Джоди Пиколт Девятнадцать минут 10 страница

Джон говорил, оглушенный собственными словами. Да, женщины были шумными игрушками, еще более никчемными, чем бутылка хорошего виски. Мужчина без родины должен мечтать, работать, иметь головную боль и думать о смерти. Но эта женщина, была не просто женщиной, не какой-то шумной игрушкой - она была подарком исчезнувшей родины принцу Абдул Кериму, островком в океане чужих жизней. Первые османы были кочевниками, прошедшими по всей Азии. У кочевника нет родины, его родина - палатка. Где ее разбили, там и родина. Азиадэ должна стать его палаткой.

- Мы выедем в ближайшие дни, ханум, прямо в Ливию.

Азиадэ смотрела куда-то в сторону. «Ливия, - думала она, - черная палатка кочевников. И первый принц должен появится на свет в Нью-Йорке. Но я не произведу на свет первого принца».

Она заставила себя посмотреть в лицо Роланду. Его худощавый профиль был прекрасен.

- Принц, - сказала она, - я писала вам из Берлина о своей любви. Вы мне ответили и освободили меня на вечные века. Я нашла другого мужчину, который нуждается во мне. Это несправедливо с вашей стороны разрушать чужие дома, после того, как вы отказались от собственного. Я не могу следовать за вами.

Она говорила медленно и смотрела ему прямо в глаза.

- Я писал, не зная вас тогда, - ответил Ролланд, - и нет ничего предосудительного в разрушении чужих домов. Все настоящее построено на развалинах прошлого. Фатих Мухаммед построил Стамбул на развалинах Византии. Османской Империи не было бы без разрушения Византии. Кто ваш муж? Неверный, который не может по достоинству оценить то, что ему принадлежит, в этом я точно уверен. Вы всегда будете для него чужой. А я, я люблю вас.

Роланд ничего не знал о ночи, проведенной на аллеях венского парка и на кровати возле Хасы, который пил коньяк и говорил о Марион.

Азиадэ слабо улыбнулась. Жизнь порой действительно слишком сложна для девушки из Стамбула.

- Я больше не ваша подданная, – сказала она жестко. - Вы отказались от меня. Теперь я австрийка, жена австрийца и, если позволит Аллах, стану матерью австрийцев. Слишком поздно, Ролланд. Воины разрушают чужие дома, но они не просят при этом помощи у женщин. И мой муж не является неверным. Он обладает властью над жизнью и смертью и происходит из правоверного семейства из Сараево.

Она замолчала. Лицо Ролланда посерело и сморщилось. На лбу обозначились продольные морщины. Глаза стали мутными, гордыми и чужими. Азиадэ посмотрела на него, и вся жизнь Ролланда пронеслась у нее перед глазами. Изгнанник, бедняк, который без устали носился по всему свету. Когда-то он был заложником во дворце на Босфоре, не имея понятия о том, что происходит за его пределами. Оставшись беззащитно обнаженным в этом чуждом ему мире, он сейчас просил у нее одеяний, укрытия. Он был воплощением бессилия древнего рода. Она с любовью и сочувствием посмотрела на него, потом склонилась над ним и коснулась его руки.

- Абдул Керим, я не могу, я не имею права. Ты что не понимаешь? Может я и люблю тебя, Абдул Керим, но я не могу теперь.

Он молчал, вопросительно глядя на нее.

- Подожди немного, – Азиадэ уже не понимала, что говорит. Она крепко сжимала его руку, и казалось, ею управляет некая неведомая сила. - Подожди немного, - словно охваченная каким-то внезапным видением, воскликнула она страстно и отчаянно: - Может мой муж бросит меня. Тогда я приду к тебе, Абдул Керим. Но я не могу разрушить семью.

Абдул Керим, вновь принявший обличие Ролланда, засмеялся. Он отнял руку и ровно сел в кресле.

