Джоди Пиколт Девятнадцать минут 8 страница

- Ну хорошо,- говорит он миролюбиво, заметив, что паша уже собирается падать перед ним на колени. - Хорошо.

Он протягивает ему руку, и старик почтительно касается ее губами.

-Пойдемте, поедим где-нибудь, - неожиданно предлагает Ролланд. Ему уже опостылел спертый воздух этой лавки, тусклый свет красных ковров и мягкие краски миниатюр. - Пойдемте.

Паша озадаченно смотрит на него.

-Это большая честь для меня, - говорит он, думая о яде, который принц подсыплет ему в пищу и о смерти, которую он несомненно заслужил.

Но принц и не думает о яде. Они отправляются в «Кемпински» и заказывают обед строго по законам древней империи, без алкоголя и без свинины. Оказавшись в привычной обстановке, Ролланд понимает, как ему следует держаться.

- Я больше не принц, – говорит Ролланд во время еды. - Я теперь писатель, артитст, так сказать.

- Это королевская профессия, - отмечает паша. – Многие Ваши светлейшие предки были великими артистами.

- Я не великий артист, – возражает Ролланд с серьезным видом. – Все мы смертные сыновья вечного Отца, а предназначением искусства является выражение через ощутимое и видимое Его незримого духа. Если человеку ничего другого не удается, кроме как изображать сына - а мне только это и удается- тогда его искусство всего лишь незначительный и поверхностный труд. Если он стремится, только абстрактно изобразить Отца, то это тоже не искусство, а метафизика. Обратить в слово то бессмертное, что живет в нас – это волшебство. Слово должно распознавать материю, как Адам познал Еву. Но мое слово на это неспособно.

- Потому что это иностранное слово, и произносится оно на иностранном языке, - с грустью в голосе отвечает паша. - Я думаю, что языки Европы постепенно теряют силу слова, они превращаются в инструмент, в некое нейтральное кастрированное средство общения. Мы на Востоке чувственнее, мы еще чувствуем силу слова, и в этом разница между Востоком и Западом.

- Нет, - говорит Ролланд, качая головой. Он говорит медленно, убедительно, ему вдруг кажется, что он сидит в обществе мудрецов в одном из залов восточного дворца.

-В западном сознании, - говорит он, – господствует индивидуальное, личное. В нашем же – ощущение безраздельной связи с Единым. Запад отделился от Вселенной, нить, связывающая их разорвана. Высокомерный Запад рискует превратиться в монаду, роющую вокруг себя рвы, чтобы изолироваться от остального мира. Восток же, живет и действует в неразрывной связи с Вселенной. Вот почему в восточном искусстве есть что-то несовершенное и одновременно, безграничное, в то время, как западное искусство - индивидуально и заключено в четкие границы. Если бы я не был столь опустившимся человеком и я мог бы творить, мне следовало бы сначала найти свою душу в космическом океане, который ощущаю в себе. У западных артистов все как раз наоборот. Но и это в принципе, не важно, так как все мы всего лишь прозрачные маски Незримого.

- Ваше Высочество не опустившийся человек, - столь же серьезно возражает ему паша, - Ваше Высочество утратили веру в Отца. Ведь, если подумать - в восточном сознании господствует Отец, а в западном - Сын. Артист должен стремиться во всем происходящим обнаруживать присутствие Отца.

- Я не способен на это, - признается Ролланд. – Я просто трус. Мир видимых форм наводит на меня страх. Если бы я решил создать настоящее произведение искусство, то это было всего лишь сладострастием, скрытым за эстетической оболочкой. А истинное искусство должно быть возвышенным. Оно таинство, благодаря которому слово облачается в невидимую оболочку, дающую ему жизнь, и потому настоящий артист способен творить, подобно Богу. Во главе всего - слово.

