И. Б. Микиртумов 12 страница

Опустившись в кресло, он крепко сжал в руке телефон, изо всех сил сомкнул веки и подумал:

«Ну вот и все…»

 

— Катя, ты сошла с ума? — прочитав текст, Камолова сдвинула на лоб очки и внимательно посмотрела на Проскурину. — Ты хочешь, чтобы мы это напечатали? Я согласна, такие личности, как профессор Ладышев, имеют право на увековечение памяти — на мемориальных досках. Пусть даже улицу назовут его именем, я не против. Но как это связано с сегодняшним днем? Рейтинга такая публикация нам не добавит. Кроме лично тебя и еще пары человек, кого взволнует судьба этого человека? В обществе мало проблем, что ли? Материал из колонии — это да, это актуально. Можно сказать, эксклюзив. Но какое отношение «ВСЗ» имеет к тому, что было напечатано много лет назад в маленькой газетенке, которой, к слову, давно нет? Молодая неопытная журналистка допустила ошибку, которая, возможно, и стала косвенной причиной чьей-то смерти. Почему именно в «ВСЗ» должно выйти опровержение того, к чему мы не имеем ни малейшего отношения? — в недоумении повысила она голос.

— Имеем. Потому что эта журналистка сейчас работает здесь. Потому что из молодой и неопытной она превратилась в матерую, получила известность. И теперь она хочет исправить давнюю ошибку, — опустив глаза, тем не менее стояла на своем Проскурина.

— Вот именно! Свою, личную ошибку! Катя, что с тобой? Прежде ты никогда не путала личные проблемы с делом!

— Я и сейчас не путаю. Но есть профессиональная ответственность. И еще совесть, которая не атрофировалась даже под грудой заказных статей или валом третьестепенных событий, которые приходится освещать. Поймите, здесь судьба человека, личности с большой буквы. Люди, которым я поломала жизнь.

Жоржсанд нахмурилась и свела брови.

— То есть ты хочешь сказать…

— Я хочу сказать, что для меня сейчас это крайне важно. Можно сказать, вопрос жизни и смерти. Как журналистки.

Камолова сняла очки, положила их на стол, встала, сложив руки на груди, подошла к окну комнаты совещаний. С минуту так постояв, она вдруг резко развернулась и схватила листы с распечатанным текстом.

— Ты понимаешь, что все это чушь?! Вот это все! — подняла она их вверх и бросила на стол.

Соскользнув, те веером упали на пол.

— И что значит вопрос «жизни и смерти»? Это всего лишь твоя работа, которая не терпит ни сентиментальности, ни чрезмерных сюсюканий, ни слез! Как и глубоко личных переживаний, понимаешь? Да кому какое дело, что там у тебя на душе? Хочешь покаяться — сходи в церковь, поставь свечку! Ведь если это появится в печати… — едва не задохнулась она от негодования. — Неужели ты не понимаешь, что угробишь себя как журналистку?!

— Журналист, как и доктор, не имеет права на ошибку. Но, если уж так случилось, надо ее признать, сделать все возможное, чтобы…

— Да будь же честна сама с собой! Ничего, ни-че-го, — повторила она по слогам, — ты уже не исправишь! После того как прошло столько лет, это не имеет смысла! Или ты окончательно решила поставить крест на своей карьере, на своей репутации?

— Именно ради своей репутации я должна это сделать, — стояла на своем Катя, хотя внутри, если честно, появилась растерянность.

Почему-то она была убеждена, что Камолова поймет ее, как никто другой.

— Н-да-а-а… — разочарованно протянула главный редактор. — Я-то надеялась, что отпуск пойдет тебе на пользу. Ошиблась.

— Нет, не ошиблись. За эти месяцы я многое поняла: все, что с нами происходит, не просто так. Это испытания, через которые мы обязательно должны пройти на пути к счастью. За все в жизни надо платить, за все рано или поздно придется держать ответ. Особенно за причиненное кому-то горе. Это бумеранг, который обязательно вернется и попадет в самое больное место!

