Глава восьмая. Лидочка проснулась, потому что ее будили, причем один голос требовал, чтобы Лидочка скорее проснулась и куда-то шла

 

Лидочка проснулась, потому что ее будили, причем один голос требовал, чтобы Лидочка скорее проснулась и куда-то шла, а другой – Лидочку защищал и хотел, чтобы она спала и дальше, потому что она жестоко простужена и не исключено, что у нее воспаление легких. Лидочка с сочувствием слушала второй голос и внутренне с ним соглашалась. Ей очень хотелось пить, но она не смела попросить воды, потому что обладатель паршивого голоса только и ждет, что она проснется. И тогда выскочит из-за кустов.

– Она в первую очередь больная, а уж потом вы решайте свои проблемы, – сказал приятный голос, и Лидочка догадалась, что он принадлежит краснощекой докторше Ларисе Михайловне. Лидочка чуть приоткрыла глаз – дышать носом она не могла, и потому она лежала очень некрасивая, с приоткрытым ртом, и дышала как старуха. Ага, так и думала – над кроватью стоял президент Филиппов. Конечно же, от него ничего хорошего не дождешься…

Лидочке казалось, что она приоткрыла глаз незаметно, но Филиппов заметил и закричал – словно поймал вора:

– Все! Она проснулась!

Раз попалась, можно попросить воды. Все равно уж не спрячешься.

Глаза открылись с трудом, будто к ресницам были привязаны гирьки.

– Пить, – сказала Лида.

– Сейчас, моя девочка, – сказала Лариса Михайловна. Она подвела ладонь под затылок Лиде и приподняла ее голову.

Лида нащупала губами носик поилки, вода была сладкая и теплая.

– Вы ждали, что я проснусь? – спросила Лидочка, стараясь в вопросе передать благодарность докторше.

– Лежи, отдыхай, – сказала Лариса Михайловна.

– Здесь не больница, а санаторий, – сообщил президент. – Если больная, то мы ее сдадим в больницу. Правильно?

Последний вопрос относился к вошедшему в маленький санаторский бокс Яну Алмазову. Алмазов был строг, печален, одет в военную форму с ромбами в петлицах.

– Ну как, наша авантюристка пришла в себя? – сказал он. – Вот и замечательно. Сейчас мы с вами оденемся, Иваницкая, и вы нам поможете. Вы ведь нам поможете?

– Товарищ командир, – сказала Лариса Михайловна. – Больную нельзя поднимать с кровати. Ей нужен полный покой. У нее воспаление легких.

– Это только предположение, а я думаю, что у нас насморк, – сказал президент, и Лидочке показалось, что он при этих словах помахал хвостом.

– Сначала мы решим все наши дела, – сказал Алмазов, – в больницу всегда успеем?

– Я протестую! – сказала Лариса Михайловна.

– А мы ваш протест запишем – куда следует, – сказал Алмазов, – запишем, а потом спросим, почему это вдруг доктор из нашей любимой Санузии так шумно протестовала? Может быть, они с Иваницкой были знакомы? Или дружили даже?.. Ну!

Последнее слово прозвучало резко, и Лида хотела заткнуть уши, потому что такой Алмазов был беспощаден. Но почему он так сердился на нее – она совершенно не представляла. Его крики мешали сосредоточиться и вспомнить, что случилось. Кажется, был маскарад?

– Вы были освобожденный пролетарий, – сообщила Лидочка Алмазову.

– Давайте не будем валять дурочку, – сказал Алмазов. – Ты совершенно в своем уме. Будешь одеваться или мне тебя одеть?

Лидочка посмотрела на докторшу и поняла, что та не хочет встречаться с ней взглядом. Значит, ей тоже страшно! Лидочке стало жалко добрую Ларису Михайловну.

– Мне надо в туалетную? – спросила она.

– Обойдешься ночным горшком, – сказал президент.

– Как так? – удивилась Лидочка. – Здесь?

– А мы поглядим! – Из президента буквально сочилась радость от того, что он мог унизить Лидочку.

– А ну отставить! – сказал Алмазов брезгливо. – Пускай одевается и идет, куда ей надо.

– А если она уничтожит улику?

– Ей же хуже, – сказал Алмазов.

– А такой худенький, – сказала Лидочка вслух с сочувствием.

Президент догадался, что она говорила о нем, и выругался, а Лариса Михайловна сказала;

– Постыдились бы женщин.

Президент хотел ругаться и дальше, но Алмазов сказал:

– Доктор права, не надо переходить границ.

– Выйдите, пожалуйста, – сказала Лидочка. – Мне же надо одеться.

– Еще чего не хватало! – даже обиделся президент, Можно было подумать, что он играет в игру, а Лидочка все время норовит нарушить правила.

– Правильно, – сказал Алмазов. – Давайте выйдем, Филиппов.

– Ей не во что одеваться, – сказала Лариса Михайловна. – Все было мокрое и еще не высохло.