- Чудесно, ханум! Священный дом Османов должен ждать, пока неверная собака не выкинет свою жену из дома. Вы же любите меня, вы же хотите уйти ко мне. В ваших глазах, руках, губах я читаю знаки любви. Вы любили меня еще, когда проезжали мимо моего дома на Босфоре. Вы любили меня, когда писали мне из Берлина, и вы любите меня сейчас, когда сидите возле меня. Любовь ко мне ваш долг. Но вы трусливы, ханум, просто трусливы, хотя не должны быть такой, ведь вы османка.

Азиадэ молчала. Чего ей это стоило, молчать сейчас, знала только она.

Джон поднялся.

- Ваш покорный слуга, ханум, – сказал он, как того требовал этикет стамбульских дворцов.

- Идите с улыбкой, принц, – отчеканила Азиадэ предписанную протоколом фразу, и осталась сидеть, с втянутой в плечи головой, уставившись в даль.

Абдул Керим прошел через холл отеля и поднялся по лестнице. Уже на лестнице он снова превратился в Джона Ролланда, пропоицу-сценариста, которому предстояло собирать в Ливии впечатления для своего нового фильма.

Ожидавший его в номере Сэм Дут бросил на Ролланда любопытный взгляд. На ночном столике стояла нетронутая бутылка виски. Вчера Джон не испытывал жажды. Теперь же он наполнил стакан и залпом опустошил.

- Ага, - сказал Сэм, сразу смекнув в чем дело.

- Я просто собака, – Джон снова налил виски. - Мои предки покорили два континента, а я не смог покорить одну женщину.

Он сел на краю кровати. Стакан дрожал у него в руках.

- Мне не нужна никакая женщина, – выпалил он вдруг. - Мне не нужна родина. Мне нужно только виски.

- Ага, - повторил Сэм. «Да, теперь Джон явно обезумел», - подумал он.

- Зачем тебе эта женщина? – заговорил он, и тоже потягивая виски, но в отличие от друга маленькими глотками, - В мире так много других. В Африке я найду для тебя наложницу. Поехали в Ливию. Европа не стала благодатной почвой для тебя.

- Поехали в Ливию, – согласился Джон, уставившись в свой стакан. – Пьянице не нужна ни женщина, ни два континента, ни дом на Босфоре.

Он начал медленно стягивать с себя одежду.

- Я буду спать, Сэм. Исчезни! Телеграфируй паше в Берлин, о том, что его дочь плохо воспитана.

Сэм поднялся, неодобрительно качая головой. Невозможно поверить в то, что предки Джона смогли покорить Византию.

- Иди спать, – сказал он, - И хотя я не управляющий гаремом принца, но возьму это дело в свои руки, потому что я хороший человек и прощаю тебе разорение Византии. Через три дня я все улажу.

Он ушел, а Джон рухнул в постель.

Выйдя из отеля, Сэм Дут направился в кафе неподалеку от Оперы, где просидел какое-то время, попивая турецкий кофе. При виде этого, мирно сидящего человека, никто из посетителей кафе и не подумал бы, какую бурную деятельность он планирует развить.

Сэм Дут был умным человеком. Он должен был доказать Джону, что там, где отказывают осману, грек получает свое. Это подстегивало его честолюбие. Он небрежно держал в руках десятишиллинговую банкноту и со скучающим видом смотрел на официанта, склонившегося над ним и докладывающего о возрасте, прошлом, привычках и круге друзей Хасы.

После этого Сэм сунул банкноту ему в карман и отпустил благодарным кивком. Потом он подошел к соседнему столику, за которым хирург Матес и ортопед Захс спорили о различиях между хирургическим и ортопедическим лечением.

- Сэм Дут, кинопродюсер из Нью-Йорка, – представился Сэм.

Врачи были явно польщены. Сэм присел за их столик. Смущенно улыбаясь, он стал рассказывать о каком-то обществе, которое собиралось якобы снимать научно-медицинский фильм, в познавательных целях.

- Я приехал в Вену, так как мы собираемся снимать научную часть фильма под наблюдением австрийских врачей.

