Глава 5. «You want me to act like we've never kissed.

 

 

 

«You want me to act like we've never kissed.

You want me to forget, pretend we've never met.

And I've tried and I've tried, but I haven't yet.

You walk by and I fall to pieces»

Patsy Cline – «I Fall To Pieces»

 

 

Гарри двигали только благие намерения. Он всем желал в этом мире добра (даже тем, кто этого добра совсем не заслуживал), он, казалось, хотел и мог перекроить саму реальность, исправить её каким-то чудом. Открытый, как мотылек, что садится на ладонь и крылья свои распахивает в разные стороны. Таким Северус в детстве усики отрывал. Всё, чего Гарри хотел просто и искренне – немного помочь. Это делало его… опасным.

 

Северус опасность чуял за версту. Про таких, как он, говорят: держит нос по ветру. Научила его этому не война, это животное, инстинктивное чутье было с ним всегда, сколько он себя помнил, и, может, потому он смог сохранить свою никчемную шкуру до сих пор. Он просто знал, где опасно, и держался подальше. Кто-то назвал бы это трусостью, а Северус называл это «новыми замками».

 

– У тебя окошко на кухне плохо закрывается, – сообщил Гарри, пробравшись в дом. Буднично прошел через гостиную, скинул кеды со стоптанными пятками. Руки болтаются вдоль тела, очередная футболка с разноцветными разводами. Северус следил за ним искоса, сцепив зубы. Сегодня всё было некстати. Нога вела себя просто отвратительно, и всё вообще было отвратительно. Северус устроился в кресле. Старый приемник на его коленях шипел, как кот.

 

– Можно? – спросил Гарри, бухнувшись на пол у ног Северуса. Дрянной мальчишка не признавал мебели абсолютно, будто его растили в джунглях. Отдав приемник, Северус переключился на сложенную вдвое газету, перекинутую через подлокотник. Развернул, загораживая лицо.

 

Гарри приходил каждый вечер, так и сяк раскидывая свои вещи повсюду, будто в этом был какой-то коварный умысел. Северус потом находил его браслеты, ленты, значки, шнурки от кед, какие-то почеркушки между страниц старых маминых книг, остатки чая в кружке со сколом у края. Пару раз Гарри забывал очки, у него их было много, с красными, синими, желтыми стеклами. Северус примерил раз для интереса и выяснил: мальчишка же слепой, как крот. Мало того, что стекляшки были с мощными диоптриями, так еще и весь мир вдруг сделался ядовито-желтым. С такими очками никаких самокруток не потребуется – галлюцинации и без того обеспечены. Северус задался мыслью, а видел ли Гарри мир таким, каков он есть, хотя бы раз в жизни? (Словно сам он видел).

 

– Мировая штуковина, – заявил Гарри знающим тоном. Он крутил колесико, согнувшись в три погибели, пока через шипение не начали пробиваться голоса. Потом вдруг заиграла музыка. Северус скрипнул зубами.

 

– Тут кое-кто пытается сосредоточиться, – процедил он. Гарри развалился на полу перед ним, положив приемник на живот. Уставился в потолок с мечтательным видом.

 

– А ты когда-нибудь влюблялся?

 

Это еще к чему? Северус приподнял бровь, выглянул из-за газеты.

 

– Вот так, чтоб с ума сходить? Чтобы прямо голову потерять? – грустно спросил Гарри.

 

– Взгляни на меня только, – прохрипел Северус с кривой усмешкой. Но Гарри даже головы не повернул. – Вопрос не по адресу.

 

Это всё песня про любовь, звучащая из приемника. Не стоило его и вовсе чинить, если теперь такие беседы пойдут. Северус не желал обсуждать ничего подобного, ни с единой живой душой, но меньше всего – с Гарри. После того, что между ними произошло.

 

Гарри болтал обо всякой ерунде так, словно им есть, о чем разговаривать. Северус знал, что поездка не приведет к добру, так и получилось: Гарри взбрело в голову, что они теперь близкие люди, едва ли не друзья. Словно им это нужно – вот так встречаться каждый вечер и болтать о пустяках. Никакие мрачные замечания, оскорбления, долгие минуты молчания, никакие попытки Северуса найти себе более важное дело не срабатывали. Гарри всё равно был здесь, приходил, как бродячий пес, всегда в разное время, твердо уверенный, что его ждут. Северус не ждал, просто куда бы ему деться из дома? Так и садился в кресло с книгой, газетой, чашкой. Садился, поворачивал нос к двери, как флюгер, и ждал летнего ветра.

 

От Гарри пахло цветами, травой, колой и фруктовой жвачкой, свежей краской, костром и потом. Северус чувствовал этот запах даже по ночам, маясь бессонницей, то на левом боку, то на правом. Запах накатывал на него волнами, как наваждение, и Северус садился в постели, обеспокоенно вслушиваясь в тишину ночного дома. Мать шутила когда-то, что если он влюбится, то непременно носом. Ни с того ни с сего вспомнилось, к чему – кто его разберет. Северус к мозгоправам не обращался и не вникал во всякие эти новые модные штучки, все эти россказни про подсознание и сублимацию. Он не забивал голову всякой ерундой, вместо этого взялся за грандиозную перестановку и расчистил чердак, выгреб оттуда тонны мусора, в том числе и пластинки, от которых Гарри (предсказуемо) пришел в восторг. Приемник был одной из последних находок, и стоило расколотить его на кусочки, вышвырнуть из окна. А Гарри отправить следом.

 

Острый спазм, пронзивший ногу, заставил Северуса зажмуриться. Дыхание перехватило. Дрогнувшими руками он встряхнул газету, снова закрывая лицо.

 

– Мне казалось, что я влюблялся, но потом выяснилось, что это всё была ерунда, – протянул Гарри рассеянно, поглаживая приемник кончиками пальцев. – Смешно, да? Столько разговоров об этой любви, а всё равно никогда заранее не узнаешь. Думаешь, что вот она, любовь, и плетешь ей венки… или ему… и целуешься под деревом, и всё остальное… ну… живешь, как ни в чем не бывало. А потом встречаешь кого-то, и ты понимаешь: вот оно как. Когда всё по-настоящему. Вот как это ощущается.

 

– Если ты пришел сюда разглагольствовать… – прохрипел Северус; Гарри сел, прижимая к груди приемник.

 

– Что с тобой? – спросил удивленно. – Что-то не так?

 

«Всё не так», – следовало ему сказать. «Катись отсюда», – следовало сказать. Северус втянул носом воздух, аккуратно сложил газету и отбросил её в сторону.

 

– Всё. В полном. Порядке, – выдохнул ровно. Гарри склонил голову к плечу, встопорщенные волосы торчали во все стороны. – Ради всего святого, выключи эту дрянь.

 

– Ладно, – кротко откликнулся мальчишка. Щелкнул рычажком, оборвав припев. – У тебя глаз дергается.

 

Северус опустил лицо, прижал палец к нижнему веку. Великолепно, разве нет? Калека с нервным тиком, чудесная компания. Поговорим о любви, Гарри, почему бы и нет? Поговорим, черт подери, о любви, будь она проклята. О вечной жизни, зубных феях и вселенской справедливости, обо всех этих прекрасных несуществующих вещах.

 

– Это всё нога? – тихо спросил Гарри. Кровь бросилась в лицо, Северус отвернулся.

 

– Пошел вон!

 

– Ясно.

 

Вселенская справедливость; зубные феи; вечная жизнь… возможно, всё это доступно Гарри. Мальчишка неуязвим. Будто под незримой защитой – его не ранить, не задеть. Он не отражает зло: поглощает его, как вода, расступается и впускает в себя, невредимый. Все пули и стрелы, камни и палки, все резкие слова – всё это должно быть в нем, глубоко внутри, сплетаться в гладкий узел, и дальше – метаморфозы… песчинка, становящаяся жемчужиной. Не жемчужина чудо – чудо моллюск.

 

Возможно, Гарри и любовь по плечу.

 

– Ясно, – только и сказал он, невозмутимый. Подполз поближе, закатал штанину, обнажая его жилистую волосатую ногу, поставил её к себе на колено. Северус мог лишь таращиться на это, вцепившись в подлокотники.

 

– Какого черта ты творишь? – да, и это еще он мог пробормотать. Гарри пожал плечом, футболка сползла, в растянутом вороте показалась ключица.

 

– Вообще-то, я никогда не задумывался раньше об этом. Не особо, – продолжил Гарри тихонько, пока его пальцы сосредоточенно, внимательно исследовали лодыжку. – Я знаю, что любовь, как вода, она повсюду, и мы сами из неё сделаны, и плаваем в ней, и можем не замечать, но если её не станет, все мы сразу возьмем и вымрем…

 

– Какой бред, – Северус не мог пошевелиться, мог лишь смотреть на склоненную макушку Гарри, на прядки, которые торчали над атласной лентой, пересекающей лоб. – Отпусти мою чертову ногу.

 

– …и что любовь это сила, я тоже знаю, и вроде как знал всегда, но ведь при этом столько вопросов всё равно остается.

 

«Он не в себе», – решил Северус. Должно быть, это все дурман из самокруток. Когда пальцы Гарри задевали темные волоски на ноге, мурашки пускались маршировать по спине, и Северус стискивал зубы так сильно, что они должны были уже раскрошиться.

 

– Вот, например, я люблю всех своих друзей, а они любят меня. И я целую их, а они меня, и это нормально. Это просто… нормально. Но есть другие поцелуи. После них всё меняется, и глупо даже притворяться, будто всё по-прежнему.

 

Северус не мог дышать. Он натурально задыхался, и что там! Он вытянулся в струнку в кресле, горло сжалось, в висках стучали барабаны: крепкий, глухой звук, атака, наступление. Всё, чего хотел Северус – отступить, сбежать, найти укрытие, но Гарри крепко держал его. Словами и пальцами.

 

– Иногда мне кажется, это потрясно – влюбиться так сильно. А иногда я думаю, что просто болван, – Гарри хмыкнул. Болван, вот уж точно. Его пальцы мягко и уверенно сжимали и массировали лодыжку, поднимались к икре, скользили под колено, к закатанной штанине. Он мог ощутить шрамы, конечно же, он мог. Они не бросались в глаза, но выпирали на коже, длинные и отвратные, как дождевые черви. И Гарри касался их, накрывал ладонью, будто мог стереть.

 

Он прикасался так, как не должен прикасаться к мужчине.

 

– Ты просто мальчишка, – прохрипел Северус. – Ты еще ничего не смыслишь в этом. Должны быть границы, существуют правила…

 

– Какие еще границы? – вскинул Гарри глаза. Насмешливый. Северус скривил губы.

 

– Ну, разумеется, не для вас, хиппи. Свободная любовь, верно?

 

– А разве любовь может быть несвободной? – Гарри вновь склонился над костлявой ногой. – Ты хочешь узнать про секс? Мальчишки им занимаются.

 

– Я не хочу ничего знать! – вышло слишком резко, слишком громко. Слишком отчаянно. Поражение по всем фронтам. Северус с ужасом понял, что не будет спасения. Гарри чувственно сжал его ступню, обхватил ладонями, теплыми, мягкими, и Северус понял: пропал. Тело выдавало его, обнажало всю правду, уродливую, болезненную истину. Он мог бы держать лицо, это давалось ему превосходно, он мог бы держать лицо, если бы сумел сохранить дистанцию – но теперь всё это не имело смысла, ведь его брюки топорщились в паху так, словно бы там кто-то собрался установить палатку.

 

– У меня были и любовники, и любовницы. Я думаю, сексу придают слишком уж большое значение, и зря, – продолжал Гарри беззаботно, его руки гладили, ласкали. Северус выхватил подушку, смятую за поясницей, и прижал к паху, накрывая стояк. Он не мог стонать, не мог издать ни единого звука, в надежде, что Гарри не заметит. Глаз снова дергался.

 

– Это ведь просто тело, это так естественно. Для меня загадка – что творится здесь, – Гарри прижал палец к груди, но тут же снова вернулся к ступне Северуса, массируя и разминая. – Я как будто другой стал. Спать не могу.

 

«Скажи что-нибудь новое».

 

– А когда сплю, мне часто снится, что я сгораю. Будто я весь в огне, но мне не больно, я просто превращаюсь в пепел.

 

Технически, Северус не был девственником. Чисто технически.

 

Он не мог больше это выслушивать. Он не мог больше это терпеть: все эти прикосновения, и запах, и ровный, задумчивый голос. С каждой секундой жар становился сильнее, боль давно отступила, а лучше бы терзала его. Да, лучше бы кости ныли, и плоть, лучше бы тело окаменело от боли и не чувствовало этой нежности, этих заботливых пальцев. Лучше для кого? Для его гордости.

 

В паху было тесно, в животе скрутился тугой ком, бедра подрагивали. Чем крепче Северус прижимал подушку к своему стояку, тем сильнее ему хотелось застонать. Пот выступил на лбу, во рту пересохло.

 

Гарри будто и не понимал, что натворил.

 

– Кажется, что я на куски разваливаюсь, – радостно поведал он босой ступне.

 

Политика отрицания. Это срабатывало прежде, срабатывало всегда. Это сработало с ними – всех их, ветеранов, прошедших огонь, и воду, и джунгли – всех будто объявили невидимками, не замечали и не трогали, и кто-то был рад этому, кто-то не очень. Тупик, в котором жили бедняки, значился на картах, но знали о нем лишь те, кто там жил – а в остальном мире знали о небывалом расцвете, щедрых зарплатах и всяческом изобилии. И Северус, даже он отрицал внутри самого себя – то темное, давнее, стыдное, что таилось в нем. То, из-за чего отец называл его «девчонкой», и над чем подшучивали солдаты в его взводе, даже не подозревая, что все их грязные анекдоты касаются его в той или иной мере. Это следовало отрицать особо тщательно, чтобы сохранить свободу, сохранить достоинство, сохранить рассудок, по меньшей мере. Речь не шла о душе: Северус не сомневался, что если где-то существует ад, там его уже поджидают.

 

Политика отрицания: если что-то не дает тебе жить, просто отрицай это.

 

Это не сработало с Гарри.

 

– Ты поцеловал меня, – сказал он, оставив в покое несчастную ногу. Поднял лицо, серьезный, бледный, и вдруг улыбнулся, глядя на подушку, на Северуса, впившегося в эту подушку всеми пальцами. В глазах его вспыхнуло понимание.

 

Он улыбался, будто имел хоть какое-то право.

 

Северус вскочил на ноги так резко, что едва не опрокинул Гарри на спину. Схватил мальчишку за шкирку, поднимая и толкая в сторону прихожей.

 

– Концерт окончен! – рявкнул он, выпихивая незваного гостя. – Проваливай, убирайся!

 

– Сколько можно меня прогонять? – Гарри отпихнул его руки. – Ты ведь знаешь, что не сработает!

 

– Я не желаю твоей компании, чертов идиот! – Северус теснил его к двери, неотвратимо, он будто сделался выше ростом, шире, в ярости он всегда раскидывал руки, увеличивался.

 

– А по-моему, как раз желаешь! – дерзко выкрикнул Гарри, кивнув вниз, туда, куда ему смотреть вообще не следовало. Северус мог умереть от унижения, но он предпочел бы придушить свидетеля.

 

– Это тебя не касается!

 

– Касается!

 

– Ты спятил, если считаешь…

 

– А, может, я хочу!

 

– Я никогда больше тебе не позволю…

 

– Ты ведь поцеловал меня!..

 

Они орали, как два идиота. Любой мог их услышать. Они орали у распахнутой двери, и с улицы в прихожую лился лунный свет, и Гарри, взъерошенный, упрямый, был облит этим светом по контуру, его силуэт ослепительно сиял, даже если бы Северус закрыл глаза, под сомкнутыми веками проступил бы этот силуэт.

 

– Я, кажется, тебя люблю, – вдруг спокойно признал Гарри.

 

И это был конец. Это был удар снаряда о землю, это была вспышка, убившая всё, это был фонтан осколков, который никто уже не увидел, – осколки прошивали сердце Северуса, шинковали его свинцом, железом, делали тяжелым, огромным, распирающим грудь. Никогда прежде никто так не поступал с ним, ни один его злейший враг – из тех, назначенных, кому дали в руки оружие и велели убить – не мог бы нанести такой сокрушительный урон.

 

– Думай, о чем говоришь, – побелевшими губами произнес Северус.

 

– Я ду…

 

Гарри не смог закончить, возможно, из-за руки, вдавившейся ему в горло, или из-за резкого удара о стену. Ужас, охвативший Северуса, был стремительным и громким, и ни одна мысль, ни одно чувство не могли пробиться через весь этот адов шум в голове, только глухие инстинкты, что всегда вели в моменты наибольшей опасности.

 

Эти инстинкты велели прижать Гарри к стене, а потом прижаться к его рту своим ртом, так крепко, как только возможно.