– Дайте ей свои туфли – у вас вроде нога побольше. Чтобы через три минуты она была полностью одета.

– Но ей же нельзя!

– Я это слышал, Лариса Михайловна. Но поймите же – мы на работе, мы не играем в бирюльки. К сожалению, нам известно, что гражданка Иваницкая, надеюсь не по своей воле, оказалась втянута в грязные интриги наших врагов. Так что шутки в сторону, Лариса Михайловна. Или вы нам помогаете и этим помогаете Иваницкой, к которой я отношусь с симпатией. Или мы с вами будем вынуждены говорить иначе.

Лариса Михайловна поддерживала Лидочку, ведя ее по коридору к туалетной, а враги шли сзади и громко разговаривали.

– Вы слишком либеральны, – сказал президент.– С ними так нельзя, товарищ комиссар.

– Дурак, – ответил Алмазов. – Зато она сама оделась, а теперь как ей доказать, что она больная?

Лидочка понимала, что этот разговор ведется специально, чтобы она его слышала и трепетала. А ей было все равно. Даже интересно – что же они подозревают? Будь она здоровой, испугалась бы куда больше – а сейчас она боролась с кашлем и головной болью и в конце концов не выдержала и, повиснув на руке Ларисы Михайловны, зашлась в приступ?

Краем глаза Лида увидела, как приоткрылась дверь в девятнадцатую палату и оттуда выглянула Марта.

Лицо у нее было жалкое и испуганное, а из-за ее плеча выглядывал Максим Исаевич. Дверь захлопнулась…

Пока Лидочка была в туалетной, где докторша помогла ей привести себя в порядок, остальные молча стояли снаружи.

– Что с ним? – спросила Лида шепотом.

– Ума не приложу! – слишком громко ответила докторша.

– Все в порядке? – спросил Алмазов с издевкой, когда женщины вышли из туалетной. – Полегчало? Тогда я предложу вам совершить маленькое путешествие.

– Я ее одну не отпущу, – сказала Лариса Михайловна.

– Ради Бога, – сказал Алмазов. – Мы же не садисты. Если ваш медицинский долг велит вам сопровождать ваших пациентов – сопровождайте. Только чтобы потом не плакать.

Филиппов рассмеялся высоким голосом.

– Скажите ему, чтобы перестал вилять хвостом, – сказала Лидочка.

Президент осекся – с надеждой посмотрел на Алмазова.

– Я прослежу за этим, – Алмазов засмеялся. – Да не обращай внимания, – сказал он Филиппову, – не обращай. У тебя тоже будут маленькие радости. А теперь ведите Иваницкую на первый этаж.

Путешествие по лестнице, а потом по нижнему коридору было долгим. Лида шла и гадала – куда ее ведут. Оказалось – к Александрийскому.

– Может, вы вернетесь? – предложила Лида Ларисе Михайловне.

– Ничего подобного, – ответила та. – Вы у меня не единственный пациент.

Она тоже догадалась, куда они идут.

Дверь к Александрийскому была раскрыта. В дверях стоял рабфаковец Ваня. Везет же Марте с любовниками, подумала Лидочка. А на вид – фанатик физики.

– Как он? – спросил Алмазов.

– Терпимо, – сказал Ванечка.

Александрийский сидел в кресле, закутанный в плед и схожий с очень старой вороной – никакого Вольтера в нем и не осталось.

Он неуверенно повернул голову в сторону Лидочки.

– И вас привели, – сказал он.

– А чего вы ожидали, Павел Андреевич? – удивился Алмазов, входя в комнату. – Мы же не дети, мы занимаемся серьезными делами.

Он оглядел комнату.

– Уютно, – сказал он, – мебель княжеская. Мне такую пожалели. Придется поговорить в президиумео кураторах надо заботиться.

Алмазов сбивал с толку – он умел менять тон и улыбку столь стремительно, что за ним не уследишь – он всегда опережает тебя.

– Проходите, Иваницкая, садитесь на стул. Как вы себя чувствуете, профессор? Присутствие доктора не требуется?

– Обойдусь, – сказал профессор и спросил у Лидочки: – Как вы себя чувствуете? Вам надо лежать.

– Кому лежать, а кому стоять, где лежать и стоять, с кем лежать и стоять – решаем здесь мы!

– Решает Господь Бог, – сказал Александрийский.

– Все его функции на земле взяло в руки наше ведомство, – сказал Алмазов совершенно серьезно. – Итак, все посторонние, покиньте помещение. Лариса Михайловна и Филиппов – вы останетесь в коридоре и следите друг за другом – чтобы не подслушивать! – Алмазов опять рассмеялся. – Ванечка, побудьте на улице, у окна, чтобы никто не приблизился.

– Слушаюсь, – сказал Ванечка. – Одеваться?

– Оденься, может, потом придется погулять по парику.

Когда комната опустела. Алмазов подошел к двери и плотно ее закрыл.