Врачи с интересом слушали его, ощущая свою причастность к великому делу. То, каким образом разговор перешел от науки на врачей вообще, затем к отоларингологам, а далее - к частной жизни доктора Хасы, осталось незаметным.

Через час Сэм Дут спешно поднялся, бросив на прощанье:

- Мы еще поговорим с вами о фильме.

На следующий день он подошел к телефонной будке и попросил соединить с квартирой доктора Хасы.

- Говорит махараджа из Травенкора, - прохрипел он в трубку, – меня мучает ужасный шум в ушах. Когда я мог бы поговорить с доктором?

- Доктор в больнице и вернется только через три часа.

Сэм повесил трубку и отправился в дом Хасы. Он нашел Азиадэ одну, сидящую, съежившись, в углу гостиной.

Он поклонился. Губы Азиадэ были припухшими и выглядела она очень бледной.

- Да благословит Аллах этот дом, – торжественно произнес он.

- А вы делаете все, для того чтобы разрушить его!

- Я служу своему господину, – многозначительно и серьезно ответил Сэм. Глаза его стали большими и суровыми. - Многие Османы погибли от рук убийц, но очень редко этими убийцами были женщины.

- Я не убийца! - Азиадэ вскочила и нервно зашагала по комнате. Ее губы дрожали. – Я вас не звала! Я тоже выполняю свой долг. Я жена своему мужу.

Сэм спокойно посмотрел на нее и пояснил, что долг состоит из двух составляющих: высокого чувства ответственности и отсутствия фантазии. Если бы турки остались верными слугами арабов, как велел им их долг, они никогда бы не сделали себе столь великого и грозного имени.

Азиадэ застыла посреди комнаты с открытым ртом.

- Но я не хочу делать себе грозного имени. Оставьте же меня, в конце концов, в покое!

Сэм натянуто улыбнулся.

- Брат, отец и дед Абдул Керима закончили свои дни при очень прискорбных обстоятельствах. Он ищет вашей поддержки, а вы толкаете его в пропасть. Вы не лучше тех, кто привели к гибели его предков.

Азиадэ опустилась на большую подушку посреди комнаты и беззвучно зарыдала.

- Но я не могу, – с мукой произнесла она. – Как же вы не видите, что я не могу! – А потом, утерев слезы, она с неожиданной твердостью в голосе сказала:

- Что можно сказать о женщине, которая сама выбрала себе мужа, поклялась ему в верности, а потом без каких-либо явных причин покидает его ради другого, богатого мужчины? Для обозначения таких женщин существует много плохих слов. Закон гласит: в этом мире такие женщины превратятся в камень, а на том свете будут преданы вечному проклятию. Человек из рода Османов должен проявить сочувствие к этой женщине и не толкать ее в преисподнюю.

Сэм поднялся. Эта турчанка слишком упряма.

- Ханум, – воскликнул он. – Вы - святая. Я преклоняюсь перед вашим умом и уважаю его. Больше ни слова об этом, но у меня тоже есть долг и я его выполню.

Его руки сжались в кулаки, лицо покраснело.

- Можете оставаться здесь, но вы должны знать, кому отдаете предпочтение. Доктор Александр Хаса, человек, который стесняется своих предков и посмеивается над ними. Человек, чья научная деятельность заключается в том, что он вливает кокаин в глотку певцам. Над ним смеются все врачи Вены. Еще в студенческие годы он бросил свою любовницу, когда узнал, что она беременна. Первая жена бросила его, устав от его упрямства и тупости. На несколько лет он вынужден был уехать из этого города, потому что даже дети показывали на него пальцем. Знаете ли вы, кем был его отец? Балканским спекулянтом, который нажил состояние на крови своих братьев. И этому человеку вы приносите в жертву Джона Ролланда? Действительно, женщины не люди. Вы лишь внешне похожи на человеческие существа.

