О чем вы разговаривали с подавальщицей?

– Вы подглядывали, моя фея?

– Не лишайте меня благосклонности. Я не питаю к вам зла.

– А я знаю, – сказал Матя. – Я всегда чувствую – нравлюсь или нет. Вот та женщина – подавальщица, как вы ее называете,– меня не любит…

– За что?

Глазенап завел фокстрот, и они снова танцевали, но Матя был занят своими тревогами. В гостиной стало меньше людей – многие разошлись по комнатам.

– Она напомнила мне об одном эпизоде из моей жизни, – сказал Матя. – Я был тогда совсем мальчишкой и постарался потом изгнать из памяти все, что со мной тогда произошло. У меня такое впечатление, будто это было не со мной.

Лида не стала расспрашивать. Захочет – сам расскажет. Ему хотелось рассказать, но он не решался.

Это было понятно – двадцать лет назад ты мог поделиться тайной даже со случайным попутчиком, если чувствовал к нему расположение. Твой собеседник был волен выслушать или не выслушивать… но ведь не для доноса!

С каждой секундой настроение Мати портилось.

Он оставил Лиду посреди комнаты и пошел прочь, как будто забыл о том, что с ней танцует. Лида растерянно поставила пустой стакан на столик рядом с Глазенапом.

– Спасибо, – сказал старик.

Лида пошла из гостиной и догнала Матю в дверях. Как раз в этот момент он обернулся.

– Лида, – сказал он, – не уходите, я не хотел вас обидеть.

Они стояли в прихожей – медведь с подносом в лапах скалился и косил стеклянным глазом.

– На самом деле,– сказал Матя,– я совершил дурной поступок. Но я тогда даже не догадывался, что это дурной поступок. Все так себя вели… это была гражданская война, и я был на одной стороне, а те люди были на другой… Простите, Лида, я говорю совершенно лишнее…

– Я ничего не слышала,– сказала Лида и повернулась, чтобы уйти.

– Нет, Лида, погодите, – сказал Матя. – В такие минуты нужен человек, которому ты веришь. Я знаю, что в наши дни уже нельзя верить никому, но если в обществе никто не верит никому, значит, оно погибает. Ведь верит же Ягода своей жене?

– Может быть, пойдем погуляем? – спросила Лида.

– Вы хотите сказать, что здесь у стен есть уши?

Лида пожала плечами.

– Не думаю, – сказал Матя, – хороший маленький микрофон – дело серьезное. Его еще надо из Германии провезти, валютные расходы оправдать. Нет, здесь их ставить не стали.

– Вы правы, – сказала Лида, – только не из-за валюты, а потому что нет смысла выслеживать – когда надо, нас заберут!

– Наша с вами задача, Лидочка, чтобы в отличие от других нас с вами не взяли – ни сейчас, ни завтра. А тут как назло лезут с угрозами!

Матя очень расстроился – он был из тех людей, кто не умеет и не желает скрывать своих расстройств.

– Вы никому не расскажете? – спросил он.

– Нет, – сказала Лидочка.

Не было у него никаких оснований доверять ей, но Матя был игроком и к тому же верил в свою способность приручать людей.

– Я был мальчишкой, гимназистом. Шел девятнадцатый год, Я был в охране поезда.

Матя поднял руку, останавливая возражение Лиды, затем продолжил:

– Честно сказать, я рисковал жизнью куда меньше, чем мои сверстники в окопах. В двадцать лет я демобилизовался по ранению, кончил университет и забыл обо всем. В конце концов я выполнил свой долг, мне не в чем раскаиваться. Вы верите?

– Я не знаю, – сказала Лидочка, потому что по всему виду Мати было ясно, что у него в шкафу стоит скелет, и Полина неосторожно, а может, сознательно этот шкаф приоткрыла.

– Это все пахнет пылью, – сказал Матя, словно угадал мысли Лиды.

Кто-то прошел к лестнице, музыка прекратилась, поднялись шумом голоса и потом сразу стихли – танцоры стали расходиться.

– Ага, вот вы где скрываетесь! – к ним из гостиной шел Алмазов.

Лидочка могла поклясться, что во время танцев его в гостиной не было. Он мог скрываться в буфетной и тогда слышал все, что говорилось Матей и подавальщицей… А мог спуститься по задней лестнице…

Матя пошел навстречу Алмазову, преграждая тому путь к Лидочке.

– Что вам от меня нужно, Ян Янович? – спросил он. – Я к вашим услугам.

– Ну и отлично, – сказал Алмазов. – Надеюсь, что вы не секретничали с Иваницкой?

– Мы говорили о любви и о погоде.

– Отлично. И больше ни о чем?

– Спокойной ночи, – сказала Лида.