– Ну вот, – сказал он, – теперь остались только свои. Замечательно… – Он широко взмахнул руками, как бы ввинчивая себя в кресло, впрыгнул в него, он был игрив. – Я собрал вас, господа, для пренеприятного известия – к нам едет ревизор. Ревизор – это я, поросятушки-ребятушки. А вы будете говорить мне правду. Первое, что мне нужно: узнать, как в вашем дуэте распределяются роли и кто кроме вас здесь работает.

Лидочка начала чихать – ее зябко трясло, Алмазов терпеливо ждал.

Потом сказал только:

– Ну, сука!

– Вы не имеете права!

– Помолчите, профессор, вы мне уже надоели – вы слишком типичный. Честно говоря, мне жалко Иваницкую. Она хороша собой, она молода, я был бы рад взять ее себе, но боюсь, что не рискну. Мне надоела ваша подружка Альбина – она обливает меня слезами и соплями, ну сколько можно! Пришлось даже показать ей сегодня приговор по ее супругу – по крайней мере она не выйдет из комнаты.

– Ой! – сказала Лидочка. – Как вы смели так сделать?

– Не жалейте ее, она слабый человечек, и у нее не было выхода. Она была обречена с самого начала. Выход, который я ей предложил, – наилучший. Я освободил ее от мужа, от чувства вины перед ним. Она боялась, что я сдержу свое слово и освобожу ее мужа, больше всего остального. Потому что ее муж по правилам игры, в которую она играла, должен задушить ее, как изменницу. А она очень хотела жить. Теперь же она порыдает еще недельку и найдет себе нового мужчину и новую жизнь. Я к ней замечательно отношусь и надеюсь, что именно так и случится. Если правда… – Тут Алмазов сделал долгую паузу и совершенно неожиданно закончил фразу так: – Если вы, конечно, не потопите ее как члена вашей контрреволюционной группы.

– Как так? – не понял Александрийский.

– Иваницкая, – обратился Алмазов к Лидочке,– скажи, деточка, как к тебе попал мой револьвер? Мой револьвер?

Лидочка ожидала такого удара. Несмотря на болезнь, на истеричное состояние, она поняла, что именно в револьвере и заключается главнейшая угроза. Это вооруженный заговор, это кража оружия… Лида в панике обернулась к профессору. Неужели они сделали тут обыск или запугали профессора?

– Не смотрите, не смотрите, – усмехнулся Алмазов. – Подсказки не будет. Где револьвер?

– Какой револьвер? – спросила Лидочка, стараясь выглядеть невинно оскробленной.

– Послушайте, граждане, – сказал Алмазов. – То, что сейчас происходит,

– часть неофициальная, так сказать, дивертисмент. По сравнению с тем, в чем я вас подозреваю и буду обвинять, – это пустяк. Но я хотел бы, чтобы вы поняли всю важность этого пустяка для вас лично. Для вас обоих. Альбиночка рассказала мне, что вы, будучи у меня в комнате, куда были ею приглашены, увидели кобуру с револьвером, которую я легкомысленно, скажем как последний дурак, оставил висеть на стуле. Несмотря на просьбы и мольбы Альбиночки, которая боялась, что подозрение падет на нее, вы взяли этот револьвер, а я, виноват, не спохватился до сегодняшней ночи. Должен отдать вам должное – вы не производите впечатления преступницы, хотя я отлично знаю, что это совсем не аргумент в юриспруденции.

Алмазов замолчал и задумчиво почесал ровный пробор, словно исчерпал известные ему слова и теперь вынужден искать новые.

«Господи, маленькая мерзавочка! – думала Лида. – Зачем же ей было обвинять меня – единственного человека, которому она сама верила… а верила ли? Я же вчера ее перепугала, потому что не вернула оружие. И она поняла, что ей предстоит допрос, – и Алмазов, конечно же, доберется до правды… и тогда она придумала почти правду, в надежде, что он поверит… и чего же я сержусь на это существо? За что? Что она могла сделать?..»

– Вы не хотите мне отвечать, – вздохнул Алмазов. – И не надо. Считайте, что все обошлось, я вам поверил и сам решил нести ответственность за потерю именного оружия. Ради ваших прекрасных глаз я готов пойти на плаху. Верьте… а я вам расскажу другое. И может быть, вы умеете складывать два и два – и когда сложите, сообразите, что вам делать дальше. Только не вздыхайте и не делайте вид, что вам плохо. Вы меня внимательно слушаете?

Алмазов говорил с легким южным акцентом – нет, не одесским, а скорее ставропольским или ростовским.

Конечно же, он не из Москвы, думала Лидочка, он приехал, чтобы завоевывать мир, – он Растаньяк, он покровительствует актерам или актрисам. Лидочка поглядела на профессора, тот сидел, прикрыв веками глаза, лишь пальцы, лежавшие на пледе, порой оживали и вздрагивали.

