Глава 9. «Strange days have found us,

 

 

«Strange days have found us,

Strange days have tracked us down,

They're going to destroy

Our casual joys»

The Doors – «Strange days»

 

 

Северус знал, что этот парень выстрелит. Знал с самого начала, сразу. Это не значит, что Северус не пытался хоть как-то избежать беды, не пытался отвлечь или отговорить бандита: ха, не на того напали! Но в мыслях Северуса пуля уже была отпущена и медленно, неотвратимо двигалась к ним. Ее траектория была чем-то уже существующим, предрешенным: и звук, с которым расходится воздух перед крохотным, раскаленным куском свинца, и запах, который ни с чем не спутаешь: он идет прямо из дула, запах, похожий на тот, что несется из распахнутого загона для быков. Северус знал всё с самого начала, видел так ясно, словно проживал этот проклятый эпизод уже не раз и не два – верил бы он в бредни про петли времени, во всю эту фантастическую чушь, подумал бы – «я здесь уже был».

 

Он знал, что пуля ударит спереди – потому что не трусы и не глупцы они, чтобы пытаться сбежать; знал, что удар придется на уровень груди, вытянутая рука преступника указывала на них так уверенно; знал, с каким звуком порвется ткань, и кожа, и плоть, впуская внутрь свинец, знал, как кровь брызнет тонкой струей, на миг повисшей в воздухе, словно алая лента: ведь в такие секунды всё происходит чертовски медленно, кажется чертовски красивым. Он знал, как тихо выдохнет Гарри рядом: его губы сложатся вместе, а потом разойдутся, выпуская «ооох».

 

«Это ведь уже со мной случалось», – понимал Северус. Во второй раз не должно быть так страшно; почему же так страшно? Аж живот свело.

 

И нет, он не прекращал надеяться, стоя перед этим ублюдком, у него на мушке, зная совершенно точно, что спустя секунду Гарри упадет на пол, и кровь потечет из его груди толчками, похожая на горячий гейзер.

 

 

***

 

 

Всё стало хуже; осенью всё становится хуже, старое правило. В каждую щель сквозит, и ветер, который прежде приносил запах костров и печеных яблок, теперь пахнет гниющими листьями, изодранными собачьими тушками. Тут и там они лежат, сдвинутые к обочинам чьей-то ногой, подальше от машин: зверье, умирающее от голода, с торчащими ребрами и разинутыми пастями. Птицы летают туда-сюда, безмозглые, черные тени.

 

И Поттер, глазастый Поттер, ощипанный птенец. Смотрит так, будто просит о чем-то, но не вслух, нет, если бы: Северус сам должен догадаться и сделать.

 

Всё стало хуже. Уехали друзья-мальчишки, вся эта пестрая толпа. Негде жечь костры, не о чем петь, на веранде можно разве что подмокнуть основательно – циклоны с юга, дожди, ураганный ветер, роняющий ветки на крыши машин. Вот и приходится сидеть дома, глазеть друг на друга, а кому это придется по душе? Северус чует тоску Гарри, абсолютно звериную, бродяжью тоску, когда Гарри слоняется из комнаты в комнату, подолгу сидит на ступенях лестницы, уставившись на свои руки. Теряет браслеты: Северус подобрал один в душе, размокшие нитки расплелись, запутались. На другой браслет наступил босой ногой и долго ругался сквозь зубы, в таких выражениях, что даже у армейского генерала уши высохли бы: пластмассовый изумруд, острый потускневший камушек, впился в беззащитную пятку как следует.

 

– Может быть, снимешь все эти побрякушки? – рявкнул Северус в тот раз; все эти детские сокровища, ниточки «на удачу» да «на память», талисманы и прочий бред, всё это выводило его из себя. – Ходишь тут и опадаешь, как дерево, в каждой чертовой щели этого треклятого дома полным-полно бисера!

 

Поттер пожал плечами, равнодушный перед любой яростью, перед любым гневом. Северус прежде не встречал таких людей, таких… буддистов, хрен их разбери. Ни страха, ни обиды, ни слова в ответ, стоишь и чувствуешь себя полным придурком – орущим придурком, если на то пошло. Обладай он сам таким талантом, было бы проще прожить все эти темные годы, когда отец чуть ни свет напивался и драл глотку, понося его, как только можно.

 

По правде сказать, Северус и сам в последнее время стал похож на старого Тоби: злобный с самого утра, беспомощный в своей вечно клокочущей, ищущей выхода ярости. Однажды он орал на Поттера за что-то там еще – беспорядок, который тот устроил, или испорченную книгу, или за сладковатый запах травы, которым пропиталась вся одежда в шкафу – и вдруг поймал взглядом свое отражение в стеклянной створке комода. Выпученные глаза, натянутые жилы на шее, сальные волосы, упавшие на лицо – вылитый Снейп-старший, вернувшийся из паба в пятницу вечером.

