ЗАЯВЛЕНИЕ. Мы приближаемся к концу нашего рассказа

 

 

Мы приближаемся к концу нашего рассказа. Как мы уже дали понять, наши

сведения об этом конце отрывочны и носят скорее, пожалуй, характер легенды,

чем исторического отчета. Приходится этим удовлетвориться. Но тем приятнее

нам возможность вставить в эту предпоследнюю главу жизнеописания Кнехта

подлинный документ, то пространное письмо, в котором магистр Игры сам

излагает администрации причины своего решения и просит ее освободить его от

должности.

Надо, однако, заметить, что Иозеф Кнехт не только, как мы давно знаем,

уже не верил в успех своего столь обстоятельно подготавливаемого письма, но

что, когда оно действительно было готово, предпочел бы, чтобы его "прошение"

вообще не было ни написано, ни подано. С ним произошло то, что происходит со

всеми людьми, обладающими естественной и поначалу неосознанной властью над

другими людьми: власть эта не обходится даром тому, кто ею пользуется, и

если магистр был рад, что склонил своего друга Тегуляриуса к своим замыслам,

сделав его их покровителем и участником, то конечный результат оказался

сильнее его. Кнехта, собственных намерений и желаний. Он увлек или завлек

Фрица работой, в ценность которой он, зачинщик ее, теперь не верил; но когда

его друг наконец представил ему эту работу, он не мог ни отменить ее, ни

отложить в сторону и оставить неиспользованной, вконец не оскорбив и не

разочаровав друга, которому ею-то ведь он и хотел скрасить разлуку. Как мы

полагаем, в этот момент намерениям Кнехта соответствовало бы куда больше без

проволочек уйти со своей должности и заявить о своем выходе из Ордена, а не

устраивать возню с "прошением", превратившуюся чуть ли не в комедию у него

на глазах. Но, памятуя о друге, он еще раз на некоторое время подавил свое

нетерпение.

Было бы, наверно, интересно познакомиться с рукописью прилежного

Тегуляриуса. Состояла она в основном из исторического материала, собранного

им для доказательств и иллюстраций, но вряд ли мы ошибемся, предположив, что

в ней содержалось и немало острых и остроумных критических замечаний как

насчет иерархии, так и насчет мира и мировой истории. Однако, даже если эта

созданная ценой многих месяцев необыкновенно упорного труда рукопись и

сохранилась, что очень возможно, и оказалась бы в нашем распоряжении, мы бы

ее все-таки не привели, поскольку наша книга -- не место для ее публикации.

Для нас важно единственно то, как использовал работу своего друга

магистр. Он принял ее, когда тот не без торжественности вручил ему рукопись,

со словами сердечной благодарности и, зная, что этим доставит другу радость,

попросил его прочесть ему все вслух. Часто теперь сидел Тегуляриус у

магистра по полчаса в день в его саду, ибо было лето, и с удовольствием

читал ему рукопись, листок за листком, и чтение нередко прерывалось громким

смехом обоих. Для Тегуляриуса это были славные дни. Но потом Кнехт уединился

и, пользуясь разными частями рукописи друга, сочинил свое письмо

администрации, которое приводится нами дословно и никаких больше

комментариев не требует.

 

Письмо магистра Игры

администрации Педагогического ведомства

 

Разные соображения заставили меня, магистра Игры, обратиться к

администрации с просьбой особого рода не в своем торжественном отчетном

докладе, а в этом отдельном и как бы более частном письме. Я, правда,

прилагаю эти строки к очередному официальному докладу и жду официального

ответа на них, но все же смотрю на них скорее как на товарищеское послание

коллегам-магистрам.

В обязанности магистра входит уведомлять администрацию, если появляются

какие-то препятствия или возникают какие-то опасности для его нормальной

службы. Так вот, моей службе, хотя я стараюсь отдавать ей все силы, грозит

(или мне так кажется) опасность, заключенная во мне самом, хотя я вряд ли

единственный ее источник. Во всяком случае, нравственную опасность моей

персональной непригодности для роли магистра Игры я считаю опасностью также

и объективной, существующей независимо от моей персоны. Короче говоря: я

начал сомневаться в своей способности к полноценному исполнению служебных

обязанностей потому, что вижу угрозу, нависшую над самой моей службой, над

вверенной моим заботам игрой в бисер. Задача этого письма -- показать

администрации, что опасность, о которой я говорю, существует и что именно

эта опасность, раз уж я распознал ее, настойчиво зовет меня уйти с нынешнего

моего места в какое-то другое. Позволю себе пояснить эту ситуацию притчей:

человек, корпящий на чердаке над сложной ученой работой, вдруг замечает, что

дом внизу загорелся. Он не станет размышлять, его ли это обязанность и не

лучше ли привести в порядок свои таблицы, а бросится вниз и попытается

спасти дом. Так и я сижу на одном из верхних этажей нашего касталийского

дома, занимаясь игрой в бисер, работая только тонкими, чувствительными

инструментами, а инстинкт, а нюх говорит мне, что где-то внизу горит, что

все наше здание под угрозой и что нечего мне сейчас анализировать музыку или

разбирать правила Игры, а надо поспешить туда, откуда валит дым.

Институт Касталии, наш Орден, наша научная и учебная деятельность

вместе с игрой в бисер и всем прочим представляются большинству из нас,

членов Ордена, такими же само собой разумеющимися, как каждому человеку

воздух, которым он дышит, и земля, на которой стоит. Мало кто думает о том,

что этого воздуха и этой земли может не стать, что воздуха нам когда-нибудь

не хватит, а земля уйдет у нас из-под ног. Нам выпало счастье

благоденствовать в маленьком, чистом и веселом мирке, и подавляющее

большинство из нас живет, как ни удивительно, в ложном представлении, будто

мирок этот существовал всегда и мы рождены в нем. В молодые годы я и сам жил

в этом весьма приятном заблуждении, хотя прекрасно знал правду -- что я не

родился в Касталии, а был послан сюда и воспитан здесь благодаря властям и

что Касталия, Орден, администрация, училища, архивы и игра в бисер

существовали отнюдь не всегда и были не творением природы, а поздним,

благородным и, как все искусственное, бренным созданием человеческой воли.

Все это я знал, но реально не представлял себе, я просто об этом не думал,

закрывал на это глаза и знаю, что больше трех четвертей из нас живут и умрут

в этом удивительном и приятном заблуждении.

Но как были века и тысячелетия без Ордена и без Касталии, так будут и

впредь подобные времена. И если я сегодня напоминаю моим коллегам и

уважаемой администрации об этом факте, об этой азбучной истине, если

призываю их взглянуть на грозящие нам опасности, беря на себя, таким

образом, довольно невыгодную и нередко смешную роль предостерегающего и

призывающего к покаянию пророка, то я готов стерпеть возможные насмешки и

все-таки надеюсь, что большинство из вас дочитает мое письмо до конца, а

иные и согласятся со мной в отдельных пунктах. Это было бы уже немало.

Такое установление, как наша Касталия, маленькое государство духа,

подвержено внутренним и внешним опасностям. Внутренние опасности, во всяком

случае многие из них, нам известны, мы следим за ними и с ними боремся. Мы

то и дело отсылаем из элитных школ отдельных учеников, обнаружив у них

неискоренимые свойства и склонности, которые делают их непригодными и

опасными для нашей среды. В большинстве своем они, надеемся, вовсе не

являются поэтому людьми неполноценными, а непригодны только для касталийской

жизни и могут по возвращении в "мир" найти более подходящие для себя условия

и стать достойными тружениками. Наша практика оправдала себя в этом

отношении, и в целом о нашем обществе можно сказать, что оно дорожит своим

достоинством, своей самодисциплиной и справляется со своей задачей -- быть

высшей аристократией духа и непрестанно растить ее. Недостойных и нерадивых

среди нас, по-видимому, не больше, чем то естественно и терпимо. Менее

благополучно обстоит у нас дело с орденским самомнением, с сословной спесью,

которую рождают всякий аристократизм, всякое привилегированное положение и

которую, то поделом, то несправедливо, всякой аристократии ставят в вину. В

истории общества дело всегда идет к созданию аристократии, оно является

венцом, вершиной истории, и тот или иной вид аристократии, господства

лучших, есть, надо полагать, хотя это не всегда признают, истинная цель,

истинный идеал всяких попыток устройства общества. Власть, будь то

монархическая или анонимная, всегда была готова поддерживать своим

покровительством и всякими привилегиями возникавшую аристократию, будь то

аристократия политическая или любая другая -- по происхождению или по отбору

и воспитанию. Поощряемая аристократия всегда крепла под этим солнцем, но

всегда, начиная с определенной ступени развития, это пребывание под солнцем,

эта привилегированность становились для нее соблазном и приводили к ее

разложению. И вот, если мы посмотрим на свой Орден как на аристократию, а

потом попытаемся проверить, насколько оправдано наше особое положение нашим

отношением ко всему остальному народу и миру, насколько уже захватила нас

характерная для аристократии болезнь -- заносчивость, чванство, сословная

спесь, всезнайство, паразитическая неблагодарность, -- у нас могут

возникнуть кое-какие сомнения. Допустим, что у нынешнего касталийца нет

недостатка в покорности законам Ордена, в прилежании, в утонченной

духовности; но разве не часто ему очень недостает понимания своего места в

обществе, в мире, в мировой истории? Сознает ли он основу своего

существования, способен ли смотреть на себя как на листок, цветок, ветку или

корень живого организма, подозревает ли хоть сколько-нибудь о жертвах,

которые приносит ему народ, кормя и одевая его, создавая возможность его

обучения и его разнообразных научных занятий? И много ли касталиец заботится

о смысле нашего существования и особого положения, представляет ли он себе в

самом деле цель нашего Ордена и нашей жизни? Допуская исключения,

многочисленные и славные исключения, я склонен на все эти вопросы ответить

"нет". Средний касталиец, может быть, и смотрит на мирянина, на неуча без

презрения, без зависти, без вражды, но он не смотрит на него как на брата,

не видит в нем своего кормильца и нисколько не чувствует себя тоже

ответственным за происходящее в большом мире. Целью его жизни кажутся ему

развитие наук ради самих наук или просто приятные прогулки по саду

образованности, которая охотно выдает себя за универсальную, не будучи

таковою вполне. Короче, эта касталийская образованность, высокая и

благородная образованность, спору нет, которой я глубоко благодарен, у

большинства ее обладателей и представителей -- не орган, не инструмент, не

активна, не целенаправленна, не служит сознательно чему-то большему или

более глубокому, а тяготеет к самодовольству и самовосхвалению, к

размножению и совершенствованию специальностей умственных. Я знаю, что есть

немало кристально чистых и очень достойных касталийцев, которые

действительно ничего, кроме как служить, не хотят, это воспитанные у нас

учителя, особенно те, что несут свою самоотверженную, но неоценимо важную

службу в мирских школах, вне Касталии, вдалеке от приятного климата и

умственной избалованности нашей Провинции. Эти славные учителя там, "в

миру", -- по сути, по строгому счету единственные из нас, кто действительно

исполняет назначение Касталии и чьим трудом мы платим стране и народу за

всяческое добро, которое они делают нам. Что наша высшая и священнейшая

задача -- сохранить стране и миру их духовный фундамент, показавший себя и

весьма действенным элементом нравственности, а именно: чувство истины, на

котором среди прочего зиждется и правопорядок, -- это любому из нас, членов

Ордена, отлично известно; но, заглянув в себя, большинство из нас должно

будет признать, что благо мира, сохранение духовной честности и чистоты и

вне нашей чистенькой Провинции -- для них отнюдь не самое важное, да и

вообще не такое уж важное дело, и что мы охотно предоставляем тем отважным,

покинувшим Касталию учителям выплачивать своим самоотверженным трудом наш

долг миру и в какой-то мере оправдывать привилегии, которыми пользуемся мы,

умельцы Игры, астрономы, музыканты и математики. С упомянутым уже

высокомерием и кастовым духом связано то, что нас не очень-то беспокоит,

заработали ли мы свои привилегии делом, что многие из нас даже ставят себе в

заслугу обязательную для членов Ордена материальную скромность в быту,

словно она -- добродетель и соблюдается исключительно ради нее самой, а не

минимальная компенсация за то, что страна дает нам возможность жить своей

касталийской жизнью.

Я ограничиваюсь указанием на эти внутренние беды и опасности, они не

пустяк, хотя в спокойные времена еще долго не угрожали бы нашему

существованию. Однако мы, касталийцы, зависим не только от своей

нравственности и своего разума, но в большой мере и от состояния страны и

воли народа. Мы едим свой хлеб, пользуемся своими библиотеками,

совершенствуем свои школы и архивы, -- но если народу расхочется

предоставлять нам такие возможности или если из-за бедности, войны и т. п.

стране это окажется не по силам, тогда наша жизнь и наши научные занятия

кончатся в тот же миг. Что Касталию и нашу культуру наша страна сочтет в

один прекрасный день роскошью, которой она не может больше себе позволять, и

что даже мы, кем она пока добродушно гордится, предстанем ей в один

прекрасный день дармоедами и лодырями, а то даже шарлатанами и врагами, --

вот какие опасности грозят нам извне.

Чтобы наглядно показать эти опасности среднему касталийцу, я должен был

бы, пожалуй, прежде всего привести примеры из истории, и тут я натолкнулся

бы на какое-то пассивное сопротивление, на какое-то, я сказал бы,

младенческое невежество и равнодушие. Интерес к мировой истории у нас,

касталийцев, вы это знаете, крайне невелик, а у большинства из нас нет не

только интереса к истории как к науке, но даже, скажу, справедливого

отношения, уважения к ней. Это полуравнодушное-полунадменное нежелание

заниматься мировой историей часто подбивало меня в нем разобраться, и я

нашел, что причины у него две. Во-первых, содержание истории -- я не говорю,

конечно, об истории духа, истории культуры, весьма нами почитаемых, --

кажется нам довольно низкопробным; мировая история, насколько мы

представляем себе ее, состоит из жестокой борьбы за власть, за блага, за

земли, за сырье, за деньги, словом, за ценности материальные и

количественные, за вещи, которые мы считаем бездуховными и довольно

презренными. Для нас XVII век -- это эпоха Декарта, Паскаля, Фробергера,

Шюца, а не Кромвеля или Людовика XIV. Вторая причина нашего страха перед

мировой историей состоит в унаследованном нами и большей частью, думаю,

справедливом недоверии к определенному способу смотреть на историю и писать

историю, очень популярному в эпоху упадка перед основанием нашего Ордена,

способу, к которому у нас заранее нет никакого доверия, -- к так называемой

философии истории, талантливейший расцвет и одновременно опаснейший

результат которой мы находим у Гегеля, но которая в последовавшее за ним

столетие привела к мерзейшей фальсификации истории и деморализации чувства

истины. Пристрастие к так называемой философии истории принадлежит для нас к

главным признакам той эпохи духовного упадка и достигшей широчайшего размаха

политической борьбы за власть, которую мы иногда называем "военным веком",

но чаще "фельетонной эпохой". На обломках этой эпохи благодаря преодолению

ее духа -- или духовного нездоровья! -- возникла наша нынешняя культура,

возникли Орден и Касталия. Но только наше интеллектуальное высокомерие

позволяет нам теперь противостоять мировой истории, особенно новейшей, почти

так, как какой-нибудь аскет и отшельник эпохи раннего христианства

противостоял мировой драме. История видится нам ареной страстей и мод,

желаний, корыстолюбия, жажды власти, кровожадности, насилия, разрушений и

войн, честолюбивых министров, продажных генералов, разрушенных городов, и мы

слишком легко забываем, что это лишь один из многих ее аспектов. И прежде

всего забываем, что сами мы -- кусок истории, нечто постепенно возникшее и

осужденное умереть, если оно потеряет способность к дальнейшему становлению

и изменению. Мы сами история и тоже несем ответственность за мировую историю

и за свою позицию в ней. Нам очень не хватает сознания этой ответственности.

Если мы взглянем на свою собственную историю, на времена возникновения

нынешних педагогических провинций как в нашей стране, так и во многих других

странах, на возникновение разных орденов и иерархий, одной из которых

является наш Орден, то мы сразу увидим, что наша иерархия и родина, наша

любимая Касталия, была основана людьми, которые относились к мировой истории

отнюдь не так пренебрежительно и отрешенно, как мы. Наши предшественники и

учредители начали свое дело в конце военной эпохи, в разоренном мире. Мы

привыкли односторонне объяснять мировую обстановку того времени, начавшегося

примерно с первой так называемой мировой войны, тем, что именно тогда дух

ничего не значил и был для могучих властителей лишь подсобным и

второстепенным боевым средством