Азиадэ, покачиваясь, стояла посреди комнаты, растерянно улыбалась, в глазах ее блестели слезы. Опустив, голову, она дрожащим голосом сказала:

- И кроме того, его поймали при попытке ограбить банк. А еще он фальшивомонетчик и отпущен на свободу только из-за отсутствия достаточных улик в деле об убийстве. Теперь забирайте свою шляпу и уходите! – и она вышла из комнаты.

Охваченный яростью Сэм бродил по Рингу. Битва еще не окончательно проиграна. Он пошел на телеграф. Поразмыслив, он написал длинную телеграмму, в которой были отрывки из Корана, предупреждения, просьбы и советы.

Азиадэ, чувствуя, что гнев и отчаяние душат ее, вышла из дома и долго бесцельно бродила по улицам, вдоль магазинов и кафе.

У мужчин, сидящих в уличных кафе, были глаза Ролланда, а у манекенов в магазинах мужской одежды - фигуры принца и османские носы. Отель «Ринг» напоминал злого, затаившегося зверя и она издали обошла его.

Дома ждал обед. Хаса ел суп и говорил о курице в духовке и тертом пироге, который могла готовить только его мать. Азиадэ внимательно слушала и в свою очередь рассказывала о пахлаве и о турецком печенье из меда, которое подается к чаю.

После обеда, когда Хаса принимал больных, девушка принесла ей телеграмму.

«Я обо всем знаю. Служба господину - главный долг. Ахмед паша.»

Азиадэ сложила листок телеграммы. Только этого не хватало! Она чувствовала себя крепостью, подвергающуюся артобстрелу.

- Я пойду прогуляюсь, – сказала она Хассе, и тот кивнул в ответ.

– Послушай, а что ты будешь делать, если я никогда больше не вернусь, – неожиданно спросила она, остановившись в дверях?

- Я больше никогда не смогу улыбаться, - сказал он настороженно.

- Но я обязательно вернусь. У нас в Стамбуле, кто-то должен был всегда сопровождать женщину, чтобы она вернулась вовремя, но меня не нужно сопровождать, я сама вернусь.

Она пошла на телеграф и послала две телеграммы одинакового содержания Джону Ролланду и Ахмед паше: «Не могу, Азиадэ».

Потом снова отправилась бродить по городу. На террасе кафе на Штефансплатц она приметила Марион и хотела повернуть в сторону, но тут поняла, что сама была на волоске от того, за что презирала ее. Азиадэ вдруг почувствовала жалость и сочувствие к Марион. Она с улыбкой кивнула ей, Марион ответила удивленным и слегка надменным кивком.

Азиадэ пошла домой. Проходя мимо отеля, она подняла взгляд на серый фасад здания. Где-то наверху Сэм собирал чемоданы.

- Мы поедем в Рим, Джон. Женщины всегда приносили твоей семье одни несчастья. Из Рима мы отправимся в Триполи, ну а потом работать, в Гадамес. Ты должен написать хороший сценарий, иначе никто не заплатит нам приличный гонорар.

Джон кивнул.

- Не упаковывай машинку, Сэм. Я начну работать еще в поезде. Что пьют в Италии? Я еще ни разу там не был.

Сэм закрыл чемодан.

- Италия почти так же прекрасна, как и Греция, – важно сказал он. – Там пьют вино, а в Триполи - очень вкусную финиковую водку. За дело, Джон.

И они покинули отель.

 

Глава 21

 

Гидроплан стоял у пристани Остиа, словно автобус у остановки. Наверху пилот с напряженным лицом проверял мотор и пропеллер. А потом пропеллер зажужжал, и мощная машина ритмично задрожала.

Взойдя на борт, Джон Ролланд сел у окна, сжав в руках длинную трубку вентилятора. Сзади шелестел газетой Сэм. Пассажиры сидели на своих местах, как в приемной у зубного врача. Дверь захлопнулась.