 

Тобиас, по крайней мере, зарабатывал деньги: ишачил на фабрике с восьми до шести, чтобы потом спустить всё на пиво и сидр.

 

Северус сопротивлялся этому превращению. Он каждое утро поднимался по будильнику, застилал свою сторону кровати, начищал обувь и принимал душ (себя начищал, как ботинки: драил сзади и спереди жесткой мочалкой, так, будто надеялся однажды заблестеть, что офицерские сапоги). Он читал каждый вечер, и не дурацкие городские газеты, как отец, а что-нибудь из своей старой коллекции: книги начал покупать на барахолках еще когда в школе учился, когда смекнул, что хорошая книга почище зонта: может, ты и вымокнешь до нитки, но даже не заметишь, укрывшись в самом безопасном месте, какое только может быть – в месте вымышленном.

 

Северус старался, как только мог, но и его ушей достигал этот шепот. Как там зовется этот ветер, несущий безумие? Он прилетает каждую осень, осаждает город и дует целыми неделями, заставляя жителей запирать ставни и двери, унося последнюю радость жизни. Будто кто-то стоит за твоим плечом и сжимает горло черными пальцами, и, как ни старайся держать спину прямо, всё равно сгибаешься под гнетом темных мыслей. Будто кто-то шепчет тебе в самое ухо: «Без денег… и без работы… контуженый… калека… Сопливус… кому ты нужен?..».

 

Будь рядом кто-то, для кого надо выстоять, для кого стараться – может, он бы и справился. Но Гарри исчез. Ушел в себя, спрятался, как улитка в раковину, погрузился в тоску. Иногда он смотрел на Северуса, но будто бы сквозь него, и был так далеко, что становилось страшно. Северус хотел встряхнуть мальчишку, окликнуть его, разбудить пощечиной: что угодно, лишь бы он вернулся, сверкнул глазами, улыбнулся ясно и просто, как пару месяцев назад, когда водружал Северусу на голову венок из сорняков. «Получилось как корона. Ты похож на принца», – сказал он тогда, а Северус ответил: «Я похож на посмешище», но венок почему-то не снял, оставил.

 

«Почему бы тебе не найти работу, Поттер?». Вот уж нелепое предложение. Работы не было. Совсем. Вчерашние солдаты, а теперь – голодные и необразованные мальчишки – брались за любой труд, согласные на грошовые зарплаты. Фермеры заполнили города, и с их агрессивной настойчивостью было тяжело тягаться: даже Северус, мальчишка, выросший в фабричном квартале, терялся перед такой отчаянной, откровенной злобой. По телевизору болтали об экономическом росте, развитии, процветании, о том, что зарплаты как никогда высоки, а страна Свободных и Смелых получит еще больше свобод – хватило бы смелости ее использовать; дерьмо собачье, вот что это было. Всё, что Северус знал: отказ следовал за отказом, рук хватало всюду, а башковитых «людей нового дня» если где и искали, так то было не про Северуса. В конечном счете, он даже не окончил местный колледж, хотя и подавал большие надежды, как говорил практически каждый его учитель.

 

Что толку от этих разговоров? Они с Гарри питались тем, что хранилось в подвале: банки и склянки, консервы на черный день, армейский паек: Северус скупо отмерял их обеды и ужины, а Гарри безо всякого интереса ковырял в тарелке, оставляя похлебку остывать.

 

Ужины были настоящим испытанием. Северус накрывал на стол и отправлялся на поиски Гарри: обходил весь дом, заглядывая в темные комнаты. Если Гарри не лежал ничком на кровати, повернувшись к окну, то мог оказаться в любом уголке дома: сидящим на полу в прихожей, мокнущим на веранде, торчащим на чердаке или в ванной, а однажды он даже забрался в чулан и сидел там, среди старых швабр и ведер. «Что еще за прятки?» – спросил Северус, а Гарри устало пояснил: «Мне хотелось побыть немного в тишине». Можно подумать, они много болтали! Едва ли парой фраз обменивались за день, если только Северус не орал, не ворчал и не ругался по какому-нибудь надуманному поводу: иногда он был не в духе и мог бубнить себе под нос целый день, распекая мальчишку, даже когда того не было рядом. Но в остальном их дни проходили в тягостном молчании. Особенно за ужином: они сидели друг напротив друга за столом, под низким абажуром, и яркий свет заливал их лица, делая похожими на участников спектакля. Северус мрачно разрезал еду на своей тарелке, кусок за куском, просто чтобы можно было опустить глаза и смотреть на нож. Гарри витал в облаках, подперев щеку кулаком. Они не знали, о чем поговорить друг с другом, это ли не самое страшное?