— …Ну что ж. Мне все понятно… — после долгого молчания многозначительно вздохнула Евгения Александровна. — Значит, так: материал из колонии дадим в завтрашний номер. Можно считать его заданием редакции, и ты с ним справилась. Второе. Так и быть, статью о профессоре Ладышеве можешь разместить в своем блоге на редакционном сайте. Мы изучим реакцию читателей и, возможно, опубликуем ее ко Дню медработника. При одном условии: ты уберешь личностные моменты. Никаких опровержений! — показала она взглядом в сторону разбросанных листов. — Я не мать Тереза, а главный редактор, и буду заботиться исключительно об интересах газеты, — как отрезала она.

— Жаль, что мы с вами перестали понимать друг друга, — проглотила обиду Катя. — Извините, Евгения Александровна, но в таком случае… я не вижу смысла в дальнейшей работе. Я ухожу.

— А вот этим пугать меня во второй раз не стоит. Пожалуйста. Пиши заявление и неси в отдел кадров. Останавливать больше не буду, — дав понять, что разговор окончен, направилась к двери Жоржсанд.

Посмотрев ей вслед, Катя молча собрала с пола разбросанные распечатки.

«Вот и финальный аккорд попытки „начнем жизнь сначала“, — грустно усмехнулась она. — От вновь начатой жизни ничего не осталось. Ну что ж… Будем считать попытку номер два переходным периодом. И уместилась она ровно в три месяца…»

Ни словом не обмолвившись о разговоре с главным редактором, она отобрала с Венечкой несколько фотографий, переслала Любаше на вычитку статью о колонии и, как мышка, затаилась в своем углу. Надо было все обдумать, собрать вещи, которых на сей раз скопилось немного, написать заявление, дождаться минуты, чтобы незаметно положить его в папку к кадровикам, и так же незаметно исчезнуть.

К счастью, ее почти никто не тревожил. Все привыкли: если Проскурина спряталась в своем уголочке за шкафами да стеллажами, значит, работает и лучше ее не беспокоить. Золотое перо редакции, как никак.

Вот только знали бы они, чем она занималась на сей раз: чистила ящики стола, компьютер, что-то перекачивала на флэшку. Даже создала для этого папку «Былое». Хотела добавить «…и думы», но остановила себя. Зачем? Думать об этом она и так будет до конца жизни. Но обратного пути нет — эта страница для нее перевернута. Навсегда.

Наверное, внутренне она давно была готова уйти, но всегда что-то останавливало, не позволяло сделать решительный шаг. История с профессором Ладышевым и разговор с Жоржсанд оказались теми последними песчинками, которые склонили чашу весов в пользу расставания с некогда любимым делом.

Прав Вадим: Катя давно переросла свою газету. Ей давно стало неинтересно то, чем она занимается, более того, ее это тяготило. Но вот признаться в этом себе не хватало духу. В силу ответственности тянула взваленный когда-то груз и не задумывалась, почему он становится все тяжелее.

Статьи, заметки, репортажи, колонки, блоги, газетные полосы, презентации, тусовки, интервью, снова статьи… Ноша все тяжелела, сгибала все ниже, двигаться с ней вперед было уже невозможно. Она и не заметила, когда остановилась. Видно, хотела лишь перевести дух, но сдвинуться с места, чтобы идти дальше, уже не смогла. Так и стояла, не отдавая себе отчета в том, что пригвоздившее к земле бремя продолжает увеличиваться в размерах. Как свалка мусора, которой всегда мало отведенного места. Завоевывая пространство, она растет сначала вверх, затем вширь, и метр за метром погребает под собой благую идею, когда-то породившую ее на свет.