Ролланд умолкает и мечтательно смотрит вокруг себя. Огромный зал отеля «Кемпински», жующие рты, склонившиеся над тарелками головы. Он чувствует отвращение, он хочет снова остаться один, подальше от этого сытого жующего мира. Он знает, что это желание противоречит всему тому, что он только что сказал и ощущает сильную жажду. Надо срочно выпить, смыть все внутренние формы видимого мира и остаться в огромной враждебной пустыне одному, с холодным разумом и пустой душой.

Ролланду потребовалось большое усилие, чтобы подавить в себе это желание, ведь он принц священной империи и рядом с ним сидит верный ему паша, в чьих усталых глазах застыла мольба.

Он продолжает говорить, почти механически, а паша смотрит на него и думает о несчастье Османского дома и о своей дочери, которая могла бы помочь принцу, но уже уехала, и его переполняют стыд за этот поступок дочери и грусть от невозможности что-либо изменить. Лицо принца - прозрачная маска Незримого, но паша видит в этой маске гораздо больше, чем знал и догадывался о себе сам принц.

«Ему нужна женщина, хорошая женщина», - думает паша, но не отваживается сказать это вслух, потому что взгляд Ролланда вдруг снова стал холодным и надменным.

- Вы меня предали и бросили все - дом, империю, власть, - грозно говорит он, стуча пальцем по столу. - А самые преданные трону отдают принадлежащих мне женщин, другим мужчинам.

Паша молчит, он думает о своей Азиадэ, думает о том, что если бы он был принцем, он бы с оружием в руках боролся за женщину, которая была ему предназначена. Но он не принц, а всего лишь старый человек, который торгует коврами в лавке на Кантштрасе и нет на свете больше женщин, предназначенных ему.

-Пойдемте, – говорит наконец Ролланд.

Они выходят на улицу и старик, идет рядом с ним, покачиваясь, словно печальный призрак, и вновь рассказывает об Азиадэ, о ее муже, о Вене, в которой замечательная вода.

Ролланд слушает его без особого интереса, женщины были для него всего лишь шумными и мешающими игрушками, столь же бесполезными и никчемными, как и бутылка хорошего виски. На Кантштрасе они расстаются и Джон медленно идет в отель по широкой чистой улице. Он смотрит на довольные лица прохожих и чувствует, как проваливается в бездну. Ему хотелось придушить всех, кто отваживается жить и радоваться жизни в то время, как древняя империя распалась. Принц думает о паше, о грусти, застывшей в его глазах, сгорбленной походке и вновь чувствует, как его охватывает болезненное одиночество. Ему хочется вернуться в магазин, вновь говорить о персидских миниатюрах и о Незримом, которое в прозрачных масках становится земным.

Но он не возвращается, так как древняя империя разрушена, а мертвецов лучше оставить в покое. Вместо этого, он входит в отель, хлопает по плечу Сэма Дута, читающего газету, и неожиданно для себя, говорит:

-Вставай, Перикл, мы едем в Вену!

 

 

Глава 17

 

Автомобиль ехал по извилистому шоссе. Слева, в долине, были видны побеленные башенки деревенских церквей. Зеленые луга переливались в лучах летнего солнца. Сытые коровы у края дороги провожали машину влажными взглядами больших глаз. Босоногие дети играли под деревьями сухими ветками. Справа возвышались округлые зеленые холмы. Земля была окрашена в светлые цвета позднего лета. Солнце стояло низко, ласковое и преданное, как старый друг.

Азиадэ медленно вела машину верх, к Земерингу, любуясь окружающим ее пейзажем - зелеными лугами, башенками церквей в долине, распятиями на поворотах. Она осторожно, как на хрупкую стеклянную игрушку, нажимала на педаль газа. Достаточно было легкого движения ноги - и машина, то рвалась вперед, как дикий, выпущенный на свободу скакун, то снова становилась послушным прирученным домашним животным. Как странно, что одним едва заметным движением руки или ноги можно было управлять этой махиной из железа, колес, ламп, труб и шин. Откинувшись на мягкую спинку сиденья, она чувствовала, как всем телом сливается с машиной. Время от времени на лице Азиадэ появлялась улыбка, и тогда ее наморщенный от напряжения лоб разглаживался. Она снижала скорость на поворотах и вновь увеличивала ее на прямой дороге, а мысли уносили ее в их квартиру на Ринге, к Хасе, который сидит сейчас дома, обливаясь потом в лучах знойного летнего солнца…