– Ну почему вы нас так рано покидаете, – сказал Алмазов, даже не стараясь казаться искренним. Он взял Матю под руку и повел в сторону – толкнул дверь в биллиардную – там было темно. Не отпуская руки физика, зажег там свет, затем обернулся и сказал Лидочке, широко улыбаясь:

– Спать, спать, пошла спать!

Подходя к лестнице, Лидочка обернулась – Алмазов усаживал Матю на диван, на котором скончался философ Соловьев, – с дивана Алмазову было удобно смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоил.

Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило – Марта могла появиться не одна. Лидочка пыталась увидеть в этом забавную сторону, но настроение не располагало к юмору.

Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый час. Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла лампу. Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната становилась казенной и недружелюбной.

Как палата в бедной больнице.

Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальню – надо бы помыть голову, но, наверное в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на кухне – в кастрюле… ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за ней.

Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку открылась и оттуда выскользнула Полина.

– Ой, – сказала она, – я уж и не чаяла, что вы придете.

– Я сейчас отдам, – сказала Лидочка, стараясь ее показать, как напугана неожиданным появлением Полины.

– Спасибо, что сберегла, – сказала Полина. Ведь теперь мало кто захочет помочь. Не спеши – завтра отдашь… Если со мной что случится, оставь себе пользуйся.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

– Это ценность большая.

– Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке – парк громадный, в нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.

– Нельзя мне, – сказала Полина, – они увидят, как я в парк пойду. Они следят за мной.

– А сейчас?

– А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с гобой сразу увидим. Слушай, а как звать тебя?

– Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваша манеры.

– Какой был мой язык и мои манеры – забыто. Об этом и разговор…

Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, вглядываясь в темноту.

– Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый – других уже давно постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь – а она моя. Я отвыкла от другой.

И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращалась к кому-то снаружи:

– Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться кз этой страны, я обложена, как дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку? Я не прошу чрезмерной платы за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но молчание могу подарить и я.

Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными ямами.

– Я не знаю, о ком вы говорите, – сказала Лидочка.

– В девятнадцатом Добровольческая армия отступала, нас эвакуировали из Киева – Петроградский Елизаветинский институт. Кем мы были? Курятник голодных, обносившихся, постоянно перепуганных, но уже привыкших к такой жизни цыплят, не забывших, что есть иная жизнь, и молящих Бога о возвращении в прошлое, чтобы не было хуже. Наше путешествие началось еще зимой восемнадцатого года, когда детям враждебных элементов не давали пайков. Тех, у кого были родственники, разобрали по домам, а сиротам, на казенном коште, нищим эксплуататорам трудового народа ничего не оставалось, как бежать из Петрограда. Кто-то из таких же, как и мы, бездомных преподавателей раздобыл два вагона, и наш институт добрался до Киева. Там пожили, то получая милостыню неизвестно от кого, то подрабатывая сами – старшие научились торговать собой – а почему нет? Меня они не взяли, слишком была худая и некрасивая, а то бы взяли. Они не себе зарабатывали – они для всех зарабатывали – вы не представляете, какие мы бывали счастливые, потому что в том аду мы были вместе и заботились друг o дружке. Уже осень кончалась – красные опять в Киев пришли, и нашей Аварии Осиповне Загряжской, даме-директорше, стало ясно – надо бежать в Екатеринослав – на что она надеялась, я не знаю. Мы радовались, что будет тепло, говорили, вот поживем в Екатеринославе, нас там ждут, уже квартиры подготовлены и жизнь сытая – а там дальше, к морю, в Новороссийск. Мы немного до Екатеринослава не доехали. Вы курите?

– Нет.

– Ладно, потерплю… Значит, я помню, как поезд остановился, ночь была. Я проснулась от ужаса – еще ничего, только голоса снаружи, кто-то проходит мимо нашего состава. Потом тихо. Понятно, что мы на станции стоим. Я на второй полке лежала, на животе, смотрела в окно. Увидела, как рядом с нами другой состав остановился – темно было, снег с дождем, двадцать девятое декабря 1919 года – как раз под Новый год…

Я смотрела на поезд и не понимала, что в нем особенно праздничного, а потом поняла – окна. В нем все окна горели электрическим светом и были прикрыты шторами – как до революции. Спереди и сзади платформы с пушками, а в центре новые пульмановские вагоны. Из поезда стали выскакивать солдаты – без погонов, большей частью в кожаных куртках. Я не разобрала, что это красные, – у них фуражки были кожаные, а звездочки маленькие. Некоторые вдоль состава побежали, кто-то в нашу сторону. И тут я слышу, как по коридору быстро идут – это те, в куртках. Мне бы хоть тогда испугаться, а я и тогда не испугалась. Я же не знала, что мы встретились с поездом, самого вождя Троцкого, а люди в коже были его охраной.

– При чем тут Троцкий? – спросила Лида тихо, оборачиваясь на дверь, потому что имя это было запретным, смертельно опасным..