Вот так и Катя, выбрав журналистику, поначалу с энтузиазмом хваталась за любую тему: все казалось важным, заслуживающим внимания. Но незаметно для себя потеряла изначальную цель и стала невольной пленницей даже не журналистики, а рутины, так как писала много. И пусть она изо всех сил пыталась сохранить индивидуальность, делать это с каждым днем становилось все труднее, внутри что-то стало атрофироваться: если нет движения вперед — нет и жизни.

«Неужели рано или поздно всех ждет один и тот же финал? — неожиданно пришло ей в голову. — Или все-таки есть люди, которые не просто преданы своей профессии, не просто тянут лямку, а остаются неисправимыми энтузиастами до конца дней и при этом чувствуют себя счастливыми? Как им это удается?» — задумалась она.

Ответ был прост и сложен. Главное, казалось бы, лежало на поверхности они изначально выбрали правильный путь. Однако и здесь есть свои секреты. Нельзя жить одним только делом. Надо периодически отключаться от него, абстрагироваться, чтобы не зациклиться, не разучиться смотреть на мир свежим, незамыленным взглядом. Что-то должно идти параллельно. Примеров-подтверждений тому полно: академик в свободное время с удовольствием копается в теплице, банкир выращивает орхидеи, директор завода возится с внуками.

«Еще есть семья, дети… Семья вроде и у меня была, без детей, правда. И все же одной семьи для счастья мало, — продолжал анализировать мозг, не утруждая себя другим — механическими действиям на компьютере: выделить, скопировать, вставить. — И что такое счастье? Оно может длиться мгновение, а может растянуться на всю жизнь. Этакий миг бесконечности. У кого-то этот миг ярче, у кого-то тускнее. Как звезды. Одна упала, но ее никто и не заметил, а другая пролетела по небу яркой кометой, ею восторгались, даже желание успели загадать. В чем между ними разница? В яркости, это понятно. Но ведь можно отражать свет, а можно его излучать. В чем источник этого излучения? А ведь это любовь! — осенило ее. — Только она. Как путеводный свет в бесконечности времени и пространства… Любовь и есть миг бесконечности…»

«Бесконечность любви, бесконечность печали. Бесконечная нежность, которой не знали, — тут же родились у нее строки. — …Н-да, занесло меня!» — Катя тряхнула головой, откинулась к спинке кресла и взглянула на часы.

То-то еще надумается до конца дня — торопиться ей сегодня некуда. Разве что вечером навестить отца в кардиоцентре, куда его сегодня перевезли. Со слов Арины Ивановны, даже для нее это стало сюрпризом. Если честно, она и сама об этом подумывала, так как кардиоотделение в ее больнице не шло ни в какое сравнение с республиканским центром. Но не успела она с кем-то поговорить, как вопрос решился сам собой: транспортировка, двухместная палата, максимум обследований в первый же день. Для родной медицины повышенное внимание к рядовому пациенту совсем нетипично. Она даже поинтересовалась, не имеет ли Катя к этому отношения.

Нет, не имеет. Но кто мог быть к этому причастен, знала наверняка: только Вадим с его связями и знакомствами. Что ни говори, а сердце у него доброе. Оставалось только мысленно его поблагодарить. Других возможностей не было.

Если считать с вечера пятницы, Катя не слышала его голоса больше трех суток, не видела почти неделю. Целая вечность, которая волей судьбы стала самой счастливой и самой несчастной в ее жизни. Понять, что любит, и тут же потерять свою любовь! Она даже не успела до конца это осознать, надышаться нежданно свалившимся счастьем, не успела им насладиться!

Странное дело, но она уже не чувствовала обиды на Вадима. Даже если он что-то спланировал заранее и в его отношении к ней не было ни капли искренности, а только игра, она ему благодарна. За любовь и свет этой любви, который ее спас, помог иначе взглянуть на жизнь. Словно зажгли в душе лампочку, и все сразу стало заметно: плохое, хорошее, ненужное и то, чему следует научиться. И бесконечное падение в бездну, какими порой казались последние три дня, ее не пугало: что-то неведомое хранило ее, не позволяло достичь дна — раз за разом подхватывало на лету, опять возвращало к краю, заставляло трезво мыслить, оценивать ситуацию, убеждало жить. Но уже без него, без Вадима. Потому что их навсегда разлучило прошлое — пропасть, которую они не смогут преодолеть.