– Я буду предельно откровенен. Я приехал сюда для переговоров деликатного свойства с доктором Шавло, Матвеем Ипполитовичем. Суть этого разговора – обороноспособность нашей социалистической родины. Матвей Ипполитович был готов приложить свои усилия для того, чтобы Советский Союз вышел вперед в развитии особенной бомбы. Я думаю, вам, Павел Андреевич, нет нужды это 0бъяснять.

– Такую бомбу сделать нельзя, – сказал Александрийский, не открывая глаз. – Это вздор, авантюра… вы лучше бы посоветовались с серьезными учеными.

– Так, значит, Шавло беседовал с вами об этом?

– А разве я спорю с этим заявлением? Он говорил, и я осмеял его.

– Я спрошу об этом его самого.

– Спросите.

Алмазов шагал по комнате – у него были замечательно начищенные сапоги, сверкающие сапоги – и вдруг Лидочка поняла, что сапоги ему чистит Альбина. Ночью он спит – большой, мускулистый, крепкий, громко храпящий… а она чистит сапоги.

– В отличие от вас у меня такое мнение, – сказал Алмазов, – что любое оружие, которое может принести нам пользу, нужно испытать. Любое! И мы знаем о том, что среди ученых еще есть некоторые сторонники реставрации монархии и скрытые реакционеры. А также прямые враги!

– У нас все есть, и троцкисты тоже, – сказал Александрийский, и Лидочка вдруг поняла, зачем он это сделал, – он хотел знать, была ли Полина подослана Алмазовым или ее появление в жизни Мати – просто несчастливое совпадение.

– И троцкисты, – согласился с некоторым удивлением Алмазов. – И эсеры. Всякой нечисти хватает.

Нет, не среагировал.

Алмазов остановился посреди комнаты. Лидочке показалось, что он любуется своим отражением в сапогах. Он несколько раз качнулся с носков на пятки и обратно.

– В разгар переговоров товарищ Шавло, честный ученый и коммунист, исчез. Вот так…

Алмазов хотел, чтобы его голос прозвучал тревожно, но он был плохим актером.

– А что за спектакль вы устроили? – спросил профессор. – Зачем вы вытащили из постели больную женщину?

– Потому что вы с ней подозреваетесь в похищении или убийстве Шавло.

– Этого еще не хватало!

– Все следы ведут к вам, – сказал Алмазов. – Я уж не говорю о похищении револьвера.

Лидочка кинула взгляд на профессора. Может быть, он вернет Алмазову этот проклятый револьвер?

И тут же спохватилась, даже отвернулась к стене, чтобы Алмазов случайно не прочел ее мысль – признаться в обладании револьвером для профессора было все равно что признаться в заговоре – Алмазову только этого и надо: револьвер утащила диверсантка Иваницкая, а нашелся он у вредителя Александрийского. Обоих к стенке!

– Вчера вечером Матвей Ипполитович сам сказал мне, что вы его преследуете клеветническими обвинениями, – продолжал Алмазов, не дождавшись признания.

– Какими?

– Вот это вы мне и скажете!

С трудом, опираясь на ручку кресла, Александрийский поднялся.

– А с чего вы решили, милостивый государь, – спросил он, – что доктор Шавло убит? Да еще нами?

– Потому что никто, кроме вас, в этом не занитересован.

– Ваш Шавло уже добежал до Москвы, – сказал Александрийский.

– Почему вы решили, что Шавло убежал? – Алмазов был искренне удивлен.

– Потому что он убил Полину, – сказал Александрийский.

Лидочка не думала, что профессор способен на такое. Ведь это донос! Неужели его желание обезвредить Матю столь велико, что он предпочел забыть о чести?

– Какую еще Полину? – поморщился Алмазов. – Она же уехала. Я сам читал ее записку.

– И проверили ее почерк?

– Зачем?

– Это почерк Шавло, – сказала Лидочка, чтобы тоже участвовать в раскрытии – и хоть фигуры в этой комнате играли непривычные для классического детектива роли, все же шло раскрытие преступления – как у Конан Дойля.

– Зачем Шавло убывать какую-то официантку?

– Вы знаете, зачем. Она его шантажировала.

– Доказательства! – У Алмазова дрогнули уши.

– Пускай он сам все это расскажет, – вздохнул Александрийский. – Я искренне сожалею, что мне пришлось принять в этом участие.

– Я знаю доказательства, – сказала Лида.

– Выкладывайте.

– Я знаю, где он спрятал Полину.

– Вот это уже становятся интересным. Где же?

– Сначала он спрятал ее в моей комнате.

– Не сходите с ума.

– Потом в погребе… по дороге к тригонометрическому знаку.

– Что вы несете?

– Я ее там нашла.

– Как?

– Потому что у него ботинки были в желтой глине.

– Как у вас?

– У меня? Когда?

– Вы вчера пришли вся промокшая на маскарада ноги в желтой глине!