– Ни при чем, – отмахнулась Полина. – Я его и не видала. Они к нам по делу пришли – проверяли состав, – ведь на соседнем пути с самим командующим

– а вдруг мы диверсию устроим? Они к нам в купе заглянули, посветили фонариком и дальше пошли. А я тут совсем проснулась и чувствую, какая я голодная. Я и говорю Тане – не помню уж, как ее фамилия – она старше меня была, – пойдем к господам военным, попросим чего поесть. Мы с ней уже так делали и другие девочки тоже. Надо было сиротками казаться… А что казаться, мы и были сиротками. Нас жалели и не трогали. Девочек не так часто трогали, как теперь говорят… Тебе скучно?

– Нет, говорите.

– Мы оделись, выскочили из вагона, а они там стояли, курили. И среди них ваш Матя стоял. Матвей Ипполитович.

– Шавло? Не может быть!

– Он самый.

– А что он там делал?

– Что и все – курил, анекдоты травил. Что молодежь делает ночью, если спать не велят?

– Ну почему вы так уверены, что это был именно он?

– А потому что люди не меняются. Это только в романах жена мужа через двадцать лет узнать не может. А в жизни ты никого не забываешь. Да он и не изменился особенно – тогда ему лет двадцать было. Только без усиков. Мы к ним подошли и говорим, нет ли чего покушать. С ними Татьяна разговаривала – она постарше. Тогда твой Матя засмеялся и говорит, чтобы мы через полчаса к пакгаузу приходили – и показал, куда. Они нам вынесут.

– И вы не испугались?

– Ты, видно, никогда сильно голодная не была.

– Была.

– Тогда молчи. Если человек очень голодный, у него осторожность отказывает… Приходите, говорят, через полчаса, ваш поезд никуда не уйдет, мы уже Екатеринослав берем, сейчас у себя чего поесть сообразим и вам принесем. Через полчаса мы пришли, с нами Ирка третьей пошла. Мне бы не надо связываться с девицами, они же почти что взрослые, лет по шестнадцать, а я еще ребенком была, но, конечно, увязалась, потому что была голодная и не боялась. Мы пошли с ними в этот пакгауз, а там какие-то тюки были и стол, а на столе они поставили бутыль самогона, сало и хлеб – все без обмана. Мы вместе с ними ели, они только велели, чтобы мы не шумели, потому что у них начальник строгий, если что, он их выгонит или расстреляет, итальянская фамилия, я точно не помню. Троцкого они не называли, он для них был вроде бога, где-то далеко, но они сказали, что если мы будем кричать, то они нас зарежут. А когда выпили, то полезли нас насиловать, но не дико. Моим подругам было легче, они уже не девочки, а мне всего четырнадцать и очень больно было, но когда я хотела кричать, твой физик стал мне саблю показывать. Я плачу, мне больно, а он смеялся, нервничал, очереди ждет… Дождался! Они нам потом с собой сала дали, для девочек. Мы дальше Екатеринослава не пробрались тогда, я только следующим летом в Бердянск попала, когда там уже Врангель был.

– А Матвей Ипполитович? – спросила Лидочка.

– Что? Он мне как бы первая любовь, без спросу.

Лидочка знала, что Полина не врет. Все так и было. И может, трудно теперь обвинять этих молодцов – они же не знали, что хорошо, а что плохо, они даже девочек накормили… Что я говорю? Я могла бы очутиться там на пыльных мешках, в пакгаузе, а любимый ученик Ферми грозил бы сабелькой – «Молчи!».

– А он вас узнал? – спросила Лида.

– Не знаю. Но я ему напомнила! Он говорит – не помню! А я думаю – все помнит!

– Вы ему сказали? Зачем?

– Потому что он мне нужен. Потому что он испугается за свою карьеру и поможет мне выбраться живой отсюда.

– А если он скажет, что ничего не было? Да и какое может быть наказание: девушка говорит, что он изнасиловал ее на фронте Гражданской войны. А вам скажут – ничего особенного.

– Глупая ты, Лидия, – сказала Полина. – Я не знаю, чего ему здесь нужно, но не зря он вокруг гэпэушника вертится. А что, если завтра станет известно, что твой Шавло был охранником Троцкого? И неважно – насиловал, не насиловал – главное Троцкий.

В этот момент за спиной что-то скрипнуло. Лидочка даже не поняла что, но Полина метнулась – прыгнула к кабинке – рванула дверь – крючок в сторону

– а там, внутри, съезжившись, сидела на стульчаке Альбиночка, глаза нараспашку.

Альбина не могла отвести испуганных глаз от Полины и, поднимаясь и натягивая штанишки, повторяла:

– Я нечаянно здесь, я нечаянно, я только вошла, а вы здесь говорите, а мне выйти было неудобно, вот я и терпела, извините, я здесь нечаянно.

И беспрестанно говоря, Альбиночка запахнула халатик