Глава 8.

 

 

 

 

«Loneliness is a cloak you wear

A deep shade of blue is always there

Emptiness is a place you're in

With nothing to lose but no more to win»

The Walker Brothers – «The Sun Ain't Gonna Shine Anymore»

 

 

По-научному это называлось «триггер», спусковой крючок. Но Северус слышал это, как щелчок. Очень специфический звук, который невозможно было не узнать, как невозможно забыть.

 

Когда палец вдавливал курок, но выстрела не случалось – вместо него звучал щелчок. Это значило, что патроны кончились.

 

Щелк-щелк.

 

Северус слышал, это случается и с лучшими. Солдаты, вернувшиеся целиком, сохранившие все конечности, прославленные и награжденные. Они заново обживали свои жилища, находили себе мирные профессии, убеждали себя и других, что всё в порядке – а потом хлопала пробка, вылетев из бутылки шампанского. На свадьбе какой-нибудь троюродной кузины или родной сестры. И вокруг внезапно снова возникало поле боя.

 

Щелк. Щелк.

 

Птичий крик, визг тормозов, резкое движение. Что угодно. Что угодно.

 

 

***

 

 

Снов Северус не видел. Его разум сопротивлялся образам, возникающим под плотной пеленой сомкнутых век. Что засыпал, что просыпался Северус в одной и той же позе. Вытянувшись на спине, ноги поверх сбитого в валик одеяла, руки сцеплены на впалом животе (как у покойника). Это Поттер крутился во все стороны, раскидывался на кровати в позе морской звезды, а под утро сладко сопел, лежа на животе, совершенно по-детски. Его приоткрытые губы блестели, на наволочке оставалось темное пятнышко слюны. Северус тыкал пальцем в подушку, трогал почти исчезнувшее влажное пятнышко, когда постель заправлял. Сам не знал, зачем, просто трогал.

 

Удостоверялся.

 

Они спали в одной постели с недавних пор. Лето выдалось жарким, удушливым. Окно было открыто всю ночь, и огромные, назойливые москиты кружили под потолком. Поттера не кусали, будто он был неприкосновенным. Дитя света. Северус, что ни утро, находил на теле новые вспухающие волдыри от укусов. К вечеру они сходили. Северус не чесал: ему доставало дисциплины, чтобы держать руки по швам. Но однажды Поттер потер шершавой ладонью зудящую кожу, принялся обводить пальцами волдыри, ласково и жалостливо, и Северус ни вздохнуть, ни двинуться не мог. Замер, сложившись пополам прямо в кресле, а Поттер своей задницей тощей уселся на подлокотник и гладил, и чесал его, отводя воротник рубашки.

 

Делить постель с ним было невыносимо. Мальчишка ерзал, пинался и бормотал во сне всякий вздор. Северус лежал неподвижно и спал, не видя снов.

 

 

***

 

 

По вечерам теперь молодняк собирался на террасе у Северуса. Приходил долговязый Уизли с тамтамом, девчонка с колокольчиками в волосах, и другая, чьи узкие запястья были обмотаны лентами. Приходили и другие. Выплывали из вечерних сумерек, неторопливые, беззаботные. Подпаливали свои самокрутки, и в воздухе вился сладкий дымок. Кто-нибудь то песню заведет, то примолкнет, потом вновь – гомон и смех. Разговоры за жизнь: о любви, о свободе, о дороге. Потом, когда среди них появился новенький, стали обсуждать искусство, судьбу, случайности. Спорить в подступающей темноте. То и дело глухо стучал тамтам, звенели колокольчики на ветру.

 

Северус слышал голос Гарри, мог различить его силуэт во тьме. Тени, заполнившие террасу, подростки, сидящие на перилах и на дощатых досках пола, – эти хиппи умудрялись заполнять, занимать, оккупировать любую территорию без малейших боевых действий, словно они были бродячими животными или сорняками. Они слетались на неслышимый зов, а может, они собирались вокруг Гарри, потому что тоже чувствовали это – притяжение, очарование. В Гарри был свет. Северус не был ни вольным художником, ни ребенком цветов, но тоже мог услышать его – этот зов, мог увидеть свет. Он прятался в тени дверного проема, неспособный уйти, не смея выйти к ним. Подслушивал.

 

А говорил в основном тот, новенький. Тот еще франт. Одевался по старой моде, и никаких тебе заплаток, никаких повязок поперек лба – чистенький костюм, манжеты, бабочка. Выгоревшие белые волосы уложены на косой пробор, прилизаны, обтекают голову. И глаза – пустые, светлые.

 

Мальчишка чуть старше Гарри, напыщенный, он только и знал, что говорить, а получалось у него складно, с чувством. Поэзия, литература, философия. Богатый мальчик из престижного колледжа, прибившийся к аборигенам, – для них он был такой же диковинкой, экзотикой, как и они для него.

 

Облокотившись о перила, прикурив сигарету, он щурился на дым.

 

– А что такое свобода, если подумать? Как мы можем быть свободны, пока находимся внутри себя? Вот вы за любовь – ладно, прекрасно. Но какая любовь по-настоящему свободна?

 

Коленка ныла, хотелось спать, но Северус слушал, прислонившись к косяку, слушал, пока все слова не сливались для него в сплошной гул, ровное комариное жужжание. Гарри мог заметить его и помахать, подзывая. И после короткого колебания Северус подходил ближе, усаживался на ступеньку крыльца, обернувшись к сырому саду, к стрекоту цикад. Гарри сидел на перилах рядом, мычал тихонько себе под нос какую-то старую мелодию.

 

– Убивайте своих любимых, – вещал пижон. – Оставляйте дома и жгите письма, но главное – убейте любимых, бросайте тела на обочине, позвольте им истлеть, исчезнуть, чтобы не осталось ни косточки, ни клочка кожи, ни единого повода быть несвободным внутри себя...

 

Щелк-щелк.

 

Северус глядел в темноту и видел запрокинутые, слепые лица. Раскрытые рты, в которых трава и пыль. Залитые дождем и кровью одежки, на которых не различить маскировочных пятен – дождь размывал всё, саму кожу стирал с тела, стирал имена с нашивок, и только по ржавому жетону на груди можно было опознать, обозначить имя. Могилы выходили широкими, влажная земля поддавалась, расступалась, впуская лопаты и тела. Они так и шли, копая, – за ними следом оставались ямы, могилы, холмы. Крестовый поход могильщиков. А когда не успевали закопать, оставляли прямо там, гнить в высокой траве.

 

Щелк-щелк.

 

– Помещать свободу в другого – тоже западня, потому что внутри человека среда для неё самая неподходящая... – разъяснял пижон, а Гарри, наклонившись, тихонько сжимал плечо Северуса.

 

– Всё в порядке?

 

И Северус утвердительно мычал.

 

 

***

 

 

С работой было сложно. Кому нужен отставной военный, который и улыбнуться-то нормально не может? Рот перекошен, из-под насупленных бровей горят два черных глаза. На шее бугрятся шрамы, а иногда вдруг нападает хромота, и в такие моменты хочется отгрызть себе ногу, избавиться от балласта, ползти прочь от капкана застарелой боли.

 

Северус брался за разовую работу, подработки. Что-нибудь приколотить, дымоход прочистить, ограду поставить. Только люди редко к нему обращались. Сложно их винить. А собеседования – это преть в уродливом костюме, застегивать рубашку под горло, воротничок душит, пот течет, склеивает грязные волосы в острые прядки-иголки по сторонам от лица. На виске вздувается вена, пальцы – скрючены, держат колени, пока сидишь на этом треклятом табурете и пытаешься выгодно себя продать очередному толстопузу-начальнику.

 

Возвращался после таких собеседований Северус всегда злым, как черт. Лучше было там, во Вьетнаме – лучше, честнее. Либо ты, либо тебя, а тут – что за война, что за битва? Мирное время, в которое подохнуть легче, чем во время обстрела. От голода или от унижения – тут уж что выберешь.

 

Либо ты их, либо они – тебя.

 

Гарри в такие вечера его не трогал лишний раз. Умный парень, смышленый, хоть и болван редкостный. Гарри вообще пропадал сутками, уходил куда-нибудь с холщовой сумкой за плечом, спал под открытым небом, пел песни, купался нагишом. Его всякие глупости не заботили – ни обязательств, ни долгов. Ни тревог. Хотел есть – кто-нибудь угощал, хотел пить – кто-нибудь наливал, хотел спать – ложился на траву, сумку за голову, и славно. Неуязвимый, бессмертный мальчик. Босой и лохматый. И всюду у него были друзья, попутчики. Не существовало границ, дней недели, фамилий. Однажды он мог уйти и раствориться в пространстве, сесть в попутку, уйти за перелетными птицами – листок, унесенный течением.

 

Северус не думал об этом, вот уж точно. Уйдет – его право. А они ничего не обещали друг другу, просто жили, как живется. Вернется – хорошо, нет – переживем. И не такое переживали. Выжили.

 

Зачем только.

 

Но пока не ушел, пока был рядом, и каждую ночь ложился рядом, и обнимал лицо руками, и шептал, обдавая теплым, сладким дыханием:

 

– Не тревожься... хватит думать... посмотри, как хорошо...

 

Было хорошо. Так хорошо, что сердце сжималось от тоскливого предчувствия. Не может так длиться вечно.

 

 

***

 

 

А что про свободную любовь? Мальчики, девочки – все вместе. В Тупике на такие вещи особо внимания не обращали. У каждого – свои проблемы, а что там, за закрытыми дверями, – никого не волнует. В кварталах побогаче можно было бояться соседских косых взглядов, но только не здесь. Страх вообще – рудимент, и Северус отрекся от него, запретил себе бояться еще в юности.

 

(«Трус», – рычал отец, схватив за горло, а Северус только кривился, зубы показывал).

 

Поздней ночью, высунувшись из окна, голый по пояс, он смотрел на лужайку – на его заднем дворе танцевали две девочки, нимфы, пьяные от любви. Смех раздавался с террасы, там вспыхивали алые огоньки самокруток, рыжий отбивал колдовской, шаманский ритм – а девушки танцевали, босые, кружились, запрокидывая голову, и в лунном свете волосы одной казались серебряными, волосы другой – золотыми. Столкнувшись в танце, они упали на траву, засмеялись, сплелись, затихли – поцелуй, еще и еще...

 

Гарри скользнул ладонью по его груди, прижался сзади, грубая ткань джинсов терлась о нагую кожу. Гарри дышал глубоко и ровно, как спящий, и от него пахло дождем. Его ладонь скользила по груди, круги над сердцем, магические пассы. Пальцы перебирали курчавые волоски на коже, от соска до соска. Северус стиснул рассохшийся подоконник, чешуйки краски впились в кожу. «Имей совесть», – хотел он сказать, одернуть, но только шире ноги расставил, наклонился, высовываясь в ночную прохладу – а сзади Гарри толкнулся бедрами, обвил руками живот, дразнясь, лаская, повел ладонью ниже.

 

А ночью полил дождь. И громыхало, и сверкало, и в окна открытые хлестала вода – великий потоп, затерянная в шторме лодка, вот чем был их старый, скрипучий дом. Гарри проснулся и сел в постели, одеяло сползло с тощего торса.

 

– Что? - хрипло спросил Северус, не открывая глаз.

 

– Ничего, – откликнулся тихо Гарри, ощутимо вздрогнул, когда за окном снова загремело.

 

– Что ты там высматриваешь? – Северус тоже сел, заглянул Гарри в лицо. Близорукие глаза были широко распахнуты, на узком лице возникло отстраненное, замкнутое выражение. Пальцы комкали одеяло. Молния осветила комнату, тени заметались по стенам, и Гарри снова вздрогнул. – Там никого нет, – успокоил Северус.

 

– Когда я был маленьким и жил с родственниками, в такие ночи... мне казалось, что дом обрушится, а я не успею выбраться, – Гарри не глядел на него, будто обращался к кому-то другому или разговаривал во сне. – Моя комната была очень... тесной. На ночь меня запирали. Я думал, что стены упадут и меня раздавят.

 

Когда новая вспышка залила светом комнату, глаза Гарри были закрыты. Северус взял его за плечи, медленно уложил, поцеловал в лоб, там, где под влажной челкой пряталась еще одна молния.

 

Он думал, что должен что-то сказать, но был слишком слаб в этом – в утешительных речах, в нужных словах. «Если бы дом начал рушиться, я бы вынес тебя», – подумал он. Из огня, из воды, из любой беды. С поля боя. Он мог бы перекинуть мальчишку через плечо и бежать, пригибаясь, уворачиваясь от осколков и пуль, и он не знал бы усталости, не знал страха.

 

Нежность – вот что выбивало Северуса из колеи. Такое огромное, сокрушительное чувство, что развернулось в груди, мешало дышать, не давало сказать ни слова.

 

Он не был создан для этого, не был готов.

 

Склонившись над Гарри, Северус закрыл его от ослепительных вспышек света, положил ладони на его уши, защищая от грохота. Прижался лбом ко лбу и баюкал, пока Гарри не уснул.

 

 

***

 

 

Северус вскапывал огород престарелой соседки. Старуха жила в самом конце улицы, там, где высились грязные стены заводов и фабрик, перекрывая горизонт. Её сад умещался между двумя ржавыми свалками, казалось удивительным, что на таком запущенном клочке земли каждый год что-то всходит. Когда-то Северус был мальчишкой и обирал её сливовое дерево – перелезал через забор в темноте, карабкался по жестким веткам...

 

Её сынок – тот еще ублюдок, ленивый увалень – разместился в садовом кресле и наблюдал за работой. В левой руке у него была свернутая в трубку газета – ею он похлопывал себя по колену, а в правой – бутылочка пива. Он был младше Северуса на несколько лет, работал на фабрике и каждый вечер просиживал штаны в местном баре. Иногда орал на свою собаку, толстого, равнодушного бульдога, – вот и всё развлечение. В армии он бы долго не протянул.

 

Но здесь, на своем заднем дворе, он был победителем, и наблюдал за Северусом с ухмылкой.

 

Он ничего не говорил, но его присутствие раздражало. Солнце палило сверху, и Северус обливался потом. Раз за разом он всаживал лопату в сухую землю, взрыхляя почву. Ладони саднило, рубашка липла к спине. Снять её и показать всем вокруг свои шрамы? Нет уж, спасибо. Северус упрямо вскапывал грядки, а надзиратель прихлебывал пиво. Потом вдруг хрипло гаркнул:

 

– Слева пропустил! Давай внимательней.

 

– Ублюдок, – процедил Северус себе под нос, яростно вонзая лопату в землю. Он словно видел своего отца, проклятого пьяницу, который любил в воскресное утро сесть в кресло, вытянуть ноги и наблюдать, как мать ползает по полу, до блеска надраивая паркет.

 

Внезапно раздался скулеж и визг. Бульдог, вскидывая короткие лапы, пулей промчался через огород и скрылся под ступенями крыльца. Из кустов следом за ним выскочил енот. Шерсть у бедняги свалялась в паклю, а круглые глаза ярко горели.

 

– Проклятье! Да он же бешеный! – вскрикнул увалень, выбираясь из кресла. Так оно и было. Енот задергался на траве, ощерился, роняя капли слюны. Его лапы с короткими черными пальцами растопырились, ударили воздух. Енот прыгнул в сторону, закружился, словно обороняясь от невидимых чудищ, потом припал к земле, зашипев почти по-кошачьи. Он и впрямь был болен бешенством. Летом такое всегда случалось с бродячими животными – не то от жары, не то из-за застоялой воды в канавах, которую они пили.

 

– Черт возьми! – мужчина попятился к дому, не сводя глаз с дикого енота. – Пошел прочь! Прочь!..

 

– Убей его! – заорала старуха, высунувшись из кухонного окна. Зверь метнулся вперед, встопорщив хвост.

 

Северус удобней перехватил лопату...

 

Он вернулся домой поздним вечером. Закатав рукава грязной, воняющей потом рубашки. Взгляд у него был – лучше и не задумываться, какой именно. Он остановился у своей калитки, будто обессилев, и пару секунд постоял, опустив руки. Потом подошел к дому. На крыльце сидел Уизли. Его голова была перемотана пестрым платком, из которого торчали перья. Светлые ресницы опущены, веснушки даже на веках.

 

Завидев Северуса, рыжий молча указал куда-то вглубь двора. Северус посмотрел на сидящих под деревом парней – Гарри и этот их философ, гибкий мальчик со светлым пушком на щеках... они о чем-то беседовали, передавая друг другу сигарету. Остальная компания, видимо, разбрелась.

 

Северус обошел Уизли, задев ногой.

 

– Убирайтесь, – велел он ровно. – Даже от животных есть польза, а вы – кучка бездельников, и я устал терпеть вас в своем доме.

 

Уизли пожал плечами – плевать он хотел, тут или там сидеть и пялиться на небо. Легко спрыгнув со ступенек, он зашагал к калитке.

 

Северус забрался в душ и скреб себя под горячей водой, пока кожа на подушечках пальцев не сморщилась. Потом лег в постель, и, когда Гарри забрался рядом под одеяло, притворился спящим.

 

 

***

 

 

– Свинтус, – сварливо заметил Северус, когда кетчуп разлился по столу. Гарри беззаботно улыбнулся, толкнул его коленкой под столом. Они завтракали в дешевой забегаловке, где наливали вторую кружку кофе бесплатно, если только ты не коммивояжер и не чертов битник.

 

Официантка – пухлогрудая, горделивая женщина – за что-то полюбила Северуса и всегда находила, чем угостить.

 

«Тебя надо откармливать, пока кости кожу не порвали», – заявила как-то она. Гарри тоже пришелся ей по душе. Он умел быть вежливым, казался даже тихоней – если бы не хипповский прикид, он мог бы кого угодно обмануть своими «простите» и «спасибо». Когда он назвал ее «мэм», женщина погрозила пальцем.

 

– Вот здесь всё написано, – и она указала на свою грудь, на глубокое декольте, в котором терялся взгляд. После секундного замешательства Гарри заметил маленькую бронзовую табличку, приколотую к переднику на уровне груди. «Розмерта». С тех пор исправно повторял: «Здравствуйте, Розмерта» и «Спасибо, Розмерта!». А Северус больше привык бурчать: «Не жалей кофе, здесь же едва ли полкружки налито!».

 

Теперь он уткнулся в свою тарелку, пока Гарри облизывал перемазанные алым пальцы. Бросил искоса взгляд, был пойман с поличным и еще пуще обозлился от смущения. Гарри догадался и медленно, теперь уже – для зрителя, принялся облизывать ладонь. Его розовый язык мелькал между растопыренных пальцев, обводил запястье, а уж когда Гарри обхватил губами средний палец, Северус не выдержал и гаркнул на всю закусочную: «Можно в этой дыре салфеток раздобыть или нет?!».

 

Гарри рассмеялся, легко и громко. Смеялся над ним, конечно, но Северус почему-то не чувствовал себя оскорбленным. Он повторил беззлобно себе под нос:

 

– Свинтус.

 

А потом заметил у Гарри на футболке два крохотных алых пятнышка.

 

 

***

 

 

В ту ночь, когда ему приснилась война, дул южный ветер. Он приносил запах огня – тлеющих веток, жженных яблок, листьев, костров, которые бездомные разводили на улицах. В ту ночь воздух пах горько и остро, и от этого запаха жгло глаза, сжималось горло. Северус вдавил ладони в закрытые веки, пока не вспыхнули искры – сиреневые на черном.

 

Он держал автомат и он нажал на курок, и отдача ударила в плечо, и запах дыма, слабый, знакомый, заполнил ноздри.

 

А кровью не пахло вовсе – будто она была фальшивая, эта кровь, будто просто дурацкий кетчуп разлился. Очки повисли нелепо на одной дужке, болтались возле уха. Волосы стояли торчком над широкой лентой, а брови высоко поднялись в изумлении, совсем детском: «Как? И я... тоже? Я тоже – умру?».

 

Но он не мог; не должен был; не имел права. Гарри. Бессмертный, вечный мальчик.

 

Северус хотел закричать, но не получалось. Сердце готово было остановиться от горя – о таком Северус раньше только читал, но даже представить себе не мог, и хорошо, что не мог. Он стоял, неподвижный, и автомат тяжелел в руках с каждой секундой. А Гарри всё стоял перед ним, не шатаясь и не падая, и только кровь текла, капала сквозь пальцы, пропитывая растянутую футболку.

 

Тут Северус проснулся. Он пару минут ошалело глядел в темноту, потом резко сел, втянул воздух – судорожно, всхлипом – и бросил взгляд на соседнюю подушку. Гарри спал, лежа на животе и приоткрыв рот. Его очки лежали на тумбочке, волосы разметались по подушке, падали на лицо. Он выглядел таким беззащитным и невинным...

 

Северус встал с постели. Он видел слишком многое, делал слишком страшные вещи. Он дрожал от ночного холода, а еще – от страха, что может как-нибудь навредить Гарри. Щелк, щелк... он убийца, контуженый, сломанный солдатик на одной ноге.

 

Оделся быстро и тихо, вышел из дома, разом озябнув от ночного ветра. Пошел прочь так быстро, как позволяло больное колено.

 

Это было бегством, позорным отступлением. После стольких лет Северус снова испытал страх, и это чувство оказалось мучительней, чем Северус помнил. Он бежал прочь, и в ушах его гремел отцовский голос: «Трус!..».

 

Пусть так. Северус знал, что делает. Если свобода, о которой столько разговоров – это способность оставить самое дорогое, спалить мосты, убить любимых – Северус готов был стать свободным.

 

Он делал это, чтобы любимые никогда не оказались убиты на самом деле.