За стеклом иллюминатора побежали белые волны. Они ласкались о толстое стекло, пенящиеся и мягкие, будто махали на прощание. Постепенно, будто усмиряемые гулом пропеллера они становились меньше, спокойнее, невидимее, а потом утонули в глубине, и перед глазами Ролланда распростерся пляж Остии, пляжные кабинки, гостиница на берегу и просторные залы Литории.

Самолет рывками набирал высоту.

- Бисмиллахи Рахмани Рахим - Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, - прошептал Ролланд и сам удивился этому внезапному приступу богобоязненности.

Он повернул кран вентилятора, и струя воздуха ударила ему в лицо, развевая черные волосы. Теперь ему придется несколько часов провести сидя здесь, у окна, заточенным в этой кабине, парящей в небе между Европой и Африкой.

Он молчал, прислонившись лицом к стеклу. Гул мотора заглушал голоса. Как приятно, вот так, расслабившись, предаться размышлениям, которые увлекли его из Нью-Йорка в пустыню, потом снова зашвырнули в каменную угрюмость городов, а теперь уносят над морями к далеким берегам варваров.

Джон видел как ветер внизу разрывал белые лоскуты облаков, скользящих по голубой поверхности. Сверху залитое солнцем море казалось гладким, бездвижным, застывшим. Тень самолета скользила по его поверхности, напоминая большую птицу. Джон напряженно всматривался в море. Слева, за широкой линией горизонта, притаился Стамбул. Впереди облака скрывали невидимый берег Африки.

Средиземное море, распростершееся внизу, таинственным кольцом охватывало прошлое и настоящее. Джону казалось, что на этой стеклянной голубой глади проступают очертания веков, омываемых этим морем, и они, эти века, неразрывно связаны с ним и он полностью находится в их власти.

Он был неутомимым изгнанником, гнавшимся за какой-то призрачной целью. Родиной? Он больше не знал, где его родина. Водами Босфора? Такая же вода лежала сейчас перед его глазами. Дворцами? В мире много дворцов прекрасней, и они все открыты для него.

Он искал покоя, безопасности, осмысленной жизни, которых лишился, переплыв океан, и оказавшись в царстве безысходной пустоты - каменной громаде Манхэттэна. Бездушными были комнаты, в которых он жил, улицы, по которым ходил, дома, которые видел. Жизнь слилась в безотрадную последовательность приемов пищи и рабочих часов, потому что он был выброшен из таинственного колеса судьбы, которому принадлежал и для которого был рожден.

На него иногда находило такое – во время работы, в ресторане, за разговором. Чей-то силуэт, профиль, случайное слово - и тогда пустота нарастала в нем, заполняла и душила, как ненасытный злой дух. Эту боль невозможно было унять, и хотя он пытался укрыться за стеной внешней практичности существования, новых имен, нового паспорта, он с безнадежной отчетливостью осознавал, что все это лишь оболочки, которые легче сбросить, чем новую рубашку или костюм.

Он возненавидел свой новый мир, воплощением которого стали прямые, как стрелы, проспекты Нью-Йорка, величественные небоскребы. Все чаще перед глазами возникали далекие очертания утраченной жизни, он вдыхал соленый воздух Босфора и пьянящую сухость песка, который шел из пустыни и хрустел у него под ногами.

Джон прижался лбом к окну. Внизу проплывали голубые очертания Везувия. Неаполитанская бухта напоминала детскую ладошку, протянутую в зеленую глубь берега.

«Я бегу от одной боли к другой», - подумал Джон. Он вспомнил белые дома Марокко, просторный двор халифского дворца и невыносимую боль, охватившую его при виде закутанного в белое покрывало правителя с мечтательными глазами. Тот мир неутолимой тоски, даже он был полон демонов и масок. Каждое прикосновение к западному миру заставляло его бежать назад, к исчезнувшей роскоши прошлого. Но теперь каждое прикосновение к осколкам старого мира, напоминание о прошлом порождает новую боль, новые муки бессилия и роковой безысходности.