– Да. Я лазила в погреб, там был труп Полины. Потом он его унес.

– Куда?

– В пруд.

– В пруд? Мне что, бригаду водолазов надо вызывать, чтобы проверить ваши глупости?

– А я вам покажу труп!

– Лида! – крикнул Александрийский.

– Да, я покажу, куда он ее спрятал. А потом у него не выдержали нервы, и он убежал.

– А револьвер?

– Не брала я ваш револьвер! Неужели вы верите, что я пришла к вам в комнату и угрожала Альбине? Вы сами в это верите?

– Я верю во что угодно. Пошли!

– Сейчас?

– А почему мы должны терять время? Немедленно.

Алмазов шагнул к двери, толчком открыл ее – президент отпрыгнул в сторону, Лариса Михайловна стояла поодаль.

– Быстро, – приказал Алмазов президенту. – Любое теплое пальто! Я там видел на одной гражданке бурки – она в библиотеке сидит. На полчаса. От моего имени – а она пускай почитает газеты, очень полезно.

Президента как ветром сдуло.

– Вы намерены идти на улицу? – спросила Лариса Михайловна.

– А вы тоже бегите, одевайтесь, вы нам можете понадобиться. Быстро. Ну вот, – Алмазов улыбнулся, – бегать они уже научились – все-таки пятнадцать лет дрессировки.

– Почти все дрессировщики плохо кончают, – сказал профессор.

– Помолчите, пророк! – отмахнулся Алмазов. – А вы, Иваницкая, расскажите, как вы узнали о смерти Полины.

Прежде чем Лида успела уложиться со своим рассказом, прибежал президент с лисьей шубой и бурками – такой шубы Лида раньше даже не видела. Затем вернулась Лариса Михайловна. Чтобы не привлекать внимания, Алмазов велел президенту открыть заднюю дверь. Но их все равно увидели, к окнам приклеились десятки лиц. Среди них наверняка и владелица шубы.

Бедненькая, что у нее в душе творится!

Вся группа остановилась возле погреба, С утра дождь перестал, хотя было по-прежнему пасмурно и дул ветер. В блине желтой глины, хоть и оплывшие, сохранились углубления – следы. Конечно, теперь не догадаешься чьи.

Алмазов сам залезал в погреб, потом гонял президента за переносным фонарем. Лидочка впервые увидела погреб при овете. В грязной стоячей воде утонул широкий, разношенный туфель Полины. Алмазов велел Ванечке нести туфель с собой, и тот нес его брезгливо, обернув каблук в сомнительной свежести носовой платок. Потом Ванечка вытащил баул, наполовину наполненный мокрой одеждой. Лидочку знобило, но было терпимо, только хотелось отдохнуть.

Процессия спустилась к пруду.

– Вот здесь он ее нес, – сказала Лидочка.

Алмазову не надо было показывать на желтое пятно на дорожке.

– И где же труп? – спросил Алмазов, когда они дошли до берега пруда. Здесь он задавал вопросы, и все беспрекословно подчинялись. Даже Александрийский, который шел, опираясь на руку Ларисы Михайловны. Когда останавливались, она мерила ему пульс и один раз дала пилюлю.

– Да перестаньте с ним нянчиться! – вырвалось у Алмазова, – он здоровей нас с вами.

– К сожалению, даже вы никогда не сможете убедить меня или другого честного врача в состоянии сердца Павла Андреевича, – сказала отважная Лариса Михайловна. Алмазов усмехнулся.

На плотине Алмазов вышел вперед – он был как пес, почуявший дичь, – он махнул рукой, приказывая остальным отстать.

– Здесь, – сказал он вдруг, отыскав глазами Лидочку. Он как бы назначил ее помощником по следствию.

Лидочка молча кивнула.

– Значит, он приволок ее сюда… – Алмазов велел всем оставаться на месте, и сам вышел на плотину, глядя по сторонам, – вот он присел – еще одна царапина на земле – еще желтое пятно… Алмазов пошел быстрее, как по следу, потом остановился… Он уже был совсем близок к колодцу, в который со всех сторон круговым водопадиком стекала вода.

Две утки, что остались зимовать на пруду, подплыли к Алмазову, уверенные, что он принес им гостинец.

– Здесь, – сказал Алмазов, показав на пруд. – Надо пройти сетью. Филиппов – на полусогнутых – быстро! За сетью!

– Почему здесь? – спросила Лида.

С ней Алмазов был согласен разговаривать.

– Видишь, какие глубокие следы, их даже размыть не смогло. Он сюда ее тащил, вон трава как смята – это же элементарно.

– Нет, – сказал Ванечка-аспирант, – тут мелко.

– Зачем же ему было тащить труп сюда, – сказала Лида, – если у ближнего берега глубже?

– Справедливо, – сказал Алмазов.

– Мне бежать или погодить? – спросил Филиппов.

– Погоди.