Окна в их квартире были постоянно занавешены. Днем Азиадэ ходила на пляжи, посещала кафе. Вернувшись домой, она сталкивалась с незнакомыми людьми, которые сидели в передней и перелистывали журналы. В маленьком салоне с эркером стоял легкий запах лекарств. В соседней комнате Хаса гремел инструментами, то и дело доносился его громкий голос:

- Двадцать два! – выкрикивал он. – Вы хорошо слышите?

- Двадцать два! Четырнадцать! - отвечал пациент, и снова звенели инструменты.

Потом Хаса выходил в белом халате, обливаясь потом, и на ходу одаривал Азиадэ поцелуем, бросив на нее совершенно отсутствующий взгляд, и она боялась, что он сейчас и от нее потребует сказать «двадцать два» и поставит диагноз. Но он не ставил диагноза. Он присаживался на несколько секунд в кресло, держа руку Азиадэ в своей руке, а потом снова исчезал в кабинете.

- Скажите «и», - кричал он, и высокий голос жалобно и робко произносил «и-и-и-и».

В большой гостиной на письменном столе лежала кипа книг. Филологические журналы, одетые в бесцветные обложки, напоминали обиженных старых дев. Азиадэ с сознанием вины открыла один из них, вычитала, что диапазон полистадилитета грузинского языка тянется от аморфной ступени до флективной. Для непосвященных это звучало полной абракадаброй, но Азиадэ все поняла и только удивилась тому, что такой неслыханный диапазон не производит на нее никакого впечатления. Она скучая, перелистала журнал. На последней странице сообщалось, что профессор Шанидзе обнаружил на озере Ван палимпсэсте с ханметийскими текстами. Она раздраженно захлопнула журнал. С тех пор как она вышла замуж, все эти загадочные формы незнакомых слов утратили свое магическое воздействие на нее.

Грубые слова больше не пробуждали в ней образов узкоглазых кочевников в далеких степях.

В комнате Хасы звонил телефон.

- Да, – услышала она. – Вы можете сегодня еще прийти, ну, скажем, где-то в половине седьмого.

Все ясно, сегодня прием снова затянется до восьми. В такие дни она уходила в кафе и читала журналы, пока не приходили доктор Закс или доктор Курц.

В половине девятого приходил Хаса и они ехали в Пратер или Кобенцл. На Кобенцле шумели деревья. В вечернем небе особенно четко выделялось «чертово колесо». Азиадэ пила кислое молоко и слушала рассказы Хасы о пациентах, о театре или о политике. До поздней ночи они сидели там, и Азиадэ, глядя сверху на огни города, думала о том, что жизнь прекрасна, но в то же время очень серьезна и совсем не такая, какой она себе ее представляла.

- Когда у нас будут дети, – говорила она – мы будем брать их с собой в Кобенцл. Они будут сидеть между нами и кушать пирожное. Я хочу иметь пятерых детей.

- Да, - рассеянно отвечал Хаса. - Когда-нибудь у нас обязательно будут дети. - И умолкал, потому что боялся детей, которые будут сидеть между ним и Азиадэ.

- Да, - повторял он, беря ее руку.

Он очень любил ее...

Они возвращались в городское пекло.

- Давай поедем на выходные в Земеринг? – предложил Хаса, и Азиадэ кивнула в ответ. Она еще ни разу не была в Земеринге.

Но в субботу в шесть часов позвонил оперный баритон, обнаруживший у себя фиброму. Никакой фибромы у него не было, однако баритон не сдавался. Он с выпученными глазами зашелся в кашле, тряся животом, вцепился в рукав Хасы, и Хаса вынужден был пойти с ним в театр, чтобы в антрактах заливать кокаином его голосовые связки.

- Мы поедем завтра, рано утром, - виновато сказал Хаса Азиадэ, - и останемся до понедельника.

Но в пять часов утра Хасе пришлось уйти спасать задыхающегося ребенка, больного дифтерией.

- Трахеотомия, - сказал он, и Азиадэ нисколько не удивилась, когда он позвонил в семь часов и сказал:

- Поезжай одна, а я подъеду позже, на поезде. Позвони Курцу, пусть он составит тебе компанию, чтобы ты не скучала.

Азиадэ позвонила Курцу. Да, у него было время. Его истерички и маньяки могли подождать.

В восемь утра машина выехала на шоссе, ведущее в Земеринг. У края дороги стояла часовенка Марии Покровительницы. Глядя на изображение Мадонны, Азиадэ подумала о Хасе, о незнакомом больном ребенке и о жизни, которая была серьезна и прекрасна.

Доктор Курц сидел на заднем сидении и тоже думал, ведь он был человеком с высокоорганизованным мозгом, предназначенным для того, чтобы думать. Он думал о коровах у края дороги, о церквях, мимо которых они проезжали, о сумасшедших, за чей счет он жил. Он смотрел на шею Азиадэ и думал о шее.

«Какая красивая шея, – думал он, - и такие мягкие светлые волосы! Везет же Хасе с женщинами. Правда только вначале, удержать их он не может. Странно, что она своего мужа все еще называет Хасой, значит подсознательно она все-таки считает его чужим. Красивая грудь! Может Хаса вовсе не приедет следом? Как хорошо у человека идут дела в клинике, и при этом от него требуются только практические навыки. Вечером я закажу шампанское и буду долго говорить о Хасе, расхваливать, разумеется. Это срабатывает всегда. Главное, заслужить ее доверие. Кроме того, она сильно тоскует по родине. Скрытый «отцовский комплекс». Нужно будет потрудиться. А эта шея! Хаса точно, еще не дорос до нее. Если она темпераментная, то я смогу уже сегодня чего-то добиться».

Так думал Курц, ведь у него был высокоорганизованный мозг, предназначенный для глубокого мыслительного процесса.

Машина остановилась у гостиницы «Южный вокзал». Из окон большого зала открывался прекрасный вид на скалистые горы и широкий каньон долины.

Азиадэ внезапно охватил порыв жизнерадостности.

- Как красиво, - воскликнула она, выйдя на террасу.

Голубые горы, прохладный чистый воздух, бескрайний горизонт, очерченный горной цепью... Как было бы здорово остаться здесь, укрытой от земной суеты крутой горной стеной.

Внизу, в городе Хаса сидел у кровати хрипящего ребенка, в прихожей их квартиры на Ринге Хасу ждал задыхающийся баритон, подозревающий у себя рак; внизу, в городе зазвонил телефон, девушка подняла трубку – из отеля спрашивали супругу доктора Хасы, и девушка ответила, что милостивая фрау в Земеринге. Внизу, в городе элегантно одетый иностранец спрашивал у портье гостиницы, как добраться до Земеринга. Но всего этого Азиадэ не знала, но даже если бы и знала, то не обратила бы на это внимания.

- Пойдемте, погуляем, - предложила она Курцу.

Они направились по узкой улочке вверх, к отелю «Панханс». Слева грозно чернел полный доисторического мрака лес.

- Знаете, - сказала Азиадэ, – я никогда не видела гор. Я была только на Босфоре и в Берлине. Мне постоянно кажется, что это всего лишь крепости или развалины старинного замка.

Курц бросил на нее внимательный взгляд и заговорил тихим, проникновенным голосом. Он говорил, и сам был тронут глубиной собственных слов.

«Эта женщина вдохновляет меня», - думал он, не подозревая, что Азиадэ совсем не слушала его.

Они спустились в долину, где на невысоком холме стояла старинная кирха, на ее почерневшей от времени табличке у входа значилось: «Мария-Покровительница защитит от врагов».

Азиадэ долго рассматривала эту надпись, заключающую в себе для нее целый мир. Может, эта кирха видела еще победное шествие турков. Может, по этим горам когда-то скакали на длинногривых конях османские лучники. Деревни полыхали в огне. На маленькой площади, в центре которой стояла кирха, горели костры, у них грелись солдаты, жаждущие добычи, ждущей их за воротами Вены. Двери кирхи были закрыты, но молчаливо и мудро глядела надпись, одержавшая верх над чужой армией, над жестокими полководцами, над всем домом Османов.

Азиадэ оглянулась вокруг - над местностью царил глубокий покой.

- Вы счастливый народ, - вздохнув, сказала она, – вы живете в прекрасной стране, - в ее голосе прозвучала печаль и тихая зависть.

Но Курц, поглощенный мыслями о ее пухлых губах и необычном разрезе глаз, не заметил этого, продолжая что-то говорить. А Азиадэ становилась все молчаливей и печальней, потом ее вдруг поразила мысль о том, что отныне и она сама принадлежит этой прекрасной и зеленой стране и должна радоваться, что у дверей этой маленькой кирхи когда-то разбилась мощь дома Османов. Задумчиво она пошла в отель. Курц шел рядом.

- По вечерам, - сказал он, - в холле отеля подают «пятичасовой чай». Там всегда очень много иностранцев. Вы не окажете мне честь?

Азиадэ кивнула, продолжая думать о церкви с древней надписью, и ей впервые пришло на ум, что она уже перестала быть турчанкой, и ее дети и дети ее детей никогда уже не будут турками.

В пять часов она сидела с Курцем за низким столиком в холле. Оркестр играл какую-то незнакомую грустную мелодию. Танцующие пары кружили по паркету, и до Азиадэ доносились обрывки фраз, на всех языках мира содержащие одни и те же любовные признания. Курц с поклоном пригласил ее. Они танцевали, и ритм незнакомой мелодии постепенно овладевал Азиадэ. Было так приятно танцевать в светлом зале, на фоне голубых гор. Рука Курца едва касалась ее талии. Несомненно он был порядочным человеком, знающим, как следует вести себя с женой друга. Мимо них, тесно обнявшись, проплывали в танце мужчины и женщины. Азиадэ ловила на себе похотливые взгляды мужчин. Она ощущала дыхание чужого тела. Это была прекрасная страна, прекрасный отель, и жизнь сама была прекрасна и вовсе не так сложна.

- Довольно, - сказала она вдруг и остановила Курца, будто он был всего лишь манекеном.

Еле переводя дух, она вернулась к своему столику. Лицо Курца склонилось к ней. Азиадэ жадно отпила кофе. Ей хотелось, чтобы Хаса был сейчас здесь, и она кружила бы с ним по залу, ощущала его сильные руки, видела его раскосые глаза, с улыбкой и мольбой смотрящие на нее...

В другом конце зала из-за столика поднялась высокая стройная дама. Она медленно шла через зал, и Азиадэ смотрела на её нежное удлиненное лицо, с надменным взглядом и тонким носом. Линии губ имели аристократический изгиб, который, повторяясь в узких бровях, протекал вдоль высокого гладкого лба. Это была красивая, гордая и чужая женщина.

Женщина приблизилась к их столику. Азиадэ вопросительно посмотрела на неожиданно покрасневшего Курца. Он выглядел очень смущенно, его рот так и остался открытым, будто Курц не мог решить, улыбнуться ему или чихнуть. Незнакомка стояла у столика, за чуть приоткрытыми губами виднелись два ряда маленьких сверкающих зубов.

- Добрый день, доктор Курц. Очень рада вас видеть.

Голос ее был мелодичен и мягок. Курц поднялся, на лбу его выступили капельки пота. Азиадэ с интересом разглядывала женщину, продолжавшую стоять у столика и высокомерно улыбаться. Курц откашлялся.

- Разрешите вас познакомить... – наконец выговорил он хриплым голосом.

Азиадэ с удивлением перевела взгляд на Курца. В эту минуту он был похож на человека, собирающегося броситься в ледяную прорубь.

- Разрешите представить: фрау доктор Марион Хаса – фрау доктор Азиадэ Хаса.

Курц растерянно замолчал, и в эту минуту совершенно не походил на специалиста по нервных болезням.

Азиадэ закрыла глаза, ощутив в груди резкую боль. У нее пересохло в горле, казалось, она падает в бурлящую пропасть, на дне которой играл оркестр. Она открыла глаза – Марион уже сидела за ее столиком и надменно улыбалась.

- Я очень рада, какая приятная неожиданность! - Голос ее звучал все так же мягко, но мелодичность в нем сменил звон металла. – А Алекс тоже здесь, или он остался в Вене?

- Кто, простите?

- Алекс, наш муж, - Марион рассмеялась.

- Ах да.....нет. Хаса в Вене. Я его называю Хаса, знаете ли....

Она встала и стремительно прошла через весь зал, ощущая на себе пронизывающий взгляд Марион. Так вот кто он - «наш муж». Фрау Марион Хаса - фрау Азиадэ Хаса. Значит, она все это время спала в чужой постели, носила чужое имя, сидела в том же салоне, в котором когда-то сидела стройная Марион, и Хаса целовал ее гордые глаза. Значит, она действительно существовала, эта женщина по имени Марион, чье место она заняла.

Не помня себя, Азиадэ пробежала через двор.

- Машину, пожалуйста.

Привратник распахнул двери гаража. Через мгновение двигатель послушно заурчал. Азиадэ сжала руками руль, как если бы это была бы шея Марион. Она ехала, громко сигналя и вытирая слезы. Справа возвышалась церковь Марии-Покровительницы. Турки – слабый народ. Они не должны были оставить камня на камне от этой земли! Никаких лугов, никаких коров! Они должны были превратить ее в пустыню, серую и пылающую, как степи Туркестана.

Азиадэ резко затормозила на повороте, колеса выехали на обочину, она переключила скорость и понеслась дальше. Плевать, пусть закипает вода в радиаторе! Внизу, на следующем повороте показался четырехместный автомобиль. Азиадэ не обратила на него внимания. Она вцепилась в руль и отпустила тормоза. Вот так - полный вперед!..

Вперед не получилось, она посмотрела на панель и ощутила неожиданный удар в грудь. Стекло задребезжало. Азиадэ подняла голову и увидела чужой автомобиль с помятым бампером и треснувшими фарами. Она и не поняла, каким образом все произошло.

Двое незнакомцев испуганно и удивленно смотрели на нее. Азиадэ выскочила из машины, двинулась на них со сверкающими от гнева глазами и увидев два лица, полное и худое, обрушила на них всю свою накопленную злость.

- Мерзавцы! - кричала она, сама не понимая, что обращалась на самом деле, к Марион. – Не умеете ездить? Смотрите, что вы натворили?! Каждый придурок теперь считает своим долгом получить права! Вы что пьяны! Заявить бы на вас, бандиты!!!

Она стояла в пыли, посреди улицы и ругалась с Марион. Мужчины неторопливо вышли из машины. Они кланялись ей и смущенно улыбались.

- Что вы улыбаетесь, - крикнула она, топнув ногой.

Мужчины еще раз поклонились:

- Просим прощения, мадам, - гнусавым голосом произнес один из них на английском. – Нам очень жаль, что вы на нас наехали, но мы готовы все исправить.

Ухоженная рука протянула Азиадэ банкноту.

- Вы к тому же еще иностранцы?! - закричала Азиадэ, вне себя от ярости. – Так запрсто приезжаете к нам и наезжаете на женщин! Вас нужно выдворить из страны. Сидите лучше у себя дома, цыганская банда! Что вас носит по всему свету?!

Незнакомцы, очевидно, не понимали ни слова. Они стояли, смущенно переминаясь с ноги на ногу. В конце концов, тот, что потолще, обратился к худому на иностранном, но так хорошо знакомом Азиадэ языке:

- Погляди, Джон, какая у нее красивая грудь! А какие бедра! Может быть, ты ее поцелуешь, и она успокоится.

Звуки родной речи вызвали в Азиадэ новый приступ бешенства. Она выхватила из рук толстяка зеленую банкноту, разорвала ее на мелкие кусочки, плюнула на них и величественным жестом швырнула ему в лицо. После этого она вскочила в свою машину и умчалась прочь.

Мужчины молча смотрели ей вслед.

- Темпераментная женщина, - наконец произнес Джон, - ее мужу, наверняка, приходится нелегко.

- Красивая грудь, - повторил Сэм. – Она еще совсем молода. А что она, собственно, от нас хотела? Она ненормальная, только ненормальные рвут деньги.

Огорченно качая головой, он сел в машину. Джон последовал за ним. Они медленно поехали дальше. Через полчаса они вошли в отель. «Пятичасовой чай» уже закончился и огромный холл опустел.

- Остановилась ли в вашем отеле фрау доктор Хаса? - спросил Хаса.

– Так точно, комната двадцать восемь, - с поклоном ответил портье.

- Давай для начала сходим в бар, - предложил Сэм, - тебе не мешало бы выпить для смелости.

Джон кивнул, и они пошли в бар. После третьего стаканчика виски Сэм сказал:

- Сначала заговори с ней на английском, чтоб не спугнуть. Будь вежливым и обходительным. Женщины это любят.

Потягивая уже шестой стаканчик, он смущенно посмотрел перед собой и пробурчал:

- Если она тебе понравится, забирай ее сразу с собой. Если возникнут проблемы, позови меня, я же твой агент. Ну, все, теперь иди. Я подожду здесь.

Джон встал и с серьезным и гордым лицом поднялся по лестнице, постучал в дверь двадцать восьмого номера.

- Войдите, - раздался мелодичный женский голос.

Когда Джон Ролланд вошел в комнату, ему навстречу поднялась женщина с надменным взглядом и благородной линией губ.

- Фрау доктор Хаса? – спросил Джон с поклоном.

Он пронизывающим взглядом посмотрел на нее и милостиво улыбнулся, затем опустился в одно из кресел и закурил.

- Вы предпочитаете поговорить на английском или турецком? – спросил он как бы невзначай.

Дама удивленно посмотрела на него.

- Конечно на английском, - робко ответила она.

Джон рассмеялся, закинув ногу на ногу. Женщина была прекрасна, но очевидно не понимала о чем речь.

- Я принц Абдул Керим. Сейчас я вас заберу, потому что вы мне понравились.

Шесть виски подряд за один вечер, были явным перебором.

- Что, простите? – спросила женщина, сильно побледнев.

Джон смеялся.

- Вы, очевидно, меня не ждали. У меня больше нет дворца, но я здесь. Я стал продюсером, мне очень плохо в этом чужом мире. Мы могли бы выехать прямо сегодня.

- О, господи! – сказала дама, прикусив губу. – Что вам, собственно говоря, надо?

Джон наморщил лоб.

- Не глупите, - сказал он строго, - неужели я должен приказывать?

- Ну что вы, я уже иду, - проговорила она, стуча зубами, - мне нужно только позвонить горничной.

Дрожащей рукой она сняла трубку.

- Курц, ради Бога, приходите, пожалуйста, скорей сюда, - потом повесив трубку и собрав всю свою любезность, сказала: - Я пойду собирать чемодан. Через полчаса я буду готова, – и выскочила из комнаты.

Джон погасил сигарету и стал ждать. В комнату вошел угрюмого вида господин и поклонился.

- Доктор Курц, - сказал он, присев и посмотрел на Ролланда профессиональным взглядом. - Каковы ваши первые детские впечатления? – профессионально мягким голосом спросил принца.

- Корона, - чистосердечно признался Джон.

- О-о, - задумчиво произнес Курц.

Тем временем, Марион буквально влетела в бар.

- Виски, пожалуйста. Представляете, - говорила она потом бармену, - какой-то незнакомец врывается ко мне в комнату, говорит на английском, утверждает, что он принц и заберет меня с собой. Мой бывший муж – врач, поэтому я сразу поняла – мания величия.

- Какой ужас! – отвечал бармен.

Полный человек, мирно дремавший в уголке, внезапно откашлялся и крикнул:

- Счет!

Он поспешил через зал, поговорил о чем-то с портье и быстро поднялся по лестнице. Открыв дверь в номер двадцать восемь, он увидел доктора Курца, собирающегося стучать по колену Джона.

- Вам часто снятся поезда и самолеты? - спрашивал врач и Джон отвечал:

- Нет, мне вообще не снятся сны.

- О, - озабоченно прищурившись, воскликнул врач.

- Пойдем скорей, - крикнул Сэм по-турецки, - иначе может быть поздно!

Джон вскочил. Врач тоже поднялся.

- Ага, – сказал он и, взяв Сэма под руку, отвел его в сторону и шепотом спросил: - Вы, наверное, его надзиратель? Типичный случай мании величия. Склонность к маниакально-депрессивным состояниям. На чье имя мне выслать счет?

- Какой еще счет? - спросил Сэм раздраженно.

Доктор Курц сказал с достоинством:

- Я попрошу пятьдесят шиллингов за лечение.

- Достаточно и двадцати, - прошипел Сэм и протянул врачу банкноту. Потом он схватил Джона за руку и выволок его из комнаты.

- Я сразу узнал его, - сказал Джон, когда Сэм почти выволок его из отеля. – Этот врач муж моей невесты. Она хотела выиграть время, чтобы успеть сложить вещи. Ну, сейчас я думаю она уже готова.

- Помолчал бы лучше, - рявкнул Сэм, таща Джона к машине.

И лишь когда машина выехала со двора гостиницы, он сказал высокомерно:

- Запомни Джон, когда автор начинает вести дела без агента, он в результате, обязательно попадает в сумасшедший дом. Этот врач абсолютно прав - у тебя мания величия. Ты вообразил себе, что можешь вести переговоры без меня. Я завтра пойду к настоящей Азиадэ и сам улажу дело. Даже для брачного договора необходим агент.

Он говорил долго и надменно, а Джон погружался в собственные мысли.

- Сэм, - тихо проговорил он потом, – поверь мне, эта женщина была мне с самого начала несимпатична.

Он грустно покачал головой и сплюнул. Автомобиль покатил в Вену.

 

А в это время у дома на Рингштрасе остановилась другая машина с разбитым стеклом. Азиадэ взбежала по лестнице и наткнулась на Хасу со шляпой в руках, готового выйти из дома.

- Хаса, - закричала она, всхлипывая, - я обидела твоего друга Курца, я разбила машину, я разорвала сто долларов и бросила их в лицо незнакомым людям, и все это из-за Марион.

Она рыдала, уткнувшись в плечо Хасы. Он нежно поглаживал ее вздрагивающие плечи. Эта дикарка любила его, в этом не было сомнений, даже если такая любовь была незнакомой и непонятной, полной странных порывов, приступов и импульсов. Он погладил ее по голове и спокойно сказал:

- Никакой Марион больше нет, никакой Марион никогда и не было. Есть только Азиадэ.

Азиадэ с благодарностью посмотрела на него.

- Да, - сказала она, - есть только Азиадэ, и она забыла записать номер машины, на которую наехала. Не сердись, Хаса, я не хочу больше водить машину.

 

Глава 18

 

Сердито раскуривая сигару, Сэм Дут шел по Рингштрасе. Все ему в этой Вене не нравилось. Улицы казались безбожно широкими, дома постыдно низкими, и ни в одном кинотеатре не было афиши фильмов Джона.

- Летний сезон, - пробурчал он и пошел дальше.

Черт их дернул ехать в Европу, почему нельзя было поехать в Мексику или на Кубу. И вообще, напрасно Джон связался с женщинами, они всегда приносили дому Османов одни только неприятности.