Джон вздохнул. Как хорошо находиться в большом самолете, парящим над двумя мирами, причинами его боли и мук. Он оглянулся. Лица попутчиков были похожи на распухших сонных улиток. Оба пилота, равнодушно смотрели в даль. Один из них листал газету. Сэм Дут спал, укрыв лицо газетой. Перелет через Средиземное море оказался прозаичнее и обыденней, чем поездка на Земеринг. На стене кабины висел плакат с изображением какого-то отеля и шоссе, которое проходило через луга и напоминало зеленую дорогу в Земеринг. Джон вновь увидел помятый автомобиль и девушку, которая на них наехала и топала ногой. Странное тепло поднялось в нем. Он открыл камеру вентилятора и жадно вдохнул холодный воздух. Мысль о том, что на земле есть Азиадэ – существо, которое так же висит между двумя мирами и при этом умудряется остаться ясным и крепким в свободной оболочке земного счастья, доставила ему неожиданное удовольствие.

«Я должен был ее забрать», – устало подумал он и тут же ощутил привычную пустоту бессилия, тяжесть в ногах. Ему стало все равно, находится ли он над Средиземным морем, в Нью-Йорке или в пустыне.

Джон вытянул ноги. Его искренне изумило, что толстая седая женщина, которая дремала напротив него, не Азиадэ.

Снаружи, на горизонте, показалась желтая полоска острова варваров. Джон сжал руками виски. За серой полосой лежала огромная пустыня.

Там возвышались минареты мечетей, похожие на копья, которые вонзались в его душу. Он был чужим в Нью-Йорке, но и здесь он будет чужим, в этом мире песков.

Самолет постепенно заходил на посадку. Внизу показался древний замок и белые квадратные дома Триполи. Самолет пристал к берегу. Брызги волн заблестели под африканским солнцем. Лицо Джона стало неподвижным:

- Где мы будем жить?

Сэм Дут поднялся и вытащил толстые ватные тампоны из ушей.

- В «Гранд-отеле», - с кряхтением ответил он.

Самолет остановился у волнореза. Джон сошел на берег и по причалу направился к уже ожидавшему их автомобилю. Впереди возвышалась башня мечети Караманлы. Он презрительно отвернулся. Странствующие между двумя мирами, не имеют родины...

Темнокожие служители отеля были одеты в ослепительно белые брюки. На защищенной от солнца террасе обедали офицеры колонии. Высаженный пальмами бульвар, тянулся к старинному замку, и по нему бродили верблюды, ослы, арабы и укутанные в чадру женщины. Сэм Дут поспешно исчез в направлении правительственного дворца.

Джон остался один в прохладной темноте гостиничного холла. Мавританские арки и столбы придавали ему сходство с храмом. Джон подошел к конторке администрации. У темнокожего портье были большие, грустные глаза.

- Красивая земля, - сказал Джон.

- Очень красивая, – согласился портье. – Вы поедете дальше вглубь страны?

- Да.

- Вы многое увидите. Езжайте в оазис Злитэн. Там находится гробница святого Сиди Абдессалам. Или в горы Джебелы. Там люди живут в подземных пещерах и следуют законам святого Ибада. В оазисах Сахары вы увидите новые фонтаны и новые дома. Вода разливается по пустыне и та начинает цвести. Даже в Джарабубе вырыты новые колодцы.

- Джарабуб?- переспросил Джон. – Когда-то мне присылали оттуда хурму.

Портье посмотрел на него удивленно. Хурма из Джарабуба была когда-то данью оазиса дому Османов. Джон покраснел.

- Я не поеду в Джарабуб, я поеду в Гадамес.

- Там живет племя Тарки, в котором женщины управляют мужчинами. Раньше дорога в Гадамес занимала три дня, а теперь - только три часа.

- Когда это раньше?

- Раньше, это во времена Османов.

- Так, так, – сказал Джон прищурившись, и попросил телеграфный бланк, на котором написал:

«Азиадэ Хаса, Вена. Еду в Гадамес, к женщинам, которые правят над мужчинами. Если ты хочешь править, приезжай». Он отправил телеграмму. В холл, довольно улыбаясь, вошел потный Сэм Дут.