Алмазов метался по берегу, как собака, потерявшая след. Он понимал, что решение близко, что надо сделать еще усилие…

– Стоп! – закричал он радостно. Так, наверное, кричал Ньютон в яблоневом саду. – Ну и дурачье! Ведь никогда бы не нашли! Филиппов – нужны две доски покрепче. Две, понял?

– А там есть, – сказала Лидочка, – вон плавает.

– Отставить две доски! Одну доску и крючья – крепкие крючьи.

– С какой целью, товарищ Алмазов?

– С целью вытащить труп из этого колодца. И учти, что труп может лежать довольно глубоко. Если крючьев не найдешь, будь готов, что тебя опустят в колодец на веревке. Понял?

Президент съежился, представив себе, что будет, если его опустят в колодец. И побежал.

– И он послушно в путь потек, – сказал вдруг Алмазов, – и утром возвратился с ядом.

Президента не было долго – минут двадцать. Все замерзли, кроме Лидочки, у которой была замечательная лисья шубка. Алмазов не спеша осматривал местность, порой нагибался, искал в мокрых листьях…

– Дурак, – сказал он вдруг. – Дурак, если решил ее убить. Мы бы ему все простили… за бомбу. Любую биографию бы ему сделали. Вы мне верите, профессор?

– Верю, – сказал Александрийский. – Но и для вас есть пределы, за которые вы не станете заходить. Зачем вам рисковать ради абстрактной бомбы собственной жизнью?

– Что меня могло остановить? Поезд Троцкого? Он бы еще глубже сидел на крючке.

– До поры до времени, – туманно ответил профессор.

Издали Лидочка увидела женскую фигурку, что приближалась от купальни. По черной каракулевой шубке и шляпке с узкими полями Лидочка узнала Альбину.

Альбина вроде бы гуляла, никуда не спешила. Лидочка несколько раз поглядывала в ее направлении, прежде чем Альбина вышла на плотину.

– А что вы делаете? – спросила она рассеянно.

Будто бы они собирали землянику, и она знала это, но из вежливости спросила, не малину ли они собирают,

– Сейчас труп будем вытаскивать, – сказал Алмазов. – А ты зачем выбралась из дома?

– Погулять. – сказала она. – Мне надо гулять, я совсем скисла без свежего воздуха.

Лидочка не сердилась на Альбину – она чувствовала вину перед ней.

– А вот Лидия отрицает похищение моего личного оружия, – сказал Алмазов.

– Отрицает? – удивилась Альбина. – Значит, она права.

– Ты мне ваньку не валяй, – рассердился Алмазов, – а то сейчас в пруду искупаешься.

– Смешно, – сказала Альбина, но не засмеялась.

Алмазов хотел еще что-то сказать, но тут увидел бегущего с горы президента, а с ним двух мужчин – шофера и директора санатория – без крючьев, но с веревками. И об Альбине забыл.

Когда для совершения действия, требующего участия двух-трех человек, собирается полдюжины, они неизбежно начинают мешать друг другу, возникает излишняя суматоха, поднимается крик, и работа исполняется куда медленнее, чем хотелось бы ее руководителю.

Пока стоял крик, все махали руками и поочередно проваливались в тину. Александрийский отошел в сторону и поманил Лидочку.

– Вы плохо себя чувствуете? – спросила Лида, увидев, насколько бледен профессор. Видно, ее возглас долетел до докторши – та мгновенно оказалась рядом.

– Я вам помогу дойти до санатория, – сказала Лариса Михайловна. – Это безумие с вашей болезнью здесь находиться.

– Не беспокойтесь, я себя отлично чувствую, – ответил профессор сварливым голосом. И отвернулся от доброй Ларисы Михайловны.

Подчиняясь мановению его руки, Лидочка приблизилась к Александрийскому.

– Мне так страшно, – сказала Лидочка.

– Не это сейчас главное, – отмахнулся профессор. – Главное – ни за что, никогда, даже во сне не признавайтесь, что вы прикасались к револьверу Алмазова.

– Я понимаю.

– Дело не во мне, не в справедливости, не в законе – даже если вы останетесь живы, он найдет способ отправить вас на всю жизнь за решетку. Единственная надежда – полное незнание!

– Дайте его мне, и я незаметно подкину его Алмазову.

– Глупости!

– Я потеряю его в парке.

– Ты! Его! Не видела! Никогда в жизни! – последние слова прозвучали так громко, что Лидочка обернулась, опасаясь, что Алмазов услышал.

Но тот был занят.

Суматоха завершилась тем, что с берега к колодцу были положены доски и в колодец спустили веревку с толстым, взятым из весовой, крюком на конце. Нагнувшийся над люком директор водил веревкой, стараясь зацепить то, что лежало глубоко в колодце. Это ему не удавалось, и его сменил Ванюша. Вскоре раздался его торжествующий крик, веревка натянулась – все стали тянуть ее.

Президент Филиппов завопил:

– Идет, идет, приближается!