Стоило ковырнуть в душе больную рану, как на глаза навернулись слезы, а сердце вновь зашлось от невыносимой тоски.

«Как же больно! И как же это вынести, кто бы подсказал, — едва не застонала она. — Может, попробовать излить свою боль, записать? Говорят, иногда помогает…»

«Как же больно! — набрала она на клавиатуре и вытерла ладошкой бегущую по щеке слезу. — Как же невыносимо больно терять то, что свалилось тебе с небес, озарило мир ярким светом! Прости меня, моя Любовь, ты ошиблась. Не ту выбрала… Я отпускаю тебя туда, откуда ты пришла… В бесконечность… Спасибо тебе за твой миг… На свете обязательно найдутся двое, которых ты сделаешь счастливыми, для которых твой миг бесконечности растянется на всю жизнь. Прости меня, моя Любовь…» — написала она и остановилась.

Легче, увы, не стало. Скорее, наоборот. Слезы потекли без остановки, еще чуть-чуть — и она заплачет навзрыд.

«Нельзя! — Катя промокнула салфеткой глаза, несколько раз глубоко вдохнула, выдохнула. — Держаться! Никто ничего не должен заметить. Сяду в машину — наревусь вдоволь… Вот только что теперь делать с этой болью?» — окинула она взглядом текст на мониторе.

Сработала привычка: если что-то написано, следует сохранить — вдруг пригодится?

«Надо как-то переключиться, до конца дня успеть отредактировать текст о Ладышевых и разместить в блоге», — вернула она себя в реальность.

Времени это заняло не так уж много. Помогло выработанное годами отношение к делу: выдерживать стилистику, править по ходу обнаруженные компьютером ошибки.

Часы показывали без пятнадцати шесть, когда она поняла, что пора закругляться. Последний рабочий день подошел к концу. К тому же нестерпимо хотелось есть и спать, к чему она уже стала привыкать.

Оставалось вывести на печать заявление об увольнении и положить его в папку на подпись. Она специально не сделала этого раньше: не хотела, чтобы кто-то случайно прочитал и стал приставать с расспросами. А так — ушла и ушла. Как и не было.

Расписавшись в заявлении, Катя закрыла опустевшие рабочие папки и заглянула в содержимое флэшки. Внутренний голос подсказывал: что-то не так, упустила что-то важное. Ах да, есть одно «но»!

Жоржсанд позволила ей разместить статью в блоге, но по опыту Катя знала, что с уходом журналиста его блог автоматически закрывается. И в чем тогда смысл? Ей ведь надо, чтобы текст прочитало как можно больше пользователей сети.

Самый простой вариант — перепостить его в «ЖЖ». Но туда, честно говоря, последнее время она и сама редко заглядывала: для общения и самовыражения хватало рабочего сайта. Надо подумать… А что, если отправить ссылку на блог и «ЖЖ» всем зарегистрированным подписчикам интернет-версии газеты и друзьям в соцсетях? Даже если завтра утром удалят блог, останется адрес «Живого журнала». Там можно сделать пометку: данная статья — последний материал журналистки Проскуриной. Публикация в свободном доступе, и автор не возражает, если она увидит свет в любом другом СМИ… Но если уж идти по такому пути, то обязательно надо дать и опровержение. Тем более что оно написано.

Воодушевившись идеей, Катя вновь подключилась к Интернету. Спустя полчаса все было сделано: ссылки автоматически стали расходиться по зарегистрированным адресам. Теперь, даже если она выключит свой компьютер, начатое завершит основной сервер. Можно со спокойной совестью ехать к отцу в кардиоцентр.

