Глава 4. «For those who come to San Francisco

 

 

«For those who come to San Francisco

Be sure to wear some flowers in your hair

If you come to San Francisco

Summertime will be a love-in there»

The Mamas and The Papas – «San Francisco»

 

 

Они проехали без остановки два штата, а потом их свалила ночь; темное, широкое, как брезентовый тент палатки, накрыло небо, и в нем не было звезд. «Там, у моря, будет видно», – прошептал Гарри, будто доверил страшную тайну, и ткнулся горячим носом куда-то в щеку. Всю дорогу тыкался, щенок, мальчишка, неразумный и беззаботный.

 

Их можно было бы принять за сына с отцом, путешествующих по делам. Какие-нибудь букмекеры, продавцы, свидетели, мало ли таких нынче, обнищавших, но цепких? У них в фургоне могли бы лежать стопки библий, мешки конопли, донорские органы… сердца, катающиеся туда-сюда по пыльному полу при каждом резком повороте.

 

Их можно было бы принять за бродяг, за пилигримов, за беглых преступников, за призраков на дороге… на зеркале висит мешочек с бисером, лобовое стекло заклеено наклейками, лозунгами, сухими листьями, в багажнике что-то звенит и грохочет, и левое заднее колесо спустило на предыдущем резком повороте.

 

Их можно было бы принять за двух соседей, ни с того ни с сего ринувшихся в путь. К морю, к морю.

 

 

***

 

 

Август пах сожженными листьями – так, словно раньше срока пришла осень. И Поттера, видно, гнала эта осень, как любую другую перелетную птицу. Тревога ощущалась в воздухе, напряжение. Ночные переборы гитары теперь затихали рано, и темные силуэты на крыльце соседнего дома появлялись всё реже, всё реже вспыхивали огоньки-светлячки самокруток. Северус чувствовал: скоро сорвется с места. Ведь это не человек, это – перекати-поле. Скиталец.

 

И Гарри сорвался. Собрал вещички – Северус и сам так когда-то собирался, всё, что нужно, умещалось в заплечный мешок. Пара футболок, трусы и старые письма, которые и хранить горько, и выбросить жалко. Северус взял их с собой туда, на войну, хотя ни разу не перечитывал – не до сантиментов было, да и к чему? Осколки оставили на его теле видимые следы, шрамы, глубокие и уродливые, как воронки взрывов на сухой земле, а письма были всего лишь бумагой и чернилами, и унижение, которое крылось за ними – болезненное, нестерпимое унижение – забылось, растеряло краски, как любая старая боль.

 

Торба, расшитая бисером, а в ней… что в ней? Адресная книга, смятая фотография и длинный, облезлый шарф с бахромой. Деревянная самодельная свистелка, стеклянные шарики, амулеты, лимонные дольки, кассеты с размотанной пленкой, бутерброд, завернутый в салфетку, растянутый свитер, увешанный значками, сухие цветы… столько хлама, что и вообразить страшно – половину они растеряли по дороге, всё, кроме фотографии, за ней Гарри приглядывал. В последний раз Северус видел её сложенной вчетверо, белый уголок выглядывал из кармана линялых джинсов.

 

Однажды утром Гарри собрался и покинул свой дом. Северус знал, что это утро настанет. Он говорил себе: к лучшему. Спокойней будет без соседа. Уродливая улица, вымирающий район. Дома, как шаткие зубы, – какой снесут, какой сожгут, а какой стоит себе пустым, покинутым (и тут же оскверненным, конечно же, надписями и россыпью окурков). Северус решил, что свой дом отстроит, залатает крышу, покрасит стены, поставит высокий забор – чтобы никто любопытный нос не совал. Он всё так славно придумал, а Гарри возьми да позови его за собой…

 

Кинул камушек в окошко.

 

Никто не кидал ему камушков. Не звал в ночи. Северус понятия не имел, что это случится с ним теперь – на четвертом десятке лет. Он лежал в постели без сна, проклиная всё на свете. Его пытали то кошмары, то чертова нога, а затем раздался тихий, вкрадчивый звук… и снова. По наитию Северус подскочил к окну, выглянул наружу – Гарри стоял в саду, переминаясь с ноги на ногу.

 

«Поедем вместе», – попросил Гарри, а Северус ответил:

 

«Путешественник из меня никакой».

 

Глаза у Гарри были темно-зелеными, как бутылочные стеклышки, как осколки, сквозь которые так красиво смотреть на солнце… помоечные сокровища, Северус хранил их в детстве, как зеницу ока.

 

«Поедем вместе», – попросил Гарри.

 

«Мне надо искать работу».