Лидочка зажмурилась – она подумала, что не вынесет нового лицезрения несчастной Полины.

Крики стихли. Затем послышались удивленные возгласы.

– Это еще кто? – спросил Филиппов.

– Не узнал, что ли? – сказал Алмазов.

– Да разве узнаешь…

Лидочка открыла глаза, Президент и Ванюша уже вытащили и волокли по воде к берегу тело Матвея Шавло, доктора физических наук, любимого ученика Энрико Ферми, снабженное широкой соломенной маскарадной бородой, а потому не сразу узнанное.

Его волокли к берегу, и все молчали, потому что первым должен был заговорить Алмазов. Но Алмазов тоже молчал.

«Нет! – чуть не закричала Лидочка. – Этого не может быть! Там должна лежать Полина, и мне ее не жалко. А Матю мне жалко!»

Доска от многих подошв стала осклизлой, шаталась и сбросила на полпути людей – с шумом, плеском и ругательствами они свалились по колени, а то и глубже в тину, труп медленно поплыл в глубину, и Алмазов завопил, чтобы его не упустили. Лидочка не стала смотреть, как ловят Матю, – она все равно еще не верила в то, что видит Матю, а не какую-то куклу, нарочно загримированную под него.

Альбина стояла неподалеку, но смотрела в другую сторону, на средний пруд, на купальню, будто гуляла по пустому парку.

Лиде был виден и Александрийский. Он глядел на то, что происходило у колодца. И вдруг пошатнулся.

Ладонь его поднялась, легла на сердце – будто его ударили в сердце.

Лидочка обернулась – что он увидел?

Матя лежал на берегу – только ноги в воде.

А на доске, что соединяла колодец с берегом, остался человек – это был санаторский шофер. Он стоял на коленях, наклонившись вперед и погрузив в пруд руку. Почти по плечо, даже не засучив рукава.

– Эй, начальник! – крикнул он. – Гляди, что я нашел!

Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и показал Алмазову то, что поднял со дна пруда, – что-то черное, блестящее… револьвер!

Алмазов сделал два шага к воде, протянул руку и принял револьвер. Потом отыскал глазами Альбину, стоявшую неподалеку и равнодушно глядевшую на тело Мати Шавло:

– Вытри, – сказал он ей, – У тебя платок есть?

Альбина подошла к револьверу, приняла его из руки Алмазова.

– Можно я вытру? – спросил президент. – У меня платок чистый.

– Она это лучше сделает, – сказал Алмазов.

Лидочка поняла, что он не хочет, чтобы президент или кто еще из посторонних увидел, что это его репольвер.

Сам же Алмазов присел на корточки, повернул голову Мати, и Лидочка увидела за ухом в щетине коротких волос черную дырочку. Туда ударила пуля, она разбила кость и убила человека. А потом его притащили сюда и кинули в колодец…

Все, что она наблюдала с того момента, как из колодца вытащили мертвого Матю, было кошмаром, которому нелья верить, ни в коем случае нельзя, потому что сейчас Матя поднимется и скажет:

– Ну как, славно я пошутил? У нас в Риме и получше шутки выделывали, – и засмеется.

Лидочка старалась поймать взгляд Александрийского, но тот был погружен в свои мысли. Он неотрывно смотрел на длинное и какое-то очень плоское тело Мати, ступнями оставшееся в воде – так что из волы торчали лишь наглые и уверенные в себе носки иностранных ботинок на каучуковой подошве, как автомобильная шина. Легче было смотреть на ботинки – а на лицо смотреть было невозможно. Потому что лицо было совершенно мертвым и не имело отношения к Мате, а было лицом трупа Матвея Ипполитовича Шавло.

Вытащив из кармана Мати бумажник, Алмазов отошел повыше, к скамейке.

– А вы садитесь, – сказал он неожиданно. Его слова относились к профессору и к Лидочке. – Вы у меня больные, немощные, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь…

И что удивительно – Александрийский и Лидочка, как бы находившиеся по иную сторону стекла, нежели остальные, пошли к лавочке, и Лидочка была рада, что сможет сесть, – ее только беспокоило, что лавочка мокрая, а лисья шуба чужая, но ведь если Алмазов приказывает, это как бы приказ правительства, И нельзя ослушаться.

Дождавшись, пока они уселись, Алмазов встал чуть в стороне от скамейки, так что теперь он образовывал собой вершину правильного треугольника; двумя другими вершинами были скамейка с обвиняемыми – Лидочка уже поняла, что именно такая роль отводится ей и профессору, – и тело Мати.

Остальные были публикой, зрителями, и потому они образовали небольшую стенку напротив Алмазова.

Алмазов оглядел стенку, и она ему не понравилась.

– Ванечка, – сказал он, – отведи пока мужиков к купальне. И там с ними останься. Тебя, Филиппов, это тоже касается.