- Утром идет автобус в Гадамес, все уже организованно по высшему разряду. Гостиницы по пути следования, превосходные дороги.

Сэм смотрел на бледнеющее лицо Джона и посмеивался.

Они пообедали на террасе, потом отправились бродить по городу, по тесным улочкам базара, наблюдая местных жителей, которые сидели на порогах своих домов и пили чай. Вечером они вышли на бульвар. Море было спокойным. Гибли - горячий пустынный ветер дул из Сахары и песчинки хрустели под ногами Джона. Мимо проскакали темнокожие всадники с огрубевшими лицами и толстыми губами. Их сабли поблескивали в лучах заходящего солнца.

Наутро у отеля остановился двухэтажный автобус со столовой, баром и радио. Джон сел у стойки бара. По радио звучал вальс. Джон смотрел на пальмы у края дороги, на серый песок Сахары. Верблюды важно шагали по улице, а какой-то человек в темных очках, весь укутанный в белое, помахал им рукой.

Над серыми холмами возвышались небольшие квадратные марабуты, украшенные яркими флагами. Под колесами хрустел песок. Земля была плоской и простой. Над желтым песком куполом поднималось такое же желтое небо. Желтое солнце висело над землей как горящий факел. Временами на горизонте возникали оазисы, пальмы и колодцы. Нереально светила в раскаленном воздухе Фата-Моргана. Вдали возвышались блеклые утесы Джебелы. Палящий зной разливался над пустыней. Формы Вселенной размывались в волнах горячего песка. Холмы, кратерообразно и одиноко, возвышались у края дороги. Иногда появлялись водяные лужи - загадочные островки воды в море песка.

Мехари – стройные верховые верблюды - проходили мимо и ужас великой пустыни отразился у них в глазах. Мужчины с перевязанными лицами стояли на краю оазисов, а по радио передавали вальс.

Потом наступила ночь. Неожиданно, без сумерек, исчезло солнце. Над пустыней гроздьями винограда повисли звезды. Автобус остановился перед маленьким отелем. Обессиленный Джон погрузился в постель и увидел в окно удлиненные тени пальм и закутанного ребенка, который испуганно посмотрел на незнакомца.

И снова настал день, и снова повисло над пустыней желтое солнце. Автобус медленно ехал по стране. На холмах стояли жандармы и равнодушно смотрели на автобус. Высоко в небе неподвижно висел желтый правительственный самолет. Джон посмотрел на самолет и подумал о Средиземном море, разделяющем и соединяющем мира. Наверху в самолете сидел пилот и думал о ветре, который к полудню подует снизу, и о правительстве Ливии, которое послало его в оазис, потому что один из шейхов заболел и ему нужны были лекарства.

В Кастелло, старинном здании на море, заседало правительство Ливии и думало о больном шейхе, о пилоте и об автобусе, едущем в Гадамес. О многом думало правительство Ливии. Где-то в тунисской Сахаре свирепствовал тиф. У закрытых границ толпились караваны паломников. Мужчины племени Тарки, носили длинные косы, в которых гнездились вши, разносчики тифа. Обо всем должно было думать правительство: о том, как втолковать мужчинам племени Тарки отрезать себе косы, как отменить браки между детьми в оазисах, как добыть воду в сухих песках Сахары.

Оно заседало в Кастелло, в древней башне. На столе лежали кипы бумаги, и правительство знало обо всем - оно знало, что в оазисе Митсурата одна коренная жительница родила незаконного ребенка и старалась объявить его законным, оно знало, что негр из центра Африки хотел поселиться у источника на египетской границе, что в далеких оазисах бушует трахома, беда Африки.

За большим столом в Кастелло заседало правительство Ливии, которое знало, что людям в пещерах нужны школы и учитель по возделыванию земли, что в Лептис Магна обнаружен погребенный под землей дом и его нужно раскапывать, что вода в оазисе Мурцук содержит соль, а в оазисе Бу-Сабат обнаружены следы нефти. Правительство знало о подземной энергии, которая проходила по всей Сахаре, о руинах старых городов и о женщинах из племени Тарки, которые правят мужчинами.