Хотя нет… Надо поставить финальную точку — отправить одну из ссылок на адрес Ладышева. А с ней — и письмо о своей боли, попросить прощения и проститься навсегда. Ведь он и есть ее Любовь…

Найдя адрес, Катя прикрепила к посланию последний написанный файл, на несколько секунд задумалась, зажмурила глаза и решительно нажала ввод. Спустя секунду на мониторе появился отчет об отправке.

«Вот теперь все… Теперь финал…»

Почувствовав полное опустошение, она выключила компьютер, набросила на плечи куртку, прихватила сумку с вещами и, не оглядываясь, поспешила к выходу…

 

— Добрый день, я прилетел, — пройдя паспортный контроль, Вадим набрал номер Галины Петровны. — Как там мама? Почему у нее телефон отключен?

За два последних дня у них установились особо доверительные отношения. То ли повинуясь приказу, то ли по собственной воле женщина сообщала ему о каждом шаге матери: как спала, какое давление, какое настроение, чем занималась, о чем говорили, какую тему удалось благополучно обойти. За это истерзанный переживаниями Ладышев был ей безмерно благодарен. Во всяком случае, хотя бы за одно он был спокоен: с самым дорогим человеком все в порядке.

Правда, он предполагал, что после обещанного разговора все могло измениться к худшему. Уж слишком быстро мать успела привязаться к Кате. И в том была его вина.

— Нина спит, — едва слышно ответила Галина Петровна. — А телефон я отключила по ее просьбе. И домашний тоже.

— Что-то случилось? — насторожился Вадим. — Мама никогда не спит днем.

— Я ей всяких капель успокаивающих накапала, вот и спит. Ой, Вадим Сергеевич, прямо не знаю, как вам все рассказать, — зашептала она в трубку. — После того как она прочитала статью, заплакала и плачет не переставая. А тут еще люди стали звонить: знакомые и незнакомые. И на мобильный, и на домашний. Кто со словами сочувствия, кто со словами поддержки, что наконец-то правда восторжествовала. Из газеты попросили дать комментарии к статье.

— Что за статья? — напрягся Вадим. — Подробнее можно?

— Статья о Сергее Николаевиче. Сегодня вышла. А разве вы не знаете?

— Нет, в первый раз слышу. И что там?

— Там… Ну как вам сказать? Лучше самому прочитать…

— Хоть кратко можете пересказать?

— Ну… О Сергее Николаевиче много хорошего сказано, о его жизненном пути, достижениях, преданности профессии. О любви, о том, как после смерти мужа Нина Георгиевна продолжает его любить, хранит память, ходит по кабинетам чиновников, пытается пробить установку мемориальной доски, — Галина Петровна замялась.

— А еще? — не утерпел Вадим.

— О том, что его погубило… Вся правда. В общем… В общем, статью Екатерина Проскурина написала. В девичестве… Секундочку… — в трубке послушался шелест страниц. — В девичестве Евсеева.

— Какая газета?

— «ВСЗ». Нина на нее подписку с февраля оформила, а пока каждый номер по утрам покупала, когда Кельвина выгуливала. Или меня просила. Вот я и купила сегодня на беду, — сокрушенно вздохнула женщина. — Кто мог подумать, что статью, от которой умер Сергей Николаевич, написала Катя? Такая милая молодая женщина, добрая, умная, справедливая. И допустила такую ошибку. Очень переживает теперь.

— Раньше надо было переживать, — заметив свой чемодан на ленте транспортера, буркнул Вадим.

Неожиданная новость ввела его в полное смятение, а четко выстроенная линия поведения в отношении Проскуриной в одну минуту сломалась.

«Забыть. Вырвать с корнем все, что с ней связывало. Никаких воспоминаний!» — безостановочно повторял он себе два дня подряд. Что-то даже стало получаться. Во всяком случае, за вчерашний день, наполненный траурными мероприятиями, он не так часто вспоминал о Кате.