После ухода лишних свидетелей в зрительном зале остались лишь Лариса Михайловна и несколько в стороне – Альбина, которая осторожно и тщательно протирала своим широким шерстяным шарфом мокрый грязный револьвер с дарственной табличкой Дзержинского.

– А теперь можно поговорить по существу, – сказал Алмазов, начиная процесс. – Вы будете сознаваться или будете упорствовать?

Ответа не последовало.

– Положение изменилось, – сказал Алмазов. Он поглядел на свои сапоги и не смог скрыть огорчения.

Лидочка поняла почему – на носках были пятна грязи. Алмазов кинул взгляд на Альбину, потом на подсудимых – и поборол желание приказать ей вылизать сапоги до полного блеска.

– Положение изменилось, – теперь Алмазов нахмурился. Он сознавал серьезность момента. – Час назад я излагал вам, граждане, мои теоретические соображения. Теперь же перед нами есть вещественное доказательство – труп молодого ученого, который стремился быть полезным для нашей родины. Ученого, убитого вами. Вам понятно?

Так как вопрос был обращен к Лидочке, она не удержалась от ответа:

– Как же так, – сказала она, здесь же Полина должна быть.

– Как видите, вам не удалось запутать следствие и сбить его с правильного пути, придумав какую-то мифическую Полину. Как я и предвидел с самого начала – перед нами Матвей Шавло. Что вы на это скажете?

– Честное слово, я ничего не понимаю, – сказала Лидочка.

– А вы?

– Я тоже не понимаю, – сказал профессор.

– Хотите, я расскажу вам, как было совершено преступление, – спросил Алмазов.

Никто ему не ответил. Тогда он продолжал:

– Я не знаю точно, когда было замыслено это страшное преступление, – Алмазов словно репетировал свой выход в роли общественного обвинителя. – Но мы можем отсчитывать его мгновения с того момента, когда, зная о слабости и душевном состоянии находящейся здесь Альбины, гражданка Иваницкая проникла ко мне в комнату и похитила оружие для выполнения террористического акта.

Лариса Михайловна непроизвольно сделала шаг к Альбине, как бы желая убедиться, что ей говорят правду.

Алмазов остановил ее коротким рубящим жестом и продолжал:

– Когда все было подготовлено, Иваницкая, пользуясь своей красотой, выманила товарища Шавло в темный парк, к погребу и там, выстрелив из револьвера, совершила кровавое злодеяние. Затем она спрятала тело в погребе, и, как только подошел ее наставник и учитель, заматеревший в подобных злодеяниях враг нашего народа Александрийский, они отнесли тело Шавло к этому колодцу, полагая, что никто и никогда не сможет их заподозрить и отыскать труп.

– А зачем? – спросил Александрийский, который был совершенно спокоен. – Зачем нам это делать?

– В этом разберется суд, – сказал Алмазов. – Я же могу только высказать мое предположение. – Он подошел к скамейке, на которой сидели обвиняемые, и навис над ними, по своей привычке раскачиваясь: носки-каблуки, носки-каблуки, носки-каблуки… – Мое предположение заключается в том, что рука убийц направлялась из-за рубежа фашистским центром. Цель ваша ясна – обезоружить государство рабочих и крестьян в сложной международной обстановке.

«Странно, – подумала Лидочка, – он говорит не человеческим, а каким-то особенным окологазетным языком. Он, наверное, этого не чувствует. Он просто не умеет выражать по-русски определенного рода мысли».

– А как мы его несли? – спросил Александрийский.

– Кого?

– Как мы несли Шавло до пруда?

– Ручками, – ответил Алмазов, – своими холеными ручками.

– Но мне же нельзя даже ста граммов поднять,– сказал профессор.

– Это все мимикрия врага – сам небось поднимаешь гири, тренируешься!

– Я могу свидетельствовать, – вмешалась Лариса Михайловна, – я как врач утверждаю…

– Помолчи, врач! – в последнее слово Алмазов вложил все свое отношение к Ларисе Михайловне. – Там будет экспертиза работать. Судебная. Ее не купишь.

Алмазова что-то смущало, его самого, видно, не удовлетворяла построенная им стройная схема. И от этого он раздражался.

– К тому же, – сказал он, – мне пришлось наблюдать вчера Иваницкую, когда она вернулась с улицы после совершения теракта. Вы бы посмотрели – в глине по пояс, мокрая, как драная кошка – страшно смотреть. Разве так с прогулки возвращаются?

– Это физически невозможно, – убежденно повторил профессор. – В Мате килограммов сто.

– Доволокла бы, – сказал Алмазов. – И на следствии она в этом сознается. – Алмазов вдруг улыбнулся: – А не исключено, что у вас были сообщники. Как вы посмотрите, если вам помогла местная докторша Лариса Михайловна Будникова?

Лариса Михайловна начала отступать.

– Вы шутите, вы шутите, да? – повторяла она тупо. Она была так напугана, что попыталась бежать, но остановилась, добежав до края плотины, и медленно, как на плаху, пошла обратно.