Оно знало о белых и желтых, коричневых и черных народах пустыни, о киностудии, которая хочет снять фильм о пустыне, и о едущем в автобусе через Сахару Джоне Ролланде, которого на самом деле зовут Абдул Керим. Обо всем знало правительство. Телеграфист в Гадамесе, офицеры гарнизона, портье отеля знали, что Абдул Керим, принц дома Османов, едет в Гадамес, что правительство знает о его происхождении и уважает его инкогнито.

Правительство знало все, что происходит в пустыне и в Ливии. Но о том, что происходит в Вене правительство не знало. Ему было все равно, что происходит в Вене, совершенно неважно, что некая блондинка в большом магазине на Грабене купила атлас ливийской пустыни и толстую книгу под названием «Чудо Сахары». Потом она сидела дома, в гостиной, склонившись над книгами, и прослеживала пальцем путь от Триполи до утесов Джебелы, через оазис Наблус и через город Тгута, остановившись на Гадамесе, жемчужине Сахары. Потом женщина перелистывала толстую книгу, а телеграмма, разорванная на кусочки, лежала в мусорном ведре.

Всего этого не знало правительство Ливии, и это его вовсе не касалось.

Джон тоже этого не знал. Он сидел у радио в баре двухэтажного автобуса. Сухой ветер бил в стекло окна. Смертельный песок кружил в пустынном воздухе, палящее солнце висело на желтом небе. Когда-то здесь, в песках большой пустыни, сражались воины Османской империи, но об этом лучше не думать, потому что камни были мертвыми и неподвижными, а показавшиеся вдали пальмы Гадамеса напоминали зеленый мох и тянули свои ветви к небу. Автобус проехал мимо какой-то старой крепости и внезапно остановился. Из крепости вышел закутанный человек с улыбающимися глазами. Он взял чемодан. Джон и Сэм Дут последовали за ним. Одноэтажное узкое красноватое здание с изящно изогнутыми нежными линиями стояло посередине площади, окруженной пальмами. «Отель Айн-уль-Фрас»

Джон вошел. Слуга отнес чемоданы в комнату. Джон остановился у портье.

- Господин Джон Ролланд? - спросил тот.

Джон удивленно кивнул.

- Вам телеграмма.

Он спрятал запечатанный листок в карман, вышел в маленький сад и там только прочел:

«Я всего лишь женщина, и не хочу править мужчинами. Азиадэ.»

Джон сложил телеграмму. Земля дымилась под палящими лучами. Комната была такой же желтой, как песок в пустыне. Где-то была Вена, где-то была Азиадэ, но все это казалось сейчас нереальным, далеким и развеянным, словно песок по ветру.

 

 

Глава 22

 

Доктор Курц совершал обход своего санатория. В комнате для игр пышные румынки играли в бридж. В читальном зале писатель нервно перелистывал газету и жаловался на головную боль. На балконе целый отряд пожилых пациенток пылко обсуждал шизофрению и диабет.

Курц вышел в сад. На скамейках меланхолики вели дискуссию о самоубийстве. Он улыбнулся им, любезно, понимающе, и прописал растирание уксусом, а нервному литератору - современную диету. Женщинам, страдающим депрессией, он прописал общение с мужчинами. Тут у него уже за годы накопился большой положительный опыт. Женщины - все равно что несовершеннолетние дети, только гораздо легче поддаются лечению. Опытный невролог знал свое дело.

Завоевать можно любую женщину, но не каждая того стоит.

Доктор Курц завершил обход и направился в свой рабочий кабинет. Да, он уверен, что каждую женщину можно заполучить. Это чисто математическая задача, как уравнение с малыми неизвестными. Курц сел за письменный стол и снял трубку телефона:

- Сестра, я занят научной работой, меня ни для кого нет.