 

Стара присказка; Северус уже знал, что с этим тяжело придется, обошел пару мест, да только без толку. На первое время деньги имелись, ну и что с ними, с деньгами? Утекают, как вода, ему ли не знать. Ветеранская пенсия – насмешка, а за простреленную ногу просить прибавку гордость не позволила. Стоит ли вменять в заслугу то, что Северус сплоховал? Замешкался, дал себя подстрелить… за это штрафовать следует, не доплачивать.

 

«Поедем вместе… на море».

 

Северус не собирался никуда ехать.

 

«Дай мне пару дней», – сказал он.

 

 

***

 

 

Они ехали по континенту наискосок – к морю, мимо выжженных солнцем полей, мимо маленьких пригородных гостиниц и закусочных, где им подавали яичницу с прогорклым маслом. Иногда солнце светило в лобовое стекло, отражалось в гирлянде из бусин, опутавшей салон, дробилось на сверкающие осколки; иногда проливался дождь, прибивая пыль к дороге, делая её темной, похожей на гладь замерзшей реки.

 

Гарри спал рядом, скорчившись, обхватив себя руками, и на каждой кочке машину встряхивало, его тощее тело бултыхалось туда-сюда, макушка терлась о бедро Северуса, и темные волосы, грязные, спутанные, падали мальчику на лицо. Его лицо, когда он спал, было таким невинным.

 

Таким красивым.

 

Северус упорно глядел на дорогу перед собой. Свет от фар проезжавших мимо машин скользил по ним; выхватывал из темноты, спасал из плена. Сердце Северуса билось четко, словно удары молотка, словно подгоняющий отсчет секундомера. Он вел машину в темноте, вел пасмурным влажным утром, вел, пока солнце не нагревало салон сквозь стекла, и в воздухе не разливался запах скошенной травы. Остановив фургон у обочины, Северус закрывал глаза и откидывался на спинку сидения, и под веками вспыхивали огоньки, фейерверки, а затем и взрывы.

 

Впервые за долгое время он спал, как убитый, и даже выстрелы, звучащие в его голове, не могли пробить плотную стену сна.

 

Он просыпался за миг до того, как Гарри касался его плеча.

 

– Включи музыку и опусти стекла, – командовал Северус. Он выбирался из машины, чтобы справить нужду, встав за деревом. Потом они с Гарри поливали друг другу из фляги, умывались, и капли срывались с кончиков их пальцев, падали на сухую землю, моментально исчезая в ней.

 

Потом они ехали дальше.

 

 

***

 

 

Северус привык видеть и замечать разные вещи, на которые кто-то другой бы не обратил внимание. «Постоянная бдительность» – жизненный девиз и тяжкая ноша. Он мог бы понять, что происходит, если бы понимал хоть что-то касаемо своего патлатого соседа… но все системы измерения, все показания приборов сбивались, если речь заходила о Гарри.

 

Проснувшись с утра пораньше, он вышел на крыльцо, хмурый, с чашкой ядреного мерзкого кофе в руке. Настроение было отвратным: всю ночь его гоняли по полям кошмары, а после – по дому – нога. Нога болела, как проклятая, и Северус метался из комнаты в комнату, будто пытаясь убежать от этой боли. Ковылял, как старик, как инвалид, как чертов калека, а потом забился в кладовку, где сел на мешок со всяким барахлом, привалился к стене и замер, сжав зубы. Забился в темный угол; настоящий паук. Отец называл его пауком за длинные худые конечности, за привычку прятаться в темноте, за паучий нрав. Но в тесной комнатке Северусу стало легче дышать: кругом были стены, укрытие… боль потихоньку отступила. Там он и задремал.

 

А утром вышел на крыльцо своего уродливого старого дома, чтобы вдохнуть немного выхлопных газов и дыма от фабричных труб, чтобы взглянуть на серый, тусклый свет поднимающегося солнца и поприветствовать очередной унылый день. Но вместо этого – только взгляните! – он удостоился чести созерцать Гарри собственной персоной, Гарри, гоняющего граблями по газону всякий сор – пожухлую траву, пестрые фантики от конфет, обугленные самокрутки и обрывки лент. Словно уборка после карнавала – вот только всякий вечер превращался в карнавал, с гитарными переборами, гулом голосов и тенями, танцующими на фоне желтого костра. Северус вспомнил, что давно уже друзья Гарри не приходили к нему. Так оно и выходит: сегодня неразлучны, а завтра – ищи по свету… легкие люди, легкие, как сухие листья, как птицы с полыми костями, как искры, что рассыпаются в разные стороны и гаснут прежде, чем успеваешь поймать взглядом. Что за поколение такое – бунтующих, неуловимых?

 

Гарри же здесь, до сих пор здесь. Северус сказал: «Дай мне пару дней», и юноша терпеливо ждет, вот и уборкой занялся. Только что это за пара дней, для чего, зачем? Черт дернул согласиться на авантюру. Куда лучше было бы распрощаться с мальчишкой и отпустить на все четыре – кто они друг другу, по сути? Чужаки, посторонние. То странное, хрупкое, что возникло между ними за это лето – это и дружбой-то не назовешь (потому как Северусу Снейпу не нужны никакие друзья). Это болезнь. Болезнь, вот что это.