Зато сегодня проснулся с мыслями о ней, о матери. В самолете только и думал о том, как преподнести ей правду о Кате. Но так ничего и не придумал. И вот сюрприз. Разве он мог предвидеть, что Проскурина напишет новую статью? Зачем она опять вмешивается в их жизнь? Кто ее просил?!

— Галина Петровна, не отходите от мамы ни на минуту. Если что — немедленно вызывайте «скорую». Я заеду домой и сразу к вам, — проходя мимо таможенника, посмотрел на часы. — Буду максимум через час.

Глянув на до предела напряженное лицо мужчины, услышав обрывок фразы и жесткий тон разговора по телефону, таможенник, сделавший было шаг навстречу, непроизвольно отступил назад. Зачем задавать глупые вопросы: откуда прилетел, что везет? И без того заметно, что добропорядочный гражданин, у которого возникли проблемы. Таможенники тоже люди.

— Добрый день, Вадим Сергеевич, — поздоровался дожидавшийся шефа в толпе встречающих Поляченко. — Как долетели?

— Добрый. Нормально, — коротко ответил тот и, отпустив ручку чемодана на колесиках, окинул взглядом зал прилета. — Где здесь газетный киоск, не знаешь? — спросил он.

— Не нужен вам киоск, — опустил глаза Андрей Леонидович. — Я «ВСЗ» из офиса забрал, знал, что захотите прочитать. В машине лежит.

— Тогда пошли. Чего стоим? — подхватил чемодан Ладышев.

«МИГ БЕСКОНЕЧНОСТИ ЛЮБВИ…» — выхватил взгляд знакомую фразу-заголовок.

Однажды он уже слышал ее от отца, когда тот пытался отговорить его от встреч с Гаркалиной.

«Что он тогда еще сказал? „…Когда-нибудь ты поймешь разницу между мигом влюбленности и мигом любви…“», — вспомнил он.

«Ладно, с этим разберемся… Что там дальше?» — вернулся он к двум газетным страницам.

Биографическая справка, в которой подробно указаны звания, регалии отца. Три фотографии. На первой — смеющийся молодой человек, очень похожий на Вадима, в белом халате поверх гимнастерки, на фоне палатки с красным крестом. На второй — зрелый, сурового вида мужчина, все в том же белом халате, но уже за институтской кафедрой. И, наконец, любимая мамина фотография: счастливое семейство втроем.

«Где она ее взяла? Кто позволил? — ревниво отреагировал он, чувствуя нарастающее раздражение. — Это семейная реликвия!»

 

«…Дом в глубине улицы Пулихова, уютная квартира, порядок и тишина. Кабинет, стол, настольная лампа, научная библиотека — немые свидетели радостей, горестей, сомнений, трудов человека, к имени которого по сей день с почитанием относятся в медицинском мире.

Сергей Николаевич Ладышев — военно-полевой хирург, фронтовик, профессор. Любящий муж, отец. Человек-глыба, человек-легенда. И его супруга — Нина Георгиевна Ладышева, светлая и удивительная женщина, общение с которой еще раз убеждает: настоящая любовь не имеет временных рамок и возрастных границ…» — прочитал он вступление и, не отвлекаясь больше на мысленные комментарии, продолжил:

«…— Нина Георгиевна, вы помните, как познакомились с Сергеем Николаевичем?

— Очень хорошо помню. Я тогда была совсем маленькой девочкой, — листаем мы семейный альбом со старыми черно-белыми фотографиями. — Когда в Москве арестовали моего отца — сотрудника МИДа и известного переводчика, мы с мамой гостили в семье ее брата, хирурга-травматолога, который после войны осел в Минске. Он убедил маму не возвращаться домой и, конечно же, рисковал, приютив нас у себя. Как рисковали и все те, кто был вхож в его дом. Я тогда мало что понимала, была болезненной, плаксивой девочкой и хлопот родным доставляла немало.

Однажды у меня разболелся живот. Подозревая аппендицит, дядя решил проконсультироваться у коллеги. Стоило его увидеть, как я сразу перестала хныкать. Уж не знаю, что меня тогда так впечатлило: то ли голос, то ли то, что доктор был в форме, при этом необыкновенно красив и подтянут. Сергей Николаевич тогда служил в военном госпитале.