 

Однажды почтальон принес стопку мокрых конвертов: счета, в основном, да всякая подобная дребедень. Но там была еще и открытка. Чернила расплылись от воды, на глянцевой картинке ярко-золотые кукурузные поля: США, штат Колорадо.

 

– Это тебе, – Северус кинул на колени Гарри открытку, когда проходил мимо. Гарри сидел на диване в гостиной, разглядывая воскресный комикс в газете. Он схватил открытку с таким видом, будто на колени ему упал золотой слиток. Поднес к самому носу, и глаза его за стеклами очков широко распахнулись. Северус наблюдал издали, сделав вид, будто занят своими делами. Видел, как Гарри быстро прочитал послание, перевернул карточку и пару секунд разглядывал картинку, а потом перечитал кривые строчки снова. Его губы чуть шевелились, когда он читал: эта милая привычка запомнилась Северусу однажды, врезалась в память, как многие другие мелочи, касающиеся Гарри.

 

– Это моя подруга пишет, – сказал Гарри вполголоса, хотя никто и не спрашивал. – Она едет автостопом в Канаду, собирается повидать друзей в Торонто, а потом… «прямо, прямо и прямо, пока не вернусь», – Гарри тихо рассмеялся, опустив ресницы. Северус неопределенно хмыкнул. Он ждал продолжения, но Гарри больше ничего не сказал. Ни слова до самого вечера – и, едва отсидев ужин, он поднялся наверх, пробормотав что-то о мигрени. Когда Северус пришел спать, Гарри свернулся калачиком на своем краю постели, жалобно подняв брови во сне. Его очки, истрепанная лента с головы и открытка – всё лежало на прикроватном столике. Северус аккуратно лег рядом, чтобы глядеть в сумрачный потолок остаток ночи. Он понимал: Гарри должен был отправиться в путь, когда пришло время, он – дитя цветов, семечко одуванчика, летит туда, куда ветер дует, а ветер бушевал не на шутку, звал в путь. Конечно, Гарри должен был уйти: найти себе приключения, друзей, любовников, новые песни, быть вечно в пути, украшать джинсы заплатками, запястья браслетами, посылать открытки, когда вспомнит, – может быть, одна пришла бы и Северусу, несколько старательных строчек разноцветными чернилами и дешевая марка с каким-нибудь президентом. Но Гарри остался, застрял тут, с Северусом, и теперь наверняка проклинал его, пусть ни разу и не сделал этого вслух.

 

При мысли о том, что Гарри покинет его, в груди у Северуса всё словно леденело: становилось так холодно и так больно, что он практически переставал что-либо чувствовать, не слышал стука своего сердца, едва мог сделать вдох. Но потом – вдох и выдох, вдох и выдох, и заново – он возвращал себе самообладание. Это как с больной ногой: когда совсем худо, надо просто отвлечься на что-то простое, вдох и выдох, считать их про себя, пока не отпустит.

 

Было бы лучше, если бы Гарри уехал. Теперь они оба очутились в западне, и им не на кого было больше положиться, кроме как друг на друга. Северус боялся, что теперь-то Гарри поймет, теперь-то разглядит при всем безжалостном свете будней, что связался не с тем человеком.

 

Что связался с ничтожеством.

 

 

***

 

 

Прежде, чем пуля начала свой путь, на лице грабителя возникло это выражение; такое знакомое. Лицо стрелка. Северус тут же узнал его: короткая, нервная усмешка, а потом губы сжимаются в одну линию, упрямо, решительно. Ноздри чуть раздуваются, будто стараясь втянуть побольше воздуха. И взгляд – прямой, как выстрел. В зрачках этого парня пуля отразилась прежде, чем вылетела из пистолета.

 

Гарри стоял чуть впереди, заслоняя Северуса. Спокойный, расслабленный. Он не казался напуганным, не всерьез. Что он знает о войне? Он стоял, изогнув губы в этакой ласковой улыбке, должно быть, как те хиппи, что втыкали цветы в дула ружей. Он приподнял ладони, будто говоря: «сдаюсь», как в детской игре.

 

Когда война только закончилась, когда Северус вернулся, дети тут и там играли в боевые действия. Пиф-паф, ранения, атаки, приказы. Носились всюду, маленькие чудовища, размахивая игрушечным оружием. Доводили его до нервного тика, вскрикивая под окнами (каждый раз его тело реагировало быстрее разума, сгибалось, ища укрытия, готово было бежать – спасать или спасаться). Северус никогда не был таким громким, в детстве у него была разве что неумело вырезанная рогатка. Он предпочитал яды: часто представлял себя таинственным отравителем, в широком черном плаще, сокрытым во мраке. Всегда был трусом; теперь-то ясно.