 

Закончив с лужайкой, Гарри скрылся в доме, но позже Северус снова занял наблюдательный пункт, заметив, что теперь тот драит террасу. По локти в мыльной воде: кожа блестит от влаги. Ползает на четвереньках, скребет, чистит, челка падает на глаза, даром, что схвачена широкой лентой, темно-зеленой, бархатистой на вид: хотя что там издалека увидишь? Увидишь разве что, как движутся плечи под обтрепанной футболкой, неожиданно широкие, крепкие руки выжимают тряпку, а спина выгибается…

 

Северус бы сплюнул себе под ноги, да воспитание не позволяло. Во рту разлилась горечь, ярость удушливой волной прокатилась по телу. Хватит. Мерзость. Мерзко это – таращиться на своего соседа, думать… хотеть… противоестественного.

 

(«Ты девчонка! Ты бьешь, как девчонка!..» – дразнили школьные хулиганы, прежде чем он научился драться насмерть).

 

Гарри весь день драил и мыл, словно решил вдруг сбросить старую шкуру беззаботного, равнодушного к быту бродяги. А к ночи пропал, да только какое кому дело, уж точно не Северусу, не сторож он мальчишке.

 

А к вечеру Северус услышал подозрительный шум у себя на заднем дворе; он выскочил из дома босой, готовый к схватке с енотами, бездомными, грабителями, уличными хулиганами, с целым миром – но там был только Гарри, разбил палатку, крохотную, на одного человека, едва уместишься; и торчал там, силуэт на брезентовой ширме, театр теней, одинокое маленькое привидение…

 

– Какого черта? – спросил Северус. Новая блажь? Он не терпел незваных гостей и ясно давал это понять.

 

– На улице так хорошо… взгляни, сколько звезд видно.

 

Ни черта на небе не было, кроме густых, гусенично-подобных облаков: не то дым, не то тучи.

 

«Осень на носу, спятил?» – подумал Северус, а вслух заявил со всей свирепостью, на какую был способен:

 

– Это частная собственность. Проваливай.

 

– Это всего лишь лужайка, – безмятежно улыбнулся Гарри, запрокинул к нему лицо, и на миг – на миг показалось, что в глазах его отражаются все те невидимые, несуществующие звезды.

 

– Это моя лужайка. У тебя есть своя. У тебя есть свой дом, если на то пошло.

 

– Точно, – Гарри опустил голову, уткнувшись острым подбородком себе в колени. Он прикусил палец, чумазый, грязный свой палец, и Северус едва сдержался, чтобы не дернуть его за волосы, не поднять на ноги, не укутать в какой-нибудь плед.

 

– Оставайся, если так приспичило, но когда утром придут бродячие собаки – рыться в мусоре – будь добр, не дерись с ними слишком громко.

 

– Я люблю собак, – мечтательно проговорил Гарри. – И я ни с кем не дерусь.

 

Еще бы, можно подумать! Северус даже не удивился бы такому исходу; быть может, нагрянь сюда и впрямь стая одичавших, озлобленных шавок, они бы легли подле Гарри, лизали бы ему ладони и приносили цветы, как животные из диснеевских мультфильмов.

 

– Но если в твою бестолковую голову все-таки закрадется здравый смысл, ты зайдешь в дом прежде, чем наступит обморожение конечностей, – сухо закончил Северус и отступил, спрятался в доме, босыми ногами по мокрой траве. Дверь он оставил незапертой и под утро слышал, как робко, осторожно скрипнули половицы внизу.

 

 

***

 

 

– Что там, на море? – прошептал Гарри, вдохи и выдохи в тишине, шуршание смятой попоны, которой они укрылись на третью ночь. «Спи», – велел Северус, но его приказы давно не имели власти, и теперь он слушал, как ворочается с боку на бок Гарри, как с шелестом вылетает дыхание из его приоткрытых губ… дыхание и вопросы.

 

– Там, на море, много песка и воды, – Северус положил руку себе на лоб, почесал брови, подыскал слова. И Гарри – Гарри их тоже нашел.

 

– Песок и вода…

 

– И камни, – добавил Северус, – и вонючие чайки.

 

– Они так красиво кричат…

 

– Еще там корабли.

 

– Мы увидим корабли? – спросил Гарри очень тихо, очень нежно, и Северусу внезапно захотелось сесть за руль и ехать, ехать на всей скорости, разыскать хоть один разнесчастный кораблик…

 

– Да. Много разных кораблей. Мы увидим, как они проплывают мимо.

 

– И мы зайдем в воду?

 

– Как скажешь… – устало вздохнул Северус. «Спи». Сказка на ночь – от человека, патологически неспособного их рассказывать; для человека, способного в них верить.

 

– Оно красивое? Море?.. – спросил Гарри.

 

– Красивое. И пугающее, – ответил Северус бездумно.

 

Они замолчали, наконец-то засыпая. Два человека, никогда не бывшие у моря, не ступавшие в него – но готовые это исправить.

 

 

***

 

 

Стоило догадаться; стоило бы, да только времена проницательности остались позади, и теперь Северус мог лишь недоуменно хмуриться. Машина остановилась у дома, дорогая блестящая тачка, откидной верх, рокочущий голос из приемника под бешеный шум: теперь это называется музыкой. Северус уходил по делам, вернулся, а машина как раз притормозила у калитки, раскидав камушки из-под колес. Из нее выбрался толстый детина, яркий пиджак, волосы уложены гелем, шея передавлена галстуком, штамп на лбу «недоумок» – Северус всегда видел эту печать убожества на лицах людей. Детина направился к дому и скрылся в нем.

 

Северус сложил руки на груди. Он разглядывал машину пару минут с тем же брезгливым любопытством, с каким выходцы из районов получше оглядываются по сторонам, попав в этот квартал. Затем направился в соседнюю калитку, открыл дверь, прошел через гостиную и выглянул на задний двор. Гарри лежал на траве, дотянув из дома шнур магнитофона, он слушал музыку и выдыхал в небо струйки дыма.

 

Безмятежно улыбнулся, когда Северус навис над ним, загораживая солнце.

 

– Сквоттер?

 

Слышал он про таких; мошенники, бездельники, пробирающиеся в чужие дома. Рыскающие в поисках лазейки, норы, куда можно пробраться: разорители холодильников, грабители почтовых ящиков, осквернители обоев.

 

– А, так он приехал, – Гарри улыбнулся, лениво, медленно растянул припухшие губы. Он поднял руку, поворачивая кисть так и этак, разглядывая лицо Северуса через пальцы. – Вы уже познакомились?

 

– Не имели такой чести, – процедил Северус, с отвращением глядя на сонное лицо. Дурманящий запах расползался вокруг, сладкий, тошнотворный, им провоняла одежда Северуса, им провонял весь дом – моментально. Утром Северус наступил на стеклянную бусину, а в стоке раковины обнаружил цветочный ком: смятые, увядшие, мокрые бутоны. Покинув один объект, Гарри захватывал другой, неотвратимо и без единого выстрела: почти природная оккупация, как плющ на стене.

 

– Это мой кузен, Дадли. Он о-о-очень славный парень, – вдруг запел Гарри на манер поздравительной песенки. Потом засмеялся, раскинул руки в стороны, закрыл глаза. – Ты слышишь прибой? Нам нужно ехать.

 

– Так что с домом? – не отступал Северус. Когда-то он гордился своим упрямством; если ты не блещешь талантами, гордишься и малым. – Твой кузен, похоже, не имеет ни малейшего понятия, что ты жил там последние пару месяцев.

 

– Он еще не проникся идеей.

 

– Идеей? – Северус выгнул бровь. Мальчишка вдруг повернулся набок, свернулся калачиком, прижимая колени к груди. – О том, что надо забыть о самом понятии «собственность»?

 

– О том, что главное – это любовь.

 

– Любовью по счетам не заплатишь. И чем ты собрался ужинать сегодня – любовью? А ночевать где будешь, когда придут холода? В домике на дереве? Даже не надейся, что я позволю тебе жить на моем заднем дворе.

 

– В мире есть много мест, – откликнулся Гарри. – Мой дом – везде, куда бы я ни пошел. Это значит, что я свободен.

 

– Это значит, что ты – бездомный, – проворчал Северус.

 

Позже он вынес на задний двор ужин. Макароны в магазинной тарелке из фольги, сардины из банки, крупно порезанный хлеб. Он давно привык есть, не ощущая вкуса. И теперь – поглощал еду, быстро и угрюмо, забрасывал топливо в топку. Кидал косые взгляды на Гарри, но тот, похоже, был не из привередливых: даже притворился, мол, вкусно всё. Облизывал пальцы, ухмылялся, а в волосах его торчали травинки и всякий природный сор. Настоящее гнездо, птицы вот не хватает.

 

Потом они сидели молча на ступеньках крыльца, глядя, как в сгущающихся сумерках зажигаются светлячки. Было так тихо… но Северус будто слышал какую-то тихую, едва различимую мелодию. Это вовсе не походило на взрывы в его голове; глупости. Гарри вновь принялся сворачивать самокрутку, а на мрачный взгляд Северуса пожал плечами:

 

– Хочешь?

 

– Обойдусь без этой мерзости.

 

– Это не мерзость… это магия.

 

– Это магия для слабаков.

 

Гарри склонил голову к плечу, глядя на Северуса в темноте.

 

– А тебе… никогда не хотелось стать слабаком? Хотя бы на полчасика?

 

Вздор какой…

 

– Нет, – отрезал Северус. И мысли не было.

 

– Наверное, от этого очень устаешь… – вздохнул Гарри, потом замолчал, раскуривая самокрутку, набирая полные щеки дыма. Выдохнул, уставился заворожено, как дым извивается в воздухе, медленно растворяясь, но перед тем словно принимая очертания – как призрачный змей, облако, птица, лань… просто дым, в конце концов. Самый обычный дым.

 

– От чего я должен уставать? – рявкнул Северус, когда понял, что продолжения фразы не последует. Гарри удивленно взглянул на него.

 

– М-м? А, да вот от этого… ты всегда такой… кажется, будто ты сделан из кусочков, которые только усилием воли удерживаешь вместе, а если расслабишься на секунду – то распадешься. И еще кажется, что тебе все время, каждую секунду ужасно тяжело, что на это уходит ужасно много сил…

 

– Ты несешь бред.

 

– Да, я знаю.

 

Гарри хмыкнул, откинулся назад, опираясь локтями о ступени. Задел коленкой колено Северуса, и тот не отстранился, потому что музыка… музыка звучала в ушах, заглушая всё на свете.

 

– Это дом моей матери, – тихо сказал Гарри, и Северус едва не пропустил это мимо ушей.

 

– Так значит, он все-таки принадлежит тебе?

 

– Дядя Вернон отдал его Дадли, когда тот захотел жить отдельно. Там сделали ремонт и все дела, но Дадли всё равно не понравилось. Он бывает в этих местах только пару раз в году. В остальное время я могу жить там, если никто об этом не узнает.

 

– Но ведь дом по праву твой?

 

Гарри пожал плечами, растянутая майка сползла, открывая кожу, в сумерках золотистую – будто мальчик был сделан из золота, сплетен из солнца.

 

– Нет ничего моего. И в то же время всё – мое.

 

– Брось эти дурацкие философствования! – разозлился Северус, – Это всего лишь отговорки. Ты всего лишь бесхребетный идиот, и позволяешь выставить тебя из собственного дома! В этом мире нужно бороться за свое место, нужно сражаться, иначе тебя попросту уничтожат.

 

– А я не хочу сражаться, – Гарри положил руку на стиснутый кулак Северуса, успокаивая. – Я не хочу заниматься войной, когда можно… другим, – зеленые глаза смущенно заблестели из-под опущенных ресниц, а потом Гарри вдруг качнулся, и… губы его мазнули по щеке Северуса, мягкое, ласковое прикосновение.

 

Словно удар.

 

Северус вскочил на ноги, тут же едва не упав, потому что левая подкосилась, проклятая левая, подвела в бою, ведь всё вокруг – бой, как бы ни старались закрыть на это глаза хиппи и подобные им, все вокруг – бой, даже в обманчиво-мирные моменты, когда сумерки и светлячки и сладкий дым и всё это… проклятье. Всё это – ловушка, а Северус угодил в нее, и теперь отступал, стратегически – панически – как угодно – пятился к дому. Гарри тоже поднялся, швырнул окурок прочь – сияющая дуга в темноте, как упавшая звезда, как саламандра с огненным хвостом, остывшая в сырой траве в тот же миг, как приземлилась.

 

– Я отправляюсь спать, – хрипло сообщил Северус, пятясь, не поворачиваясь к мальчишке спиной, словно к врагу. Гарри опустил голову.

 

– Ты трус.

 

Тихое слово прозвучало оглушительным залпом, сразу – и на поражение, ранен-убит, и Северус застыл, втягивая холодный ночной воздух сквозь стиснутые зубы. В два шага он оказался напротив Гарри, схватил его за плечи, хорошенько встряхивая, – низкорослый, вялый, Гарри навалился на него, запрокинув голову.

 

– Не смей называть меня трусом, – прошипел Северус ему прямо в лицо, крохотные капельки слюны слетели с его губ, падая на губы Гарри, дистанционный поцелуй – как бы не наделать бед… в ушах шумело, и Северус с ужасом понимал, что не может себя контролировать больше, что все его куски – все жалкие куски его тела, его сознания, его гордости – дрожат и балансируют, готовые рассыпаться в стороны. Он мог натворить бед, он мог совершить глупость, в конечном счете, ведь он – контуженный, да и до войны был чокнутым, иногда на него нападала такая черная, невозможная ярость, что перед глазами всё плыло, и горло сжимало, и воздух не мог попасть в легкие, а пальцы скрючивались, будто когти птицы, и тогда отец называл его диким, называл его «ведьминским отродьем», а значит, мать когда-то тоже знала эту ярость, когда-то тоже могла напугать, прежде чем этот темный огонь не затушили в ней тумаками и прочим.

 

Ну а сейчас – сейчас он держал Гарри, вцепившись в его плечи своими скрюченными пальцами, уткнувшись своим длинным носом в его нос, и шипел, кривя губы после каждого слова:

 

– Ты ничего не знаешь об этом мире… щенок, мальчишка… ты ничего не знаешь о трусости или отваге… ты и твои безголовые друзья – что вы знаете о войне, о мире? Что вы знаете о настоящей боли, о настоящей смерти, когда вы выплескиваете краску и кричите «убийцы», видели вы когда-нибудь кровь? Видели вы разбитые головы, тела, раскиданные кусками, видели вы людей, которые были красными с ног до головы – в собственной и чужой крови? Слышали вы выстрелы, настоящие, не эти хлопушки? Когда надо бежать со всех ног, когда надо стрелять, или тебя подстрелят, когда нет своих и чужих, а только страх, и страх заслоняет все, и бежишь, и бежишь, не видя дороги, а за спиной – крики, и всё в дыму, и так больно… так больно…

 

Задыхаясь, Северус замолчал. Гарри замер, притих в его хватке, будто кролик в объятьях змеи.

 

– Так что не говори мне о трусости. Я могу не быть героем, не быть смельчаком, но я прошел этот ад и выжил. Мне плевать, что ты проповедуешь – я знаю самый главный закон, закон, по которому жили поколения до нас – и будут жить поколения после. Всё очень просто: дерись или беги. Дерись… или… беги.

 

Он перевел дыхание, постепенно приходя в себя. Пелена рассеялась, огромное напряжение, скрутившее его тело, постепенно отпускало – и он снова мог контролировать себя, разве что сердце яростно колотилось в груди. Северус медленно расцепил пальцы. Он осмелился посмотреть Гарри в глаза, ожидая увидеть страх, робость, обиду, но никак не сострадание… никак нет, сэр. Отшатнувшись, он едва не вскрикнул, когда руки Гарри обвили его поперек туловища, вновь притягивая, и теперь уже Гарри крепко держал его – обнимал его. Северус попытался вырваться, но мальчишка пристал, как репейник, нет, как плющ, он разрушал Северуса, как каменную стену, проникая во все трещины, разбивая на части своими выходками, своей дерзостью, своей… нежностью.

 

Невыносимо.

 

Гарри обнимал его, пока Северус не прекратил сопротивляться, пока не застыл, потрясенный и побежденный, и тогда принялся мягко поглаживать по спине. Его узкие ладони скользили по лопаткам, вдоль позвоночника, поднимались к шее, выписывая круги и линии.

 

– Я не хочу драться, не хочу бежать, – прошептал Гарри ему в плечо, утыкаясь туда носом, а потом поднял лицо – приподнялся на цыпочках – и Северус заворожено глядел на его губы. – Я выбираю… третий вариант.

 

В следующую секунду случился поцелуй – а потом Северус резко ударил Гарри в грудь, так, что тот отлетел в сторону, вскинув испуганно руку к сердцу. Повернувшись на пятках, Северус кинулся к дому и захлопнул дверь прежде, чем Гарри успел бы крикнуть что-то вслед.

 

Для него хороши были оба варианта.

 

 

***

 

 

Той же ночью мальчишка пришел к нему. Тихонько поднялся по лестнице и замер в дверях спальни, вглядываясь в темноту, пытаясь определить, спит Северус или нет. Конечно же, тот ворочался с боку на бок, бессонный, и теперь сел в постели, стиснув в кулаках одеяло.

 

– Ты всё еще не передумал ехать со мной? – прошептал Гарри, цепляясь за дверной косяк. Северус покачал головой. – Я больше не могу здесь.

 

– Мы отправляемся завтра.

 

Гарри засмеялся, тихо, закрыв рот ладонью, чтобы заглушить смех, а в какой-то момент показалось, что он вовсе и не смеется, а даже наоборот. Наконец, успокоившись, он отнял руку от лица.

 

– Прости меня, Северус… – жалобно сказал он.

 

Северус уставился на одеяло.

 

– Ничего, – пробормотал после долгой паузы, а затем услышал, как тихонько закрылась внизу входная дверь. Упав на подушки, Северус зажмурился изо всех сил, и даже прижал кулаки к глазам, яростно вдавливая – до тех пор, пока не вспыхнули звезды.

 

 

***

 

 

Запястья Гарри были украшены браслетами.

 

– Это мне подарила Джинни, – рассказывал он про один, из мягких пестрых ниток. – Видишь? Это наши с ней цвета, красный и желтый… а это мне подарила одна девчонка, которую я встретил в попутке, когда добирался до Канзаса в прошлом году… – гипнотический узор на бусинах, сверкающих в солнечном свете. – Это талисман, который сделала Луна. Здесь еще было перо, но я его потерял…

 

Торчащие нитки и крепкие узелки, опаленные края лент, свисающих к ладони – словно разноцветные кандалы, охватившие обе руки. Узы чужой любви. Таков он, Гарри, – все ему что-то дарили, оставляли на память, вплетали в волосы… сам он – как стена, исписанная посланиями о любви. И это верно, это понятно. Бывают такие люди, которых все любят – просто так, ни за что, они словно созданы особенными, от них исходит невидимый глазу свет, какое-то золотистое сияние… С Гарри – точно такая история, его сложно было не полюбить, хотя Северус пытался изо всех сил.

 

Он знавал таких людей, встречал в жизни, и немало. Они всегда вызывали в нем глухое раздражение, зависть. За то, что так легко принимали подношения, привязанности, сердца, которые им отдавали в мучительной борьбе. За то, что даже не просили ни о чем подобном, не пытались этого заслужить – и не думали отказываться.

 

– Вот это – видишь? Куриный бог. Мне привезла его Чжоу, прямо с побережья, она жила там в коммуне полгода… можно сжать его в кулаке и загадать желание. А это…

 

– Не отвлекай меня, я веду машину, – это звучало резко, звучало грубо, и Гарри пару минут молчал, насупившись. Рассеянно глядел в окошко на проплывающие кроны деревьев, отстукивал ногтем по стеклу какой-то ритм, а потом, позабыв об обидах, предлагал с улыбкой:

 

– Давай я тебе тоже сделаю? Какой ты любишь цвет?

 

Северус ненавидел цвета, ненавидел все до единого. Просто потому, что знал: на его жилистом, покрытом ссадинами запястье будет слишком нелепо смотреться хипповская фенечка.

 

 

***

 

 

Он остановил микроавтобус у дома, бампер – в дюйме от багажника сверкающей пижонской тачки. Гарри выскочил на улицу, оббежал машину, такой взбудораженный, что это казалось почти болезненным. Его глаза были широко распахнуты, губы разъезжались в улыбке.

 

– Нет! – выдохнул он недоверчиво. Похлопал ладонью по капоту, нагретому солнцем – словно успокаивал лошадь. Северус нетерпеливо распахнул дверцу изнутри, и Гарри забрался на пассажирское сиденье. Из кресла при каждом движении его тощей, ерзающей задницы вырывалось облачко пыли. Северус уже выяснил, что в бардачке – скопище высохших яблочных огрызков, заднее стекло непроницаемо из-за тонкого слоя грязи, на которой процарапаны ругательства, а ремни безопасности выдраны с корнем. В салоне сладко пахло подгнившими фруктами.

 

– Где ты раздобыл машину? – в голосе Гарри было столько абсолютного восхищения, что Северус почувствовал, как горят его щеки. Он стиснул зубы, глядя на дорогу, и пару раз без особого успеха пытался завести эту рухлядь, прежде чем они смогли медленно отъехать от дома.

 

– Я не собираюсь путешествовать автостопом, вот и всё, – сварливо откликнулся он.

 

Он пояснил – почти оправдываясь – что этот фургон много лет пылился в гараже, и что он почти не на ходу, но сколько-то протянет, и что Северус взял его в аренду у одного старого знакомого, за которым был должок. Что-то в этом роде – он говорил, не задумываясь, а Гарри и не слушал даже, вертел лохматой башкой, разглядывая уродливую, изодранную обивку кресел, пошлые картинки, приклеенные к потолку салона, черные комочки дохлых мух, усеявших приборную доску.

 

– Предел мечтаний, – заявил он.

 

– Куда ты хочешь отправиться? – спросил Северус, как только их квартал остался позади, и Гарри тут же ответил:

 

– Отвези меня в Сан-Франциско.

 

Им пришлось сделать остановку уже через полчаса. Северус вывалился из машины, согнувшись пополам, и его тут же вырвало желчью. Завтрак утек в слив еще ранним утром, и тошнота клубилась в горле, то заполняя носоглотку едким жжением, то отступая, сворачиваясь тяжелым комом в желудке. Северус сплюнул на землю, пытаясь отдышаться. Гарри выскочил из машины.

 

– Ты в порядке? – он резко остановился, когда Северус взметнул ладонь, удерживая его на расстоянии.

 

– Вернись в машину, – прохрипел Северус, опираясь о капот.

 

– Но…

 

– Это приказ.

 

Гарри не подчинялся приказам, вот уж нелепость. Но видно, что-то в голосе Северуса, в его тоне… он забрался в машину и аккуратно захлопнул дверцу, уставившись на Северуса сквозь лобовое стекло.

 

Северус разогнулся, медленно вдыхая и выдыхая. Поднял голову, разглядывая высокое небо. Когда он сказал, что за давним знакомым «был должок», он почти и не лгал – да только в их краях, в мире, в котором родился и вырос Северус, долги копились и множились до тех пор, пока уже невозможно было разобраться, кто и кому, и в какой степени… Северус не терпел лишних обязательств, а потому согласился, когда старый знакомый предложил сразу и отплатить за фургон помощью по хозяйству. Северус прекрасно знал, с кем имеет дело, и что дом этого человека больше похож на вонючий крысятник, однако переступил через свою брезгливость – он давно научился забывать о ней, и не такому научишься, когда ползешь в грязи, ешь руками и стираешь гной из раны, сжимая ее края, превозмогая боль и отвращение.

 

Весь прошлый день он провел, обрабатывая дом своего знакомого различными ядами. Насекомые разбегались из-под его ног, платок, повязанный на лицо, не спасал от оглушительной, въедливой вони, которую было не вытравить ни долгим душем, ни сладким дымом хипповской «магии». Поздним вечером, получив ключи от фургона, Северус получил и приглашение – выпить в баре, «по стаканчику», и был почти парализован этим. За все тридцать лет он не получал ни одного приглашения, а теперь что же – принят в скауты? Или каким-то образом этот неряха разглядел в Северусе подобного себе, обывателя-пропойцу? Северус всегда был чужим для них, и предпочел бы оставаться таким отныне.

 

«Это будет несложно», – подумал он, оборачиваясь к машине и встречая внимательный взгляд зеленых глаз. Гарри подался вперед, наблюдая за ним из-за пыльного стекла, и Северус неловко махнул рукой. «Порядок».

 

Это будет несложно, в конце-то концов. В глубине души он всегда знал это о себе. Как бы ни старался скрыть, вытравить – ни единым ядом невозможно убить едкое, тошнотворное знание:

 

Он никогда не был нормальным, как все они, все остальные мужчины.

 

 

***

 

 

– Теперь ты видишь их? – прокричал Гарри, распрямившись во весь рост. Он стоял на крыше фургона, напряженная, тонкая фигурка в рассеянном лунном свете. Как флюгер, как стрелка, указующая в сторону моря. Он запрокинул руки, рассмеялся в голос, неподдельно счастливый. Протянул руку, ожидая, что Северус вскарабкается к нему.

 

– Видишь? Звезды.

 

И звезды были. Множество сияющих крапинок, похожих на брызги краски.

 

– Мы уже близко, – сказал Северус, спрятав руки в карманы брюк. Он прислонился к капоту, глядя на темную дорогу. – Завтра мы будем на месте.

 

Позади остались километровые столбы, сожженные завтраки, выброшенные из окошка на ветер ленты, клочки бумаги, фантики… позади остались бродяги, голосующие на обочинах (Гарри хотел подобрать их всех; Северус прибавлял газа). Позади остались шипящие радиостанции, неприветливые города, пестрые ярмарки, поля и фермы, столкнувшиеся машины, оборванные провода, митинги несогласных, коровьи перегоны, безумцы с картонками-пророчествами: «Он Видит».

 

– Если едешь… в Сан-Франциско… – тихо запел Гарри, обхватив себя руками под пронизывающим ночным ветром. – Знаешь, у тебя отросли волосы.

 

Северус неопределенно хмыкнул. Отросли, ну да. Уродливая военная стрижка стала уродливой гражданской: тонкие сальные пряди падали на глаза, щекотали уши. Затылок по-прежнему обдувал холодный воздух. Когда-то он переживал по поводу своих волос; прошли те времена.

 

В мире есть куда больше вещей, достойных беспокойства.

 

К примеру: в глаза будто песка насыпали.

 

– Слезай оттуда, – велел Северус, забираясь в машину и включая обогреватель. С треском и мерцанием тот заработал, горячий воздух согрел озябшие руки. Они завернутся в пледы и поспят эту ночь, чтобы въехать в Сан-Франциско с закатом.

 

Закрыв глаза и вытянувшись на спине, Северус начал считать вдохи и выдохи. Ровно, раз за разом: это помогало обычно. Контролируй сознание, дисциплинируй разум. Человек – хозяин своего тела, своего мозга. Тени и демоны отступают, кошмары – всего лишь иллюзия, фантомная боль от давно отгремевшего взрыва.

 

Гарри лег рядом, круглые смешные очки поблескивали в темноте.

 

– Ты собираешься спать в них? – спросил Северус, не открывая глаз. Шорох; Гарри стянул их с носа и сунул куда-то небрежно, так, что они рисковали проснуться на осколках стекла. Северус не заботился о сохранности всех этих его нелепых аксессуаров. Ему было всего лишь неуютно знать, что Гарри рядом, не спит и способен его разглядывать в полумраке – с э