Аппендицит он исключил и посоветовал родным посадить меня на диету. Спустя несколько дней боли прошли, а доктор стал захаживать в гости. Все сразу отметили, что в его присутствии я меняюсь до неузнаваемости: не капризничаю, становлюсь послушной. Скорее всего, мне не хватало отца, и я выбрала среди окружающих этакий его „заменитель“.

Пришло время идти в школу. На семейном совете в присутствии доктора у меня в шутку спросили, с кем я хочу пойти первый раз в первый класс. Не задумываясь, я по-детски искренне ответила: с дядей Сережей, потому что я его люблю. Все посмеялись, но пожелание выполнили. Вот так и отвел он меня за руку в страну знаний.

Вскоре выпустили папу. Он приехал в Минск, устроился на работу, ему выделили комнату, и мы съехали от дяди. Отец вернулся, но я сильно скучала по Сергею Николаевичу: постоянно упоминала его имя в разговорах, бегала в гости к дяде по поводу и без в надежде, что Сергей Николаевич заглянет к нему на дружеский огонек и нам удастся пообщаться. Моя детская привязанность стала раздражать родителей, и они решили со мой поговорить довольно жестко. Девочке так вести себя непозволительно, тем более если есть отец. В общем, так получилось, что я не видела любимого доктора до самого окончания школы и поступления в институт…»

Нина Георгиевна улыбнулась, закрыла один альбом и открыла следующий.

«Здесь я студентка иняза, — показала она на фотографию улыбающейся слегка полноватой девушки. — Я была пухленькой от природы. Не толстой, а пухленькой. Как выяснилось позже, Сергею Николаевичу всегда нравились именно такие женщины. Когда, спустя годы, мы встретились на юбилее у дяди, я так обрадовалась! Ведь все это время я продолжала тайно скучать по „дяде Сереже“. Он тоже обрадовался, не сводил с меня глаз и вдруг признался, что, повзрослев, я стала похожа на его первую жену. Ее звали Мартина, но она всем представлялась Мартой. Она была дочерью одного из командиров латышских стрелков и служила в том же госпитале, что и Сергей Николаевич. Марта погибла накануне праздника Победы на последнем месяце беременности. Он ее очень любил, продолжал любить, потому так больше и не женился. В День Победы постоянно навещал ее могилу в Калининграде. Кстати, как позже выяснилось, моя бабушка и мама Марты вместе учились в Смольном.

Загадка природы, но я действительно оказалась на нее похожа. Вот, смотрите, — с улыбкой протягивает она мне две фотографии, на которых, на первый взгляд, снята одна и та же женщина. — Я даже косы на голове укладывала так, как она: веночком. Сын до сих пор не знает, что на одной из фотографий вовсе не я».

«Что-то слышал о Марте, но фотографии… Не помню… — удивленно оторвался от чтения Вадим, потянулся в карман за сигаретами, но тут же себя остановил: — Нельзя в чужой машине».

— Курите, — тут же отреагировал Андрей Леонидович, отбросил на панели пепельницу и опустил стекло со стороны пассажира. — Курите, я все понимаю. Читать такое непросто.

Ладышев перевел на него благодарный взгляд, закурил и продолжил чтение.

«…Следующие пять лет мы изредка виделись все у того же дяди. Но я уже была не той девочкой, которая признается в своих чувствах. Жутко смущалась, стеснялась, мы почти не разговаривали. При этом я не переставала думать о нем и мучительно понимала всю нелепость ситуации: он годится мне в отцы. Тем не менее по собственной инициативе в институте я сделала упор на медицинскую тематику. Лелеяла надежду, что мои знания когда-нибудь ему пригодятся.

Так и случилось. Однажды меня вызвали в деканат и предложили перевести с немецкого цикл статей по полевой хирургии. Пояснили, что это нужно для докторской диссертации преподавателя мединститута Ладышева. Услышав фамилию, я едва в обморок не упала. Испуганно залепетала, что не справлюсь. Но никто и слушать не захотел.

Почти год я переводила статьи. Мы часто встречались с Сергеем Николаевичем для их обсуждения или у него в кабинете, или в парке Горького, который оба любили. Много общались, разговаривали о медицине, о жизни, о литературе. Шаг за шагом я раскрепощалась, отпускало внутреннее напряжение, в душе росло нечто другое — большое, чистое, светлое. Каждое случайное прикосновение словно пронзало током, отдавалось в сердце необыкновенной нежностью. Мне не хотелось расставаться, я желала одного: быть все время рядом. Как позже выяснилось, Сергея Николаевича обуревали те же чувства. Но мы еще год тщательно скрывали это друг от друга. И причиной тому была все та же разница в возрасте: ведь он вдвое старше.

Но однажды я не выдержала и, совершенно забыв о гордости, прямо на прогулке призналась ему в любви. Краснела от стыда, дрожала как осиновый лист. А он вдруг обнял, крепко прижал, поцеловал сначала в лоб, затем в губы и неожиданно попросил прощения за то, что мне пришлось признаться первой. Мол, он не имел на это морального права».

«Ничего себе! Впервые об этом слышу… Как же глубоко удалось Кате проникнуть маме в душу, если она решилась открыть ей такие тайны?» — опять с ревностью подумал Вадим.

«— Преклоняюсь перед вашей смелостью. Устои, воспитание того времени… Даже в наши дни как-то не принято женщине первой признаваться в любви. Но ведь кто-то должен сделать первый шаг?

— Вот именно! — улыбается Нина Георгиевна. — Сергей Николаевич вряд ли бы на него решился, и я это понимала. В тот же вечер он сделал мне предложение. Естественно, близкие были в шоке. Мыслимо ли — разница в двадцать пять лет! К тому же он — друг семьи. Могу себе представить, что пришлось выслушать ему от моих родных. Мне же в очередной раз категорически запретили даже думать о нем и поставили перед выбором: или они, или „выживший из ума старик“. Это была пытка. Невыносимая. Любовь — не только большая ответственность, но и мужество. И мне тогда его не хватило.

Мы не виделись с Сергеем Николаевичем несколько месяцев, пока однажды, в начале зимы, не столкнулись в парке, все на той же дальней аллее, где признались друг другу в любви. Как выяснилось, надеясь на случайную встречу, мы ходили туда все эти месяцы, но не совпадали по времени.

После короткого разговора пошли к моему дому, я собрала вещи в чемоданчик, оставила родным записку и ушла. Вскоре стала Ладышевой, а ровно через девять месяцев у нас родился сын.

Я до сих пор с ужасом думаю: а если бы мы не встретились тогда на той аллее?

— А как родные?

— Смирились. Более того, мама взяла внука под свою опеку и позволила нам с головой уйти в науку. Сергей Николаевич защитил докторскую, возглавил кафедру, стал профессором, много оперировал. Я тоже защитилась, стала доцентом. Сын окончил школу с золотой медалью, пошел по стопам отца, поступил в мединститут.

Все вроде были счастливы. Но, увы, слишком многие не любят успешных людей. А уж если успешные люди бескомпромиссны, не терпят пустословия, лжи, непрофессионализма и говорят об этом прямо в глаза, что и делал Сергей Николаевич, недоброжелатели становятся врагами. Тайными. И выжидают удобного момента, чтобы нанести удар…»

Потянувшись за очередной сигаретой, Вадим быстро пробегал глазами текст. Практически все он знал, но и откровений хватало. К примеру, что родители страдали не меньше от того, что не могли найти с ним общий язык. А еще до него вдруг впервые дошло то, о чем твердила мать: они с отцом похожи не только внешне, но и внутренне. Почему он не понимал этого раньше?