 

И теперь тоже. Страх парализовал его. Он видел, что делает с человеком меткий выстрел. Хуже: видел, что делает не меткий; рядовой Бэрридж умирал на его глазах несколько часов, ночью, в дождь, в окопе. Он кричал всё это время, не переставая, и кричал еще громче, когда его пытались сдвинуть с места. Они застряли тогда, застряли с ним, Снейп и еще пара солдат, и этот рядовой с развороченным животом, он кричал даже когда сдох, потому что все они продолжали слышать его насадные, изматывающие душу крики.

 

Северус почти потерял рассудок тогда, а сейчас… сейчас он сознавал всё как нельзя ясно. Каждую секунду, каждый вдох. Щелчок снятого предохранителя.

 

– Что мы тебе сделали, приятель? – негромко спросил Гарри.

 

– Я тебе не приятель, – ответил грабитель. Его губы шевельнулись, но слова достигли ушей Северуса с запозданием, а хлопок выстрела и вовсе прозвучал, когда всё уже было кончено.

 

Северус почувствовал, как удар вышиб воздух из легких. Он здорово стукнулся головой, падая, и теперь перед глазами запестрели темные точки. Лицо Гарри было покрыто ими; усеяно, словно крохотными жуками. Гарри глядел куда-то ниже его лица, туда, видимо, где жаром растекалась боль.

 

Северус не мог этого вынести. «Посмотри на меня» – кажется, ему удалось протолкнуть это сквозь стиснутые зубы, прежде чем крики, вой сирен и прочая адская какофония звуков обрушилась на него.

 

 

***

 

 

В какой-то момент всё пошло в гору: Северус сварганил пару адовых мазей для соседей, та чудовищная смесь щелочи, топливной жидкости, глицерина и трав, которую варила его мать. Это месиво всегда имелось у нее в кладовке, разлитое по бурым, неразличимым канистрам, и шло в ход, когда надо было отчистить самые жуткие пятна, пробить засоренный сток, выжечь сорняки или отвадить енотов от сада. В общем и целом адову мазь можно было использовать для чего угодно, и спрос на нее вдруг случился, особенно среди тех, кто еще помнил Эйлин. Северус продал пару галлонов и сварил еще. На это ушла почти неделя. По дому разнесся щелочной запах, Северус целыми днями торчал в подвале, а когда поднимался, руки и лицо его шелушились от едких испарений.

 

Гарри прошел какие-то там курсы чтецов и устроился в дом престарелых – богадельню за фабрикой. Устроился на добровольных началах, то есть задаром.

 

– Ну и какого черта? – спросил Северус. Гарри пожал плечами.

 

– Мне нравится проводить время со стариками.

 

Северус хмыкнул.

 

– Это я уже понял.

 

Гарри привычно пропустил это мимо ушей. Он устроился с книгой на подлокотнике кресла, закинув худые ноги на колени Северусу. В широком свитере, с длинной челкой, лезущей в глаза, он походил на беспризорника. Подавив желание убрать волосы с его лица, Северус впился пальцами в собственные локти, скрестив на груди руки.

 

– Тебя пора подстричь, – заметил он, Гарри кинул на него короткий взгляд сквозь пряди.

 

– Тебя тоже.

 

Северус опустил глаза. Когда-то давно он носил длинные волосы – скорей, чтобы досадить отцу, нежели в угоду моде. В школе ему здорово доставалось за такое упрямство. Его волосы долгое время были предметом обсуждений и насмешек, до тех пор, пока их просто не остригли – в жестком кресле, в маленькой, залитой электрическим светом комнате. Так тема оказалась закрыта раз и навсегда.

 

Жаль, Гарри не знаком с тем, прежним Снейпом. Как знать? Вряд ли они бы нашли общий язык, но, возможно, им было бы чуть проще. В юношеские годы Северус так же отчаянно нуждался в друге, как и в яростном отрицании этой нужды. По крайней мере, Гарри было бы удобней издеваться над его несчастной головой, вплетая свои цветочки и ленточки – такой простор для действий!

 

– Что ты читаешь? – вполголоса спросил Северус, наблюдая, как скользит взгляд Гарри от строчки к строчке, как легко изгибаются светлые губы.

 

– Дон Кихот, – пробормотал Гарри, неохотно отрываясь от чтения. – Не могу поверить, что такая древняя книжка оказалась такой потрясной.

 

– Не могу поверить, что ты назвал одну из величайших трагедий «потрясной», – проворчал Северус, закатив глаза. – Удивительно точный подбор эпитета, Поттер, поздравляю.

 

– Трагедия? – Поттер нахмурился, стащил с носа очки, устало потирая глаза. – Так что, там все умрут? Мне лучше подготовиться?

 

Словно можно к этому подготовиться; словно смерть – это единственная причина для печали на этой земле. Он был ребенком, мальчишкой; Северус вдруг отчетливо это осознал. Ему стало мерзко. Он впутался в это вопреки здравому смыслу, законам штата и ядовитым предостережениям отца. Он испорчен, каждая косточка в его теле, каждая клетка – и он впутался в отношения с человеком, который еще даже толком жизни не видел.

 

Поттер привязался к этим старикам. До чего глупо! С тем же успехом он мог устроиться в госпиталь для смертельно больных. Вот только болезнь – штука непредсказуемая, а старость неотвратима и неизбежна. Когда первый из его подопечных отошел в мир иной, мальчишка явился домой с таким диким лицом, что Северус притянул Гарри к себе и обнял.

 

– Надо пойти на похороны. У тебя есть черный пиджак? – прогудел Гарри, вжавшись лицом в его плечо.

 

– Не говори глупостей. У меня нет времени для этого, – резко отозвался Северус, но Гарри стиснул его локти, встряхнул легонько, повторяя:

 

– Надо пойти на похороны.

 

И его упрямство, конечно же, победило. Они пришли и стояли с краю, подальше от скорбящих родственников, большинство из которых самих привезли из близлежащих богаделен. Старухи с лиловой помадой на губах, старики с трясущимися руками, двое сонных парней ждали, пока священник закончит речь; его голос, дребезжащий, как слабенькая волна в приемнике, наконец-то стих, и лопаты вонзились в землю с сухим, резким звуком. Северус глядел, как работают могильщики, и прикидывал, не нужны ли городскому кладбищу еще руки. Поттер, белый и серьезный, похожий на выпускника университета в строгом черном костюме с чужого плеча, глядел себе под ноги.

 

– Не собираешься проститься? – раздраженно уточнил Северус, когда все уже разошлись. Он подтолкнул Гарри в спину, но тот увернулся от прикосновения.

 

– Нет. Пойдем домой.

 

– Так что же, ты священника приходил послушать?

 

– Пойдем домой, – повторил Гарри резко, и Северус больше не проронил ни слова.

 

Той ночью Гарри спросил его, шепотом в темноте:

 

– Думаешь, я должен был подойти к нему? Ну, к его камню?

 

– Ты ничего и никому не должен, – неохотно пробормотал Северус, не открывая глаз.

 

– Я никогда раньше не бывал в таких местах. Я понятия не имею, где мои родители похоронены. И я не знаю, может, существуют какие-то особые правила в таких местах. Мне было не по себе, если честно. Хотелось убраться оттуда поскорее. Ты был прав, не нужно было вообще приходить.

 

– Я всегда прав, усвой это как аксиому, и прекращай трепаться, – проворчал Северус, повернувшись к Гарри, точнее, к его худой напряженной спине. Одеяло сползло, и плечо мальчишки, гладкое, светлое, казалось призрачным холмом в полумраке. Одним из тех, которые приходят во сне. В тех снах, где Северус без конца идет куда-то под сияющей белой луной, и дрожит от холода, и чувствует ужасное одиночество – и просыпается, полностью лишенный одеяла.

 

Протянув руку, Северус грубо обхватил Гарри поперек живота, прижал к себе.

 

– Нет никаких правил, – сказал он. – И это не важно, кто где закопан. Ты можешь горевать о людях, даже не помня их имен. – Все эти солдаты, безмолвные тени во тьме – мертвые, в грязи или в полях, укрытые сухими стеблями, погребенные или брошенные в перекрестном огне… – Только не горюй слишком долго, это ни к чему хорошему не приведет. Ты принимаешь всё слишком близко к сердцу, Гарри, а эти старики будут умирать один за другим, и тут ничего не поделаешь.

 

Поттер фыркнул, сворачиваясь калачиком, прижал ступни-ледышки к коленям Северуса под одеялом.

 

– Миссис Фигг говорит, что у тебя доброе сердце. Она считает, ты строишь из себя грубияна, потому что иначе окажешься слишком уязвимым.

 

– Увлекательный вывод, – голос Северуса сочился ядом. – Обсудим это в подробностях, или все-таки соизволишь заснуть?

 

Поттер еще некоторое время возился и ерзал, а потом затих. Его мерное дыхание развеяло гнетущую тишину, которая давила на Северуса со всех сторон. Осторожно расцепив объятья, Северус повернулся на другой бок, угрюмо глядя на светящийся циферблат часов.

 

Великолепно. Теперь у Поттера в советницах какая-то старушенция из богадельни. Очевидно, она с радостью поделится мудростью о человеческих отношениях. Северус застонал, зажмурившись. Доброе сердце, подумать только.

 

Что она вообще знает.

 

 

***

 

 

Больницы Северус ненавидел всегда, сколько себя помнил. И старался всеми силами избегать их. Бывал там лишь дважды, один раз – в детстве, с «подозрительным переломом» (врач так и сказал – «подозрительный», но Северус смотрел в одну точку и упрямо повторял, что споткнулся), а потом еще на закате своей солдатской карьеры, в госпитале Хошимин, корчась на бугристом, воняющем мочой матрасе. Там он провел не одну неделю, пока не стало казаться, что его взяли в плен.

 

Сейчас всё было иначе. Пахло хвоей (от наволочки: видно, порошок такой), а еще в воздухе стоял кисловатый, терпкий запах застарелой крови. Кровь собиралась под повязкой, проступала широким темным пятном. Бинты были натянуты плохо, перекрутились на спине, что ужасно раздражало: сильнее, чем далекая, приторможенная боль в руке.

 

Поттер приходил и уходил, открывал окно, настраивал радио, бесконечно отыскивая какую-то заветную волну… создавал ужасно много возни и шума. Был поблизости.

 

Он был здесь и когда Северус впервые открыл глаза, еще оглушенный болью и лекарствами. Было трудно дышать, губы слиплись и пересохли, и всё, что сумел Северус – повернуть голову, прижаться пылающей щекой к подушке, чтобы увидеть огромные, распахнутые зеленые глаза.

 

Северусу было так очевидно больно, а в глазах Гарри отражался такой непомерный, нелепый ужас, что Северус поспешил снова провалиться в мягкое, милосердное беспамятство.

 

Но он, конечно, чувствовал, что Гарри рядом. Все время. Горячие ладони, обернувшие его кулак (так неизменно проигрывает «камень» «бумаге»). Где-то там, далеко, за плотной завесой, он слышал, как бодро бьют по гитарным струнам ребята – «жуки» и прочие. Еще слышал, как Гарри зовет его.

 

Потом стало полегче. Он мог оставаться в сознании с каждым разом всё дольше. Хлебал жидкий суп, неловко устроив миску на одеяле. Таращился в окно, хотя там ни черта было не разобрать, кроме голых веток. И всё двигал, двигал рукой, пытаясь то сжать пальцы в кулак, то согнуть руку в локте, но едва справлялся с такими простыми задачами. Прекращал, когда боль становилась оглушительной, а на повязке снова начинали проступать пятна.

 

– Погодите с тренировками, – сказал ему врач после какого-то по счету осмотра. – Не перегружайте связки пока, дайте ране зажить.

 

Северус затравленно кивал, тоскливо соглашался со всеми указаниями, только плевать он хотел. Доктор не внушал никакого доверия, от запаха лекарств мутило, а рука казалась потерянной. Теперь – так глупо – в гражданской, мирной жизни.

 

– Ладно хоть, левая, – заметил как-то Поттер, наблюдая за его потугами.

 

– Если ты не в курсе, разнорабочим требуются обе руки, – огрызнулся Северус, пытаясь почесать свое бедро. Вторую, здоровую руку он заложил за голову, вцепившись в свои лохмы на затылке, натягивая и выдирая волосы, отчасти – чтобы отвлечь себя от боли, разгорающейся под повязкой, а в большей степени от злости. Хромой, повернутый, а теперь еще и однорукий.

 

Чтобы отвлечься и не жалеть себя, он приглядывался к Поттеру. Первое время тот ходил красноносый, шмыгал, отводил глаза… невыносимо. Северус морщился и кривился. Слезы над постелью умирающего, вот что это было. Долго терпеть подобное Северус не собирался. Он популярно разъяснил, что поливать раненого соплями – последнее дело.

 

– Улыбнись, и то приятней будет, – заметил он однажды, а Гарри сел на край постели, растянул подрагивающие губы, быстро моргая… мученик этакий.

 

– С такой жуткой гримасой ты похож на моего двоюродного дядюшку… у него был паралич лица, – пробормотал Северус, а Гарри вдруг фыркнул, торопливо вытер нос рукавом растянутого свитера, согнувшись от смеха.

 

Так-то лучше. Шутки про паралич всегда срабатывали.

 

В самом деле, это было лучше всего: когда Гарри улыбался. Становилось будто светлее. Проклятущие сантименты… Северус размяк, а всё от лекарства, которым его дурманили изо дня в день, не иначе. Он даже ни слова не сказал про браслет, который обнаружил на своем запястье вскоре после пробуждения. Сдержанно-черный, по крайней мере, а не всё это буйство радуги, что обычно носил Гарри. Заботливо сплетенный лично для Северуса, чего уж тут непонятного.

 

– Я загадал желание, – пояснил Гарри в один из дней, задумчиво обводя пальцами плетение, то просовывая палец под браслет, то накрывая рукой узелок темных ниток, заставляя фенечку скользить по запястью, царапая и лаская нежную кожу. Северус лежал, ни живой, ни мертвый, почти не дышал, смотрел в потолок, покрывался мурашками и едва ли слушал всю эту болтовню: про настоящее волшебство, талисманы и великую силу любви.

 

«Я загадал желание… – почти застенчиво признался Гарри. – Чтобы тебе стало лучше».

 

Нелепо, но факт: ему стало лучше. Теперь, подстреленный, застрявший на больничной койке, он ощущал себя куда более целым, чем раньше.

 

Гарри всё приносил охапки рыжих листьев, расставлял вазы и бутылки с импровизированными букетами вокруг кровати, пока в палате Северуса не заполыхал осенний парк.

 

– К чему все это? – смиренно уточнял Северус, а Гарри пожимал плечами:

 

– Но тебе ведь нравится.

 

 

***

 

 

Было кое-что, о чем они не говорили. Тогда, до выстрела… что-то, что отравляло сам воздух между ними, каждый их день и ночь, что отравляло Северуса. Вовсе не осень и не ветер, шепчущий о безумии, и не дух странствий, и не гроши, звенящие на дне банки сбережений, и не холодные дожди, и не разница возрастов, не комплексы и даже не страх.

 

Всё отравлял один-единственный факт, знание: Северус сдался. Он сбежал. Пусть это и был самый краткий побег в истории побегов. Проснувшись от кошмара в то сумрачное утро и решив покинуть Гарри навсегда, Северус вышел из дома, постоял на углу улицы, между аптекой и бакалеей, а после еще с час кружил по окрестностям. Когда он вернулся, Поттер только встал и включил кофеварку. Он стоял на кухне, босой и лохматый, мазал тосты маслом, и Северус замер в дверях, неловко соврал, что прогулялся до магазина – у них закончилось молоко и сахар – но в его руках не было пакета, а в оправданиях не было никакой нужды, ведь Гарри и не спрашивал.

 

Они никогда не обсуждали это, ни разу, но оба знали: в тот раз Северус сбежал. После вернулся, но это ничего не меняло, имело значение лишь одно – он струсил. Такое не исправишь.

 

И все-таки, в ту секунду, когда Северус закрывал Гарри от выстрела, оттеснял с линии огня, ему показалось: еще не поздно всё исправить. Всё искупить.

 

 

***

 

 

С каждым днем стерильно-белая палата захламлялась всё сильнее. Повсюду были старые гербарии и свежие яблоки, расшитые покрывала, перья, узелки на удачу, пакетики с леденцами, медово-желтыми, разбросанными по тумбочке. Каждый уголок неуютной больничной комнатки стал так похож на Гарри – с его пестротой и светом – что даже когда Гарри уходил под вечер, изгнанный толстушкой-медсестрой, казалось, что он здесь.

 

Северус плохо спал, ночами гляделся в окно, в черном стекле его собственное бледное лицо: будто незнакомец приник к окошку с той стороны. Глаза – две черные точки. Ночью больница казалась вымершей, было что-то мистическое в гулких звуках из коридора.

 

По утрам Северуса осматривал врач. Иногда к тому времени Гарри уже приходил, иногда – нет. Всегда было стыдно садиться при нем, скидывать одеяло, обнажать бледную, тощую, покрытую шрамами грудь. Глупо стыдиться наготы, но Северус ничего не мог поделать. То, что было между ним и Гарри, всегда происходило в темноте, в полумраке, полном шепота и жара, а глаза туманило желание, страсть, что там еще… К чертям собачьим. Северус выпрямлял спину и высоко поднимал голову, пока врач разматывал бинты, и едкий запах мази заполнял комнату.

 

Северус помнил медицинский осмотр перед отъездом во Вьетнам. Помнил ледяную комнату, сутулых парней и их нервные, грубые шуточки. И как они один за другим проходили в дальнюю комнатку, босиком, закрыв ладонями причинное место.

 

Рана заживала долго, плохо, гноилась. Врач пригрозил, что если Северус не даст руке отдыха, придется его привязать к кровати – и это так напугало, что Северус пристыженно пообещал вести себя хорошо.

 

После осмотра и завтрака, который Северус отдавал Гарри, они болтали. Гарри садился на подоконник у открытого окна. Ветер шевелил его лохмы, раздувал по комнате сухие листья, фантики от конфет, бумажные цветочки. Гарри рассказывал о всяких новостях, сочинял истории на ходу, вспоминал старые песни, болтал ногами, и растянутый ворот свитера сползал на одно плечо, обнажая другое. Иногда Северус утомленно прикрывал глаза, и Гарри затыкался, доставал свою книжку, читал, сидя на полу у кровати, а Северус мог протянуть руку и запутаться пальцами в его волосах.

 

– Надеюсь, ты не собираешься мне читать, – сказал он, когда впервые увидел у Гарри книжку.

 

– Вообще-то, я хотел тебя побрить, – фыркнул Гарри. Северус молча вздернул бровь, но не двинулся, когда Гарри склонился над постелью и накрыл ладонью его щетинистую, потемневшую щеку. Гарри достал причиндалы для бритья из своей холщовой сумки, разложил на одеяле, взял Северуса за подбородок, заставляя выше поднять голову. Пена нежным слоем легла на одну щеку, на другую, а когда Гарри скользкими руками принялся оглаживать шею, Северус закрыл глаза. Он тяжело сглотнул, адамово яблоко ткнулось в ладонь Гарри, и тот тихонько усмехнулся.

 

Острое лезвие соскабливало щетину, Гарри глядел, не отрываясь, как обнажается нежная белая кожа, лицо его было непривычно сосредоточенным. Северус скосил глаза, наблюдая за ним. Капелька пены попала на губы, и Гарри собрал ее пальцем.

 

Потом, закончив, промокнул щеки полотенцем. Северус с трудом выдохнул, когда Гарри отвернулся, убирая принадлежности.

 

– Я оставлю это здесь для следующего раза, – сообщил Гарри, убирая сумку в тумбочку. – Тебе совсем не идет борода.

 

– Спасибо за заботу, – язвительно отозвался Северус, по привычке говоря то, что думает, но мерзким тоном.

 

К ужасу Северуса, заботился о нем не только Гарри. Однажды мальчишка принес длинный, уродливый шарф, в котором красные нитки сплетались с желтыми в запутанном, хаотичном узоре.

 

– Что это? – рявкнул Северус, когда Гарри обернул бахромистое чудище вокруг его шеи.

 

– От миссис Фигг, с пожеланием скорейшего выздоровления! – отрапортовал Гарри бодро. В глазах его искрился смех, самодовольная ухмылка расплывалась по лицу, и Северус, сраженный в самое сердце этим видом, покорно принял подарок.

 

– Передай миссис Фигг мою глубочайшую признательность, – вкрадчиво попросил он, от души желая этой старой кошелке найти другие объекты для благодетельствования. Был ведь объект один под самым носом – и что же?

 

– Ты ешь хоть что-то? – спросил Северус.

 

– Твой суп вот только что прикончил, – у Гарри обозначились скулы, резче, сильнее. От этого его лицо казалось еще красивее, в нем было меньше детского, и больше – мужского, но утомленный вид Гарри, его худоба и небрежность в одежде беспокоили Северуса.

 

– Почему миссис Фигг тебя не подкармливает?

 

– В доме престарелых дают паек, не беспокойся.

 

– Ты должен найти что-нибудь другое. Место, где тебе будут платить. Я… временно бесполезен, – хмуро произнес Северус, пытаясь поймать взгляд Гарри.

 

– Не беспокойся. Я что-нибудь придумаю.

 

Как бы не так.

 

 

***

 

 

В тот день, когда Северуса подстрелили, они всего лишь хотели купить немного еды. Северус выручил кое-что за свое вонючее варево, вот и спешил спустить медяки. Скупой и прагматичный список Гарри разбавил строчкой, нацарапанной цветным карандашом: «Апельсины».

 

– Захотелось, – пояснил он, тускло улыбнувшись.

 

– Тогда пойдем со мной, вместе выберем, – решил Северус. Гарри уже пару дней торчал дома. Он и теперь поморщился, глядя в окно, за которым моросил дождь, но Северус жестко скомандовал: «Одевайся!», и Гарри подчинился.

 

Там, в магазине, они бродили вдоль прилавков, глядя в разные стороны. Северус выбрал парочку спелых, оранжевых апельсинов, Гарри равнодушно пожал плечами. «Он, должно быть, видеть меня не может», – подумал вдруг Северус, и эта простая правда так ошарашила его, что на секунду он застыл. Гарри потянул его дальше, тронув за локоть, увлек за высокие полки.

 

– Ты снова хромаешь? – заметил он в какой-то момент, и Северус огрызнулся:

 

– Скажи мне что-нибудь, чего я сам не знаю!

 

«Это невозможно», – подумал он про себя, судорожно стискивая сетку с апельсинами. Не-вы-но-си-мо. – «Всё кончено».

 

Разве позволено любви кончаться так? Это должно быть противозаконно. Это, а не то, что делает мужчина с мужчиной в темноте своей комнаты. Это: холодный взгляд, тоска и равнодушие. Постылая жизнь в ловушке; но разве же Гарри не знает, что всё еще волен уйти? Что свободен, как был свободен каждую секунду своей жизни, с тех пор, как вплел в свои волосы эту глупую ленту? В какой момент Северус стал тюремщиком?

 

И разве не будет честно прекратить всё сию секунду, даже если это неподходящее место и неподходящее время? Они и сами – неподходящие люди, а что с того?

 

Северус закрыл глаза, справляясь с болью. Это ничем не походило на войну. Тихая, бесславная битва с собственным сердцем.

 

Наконец, он разлепил пересохшие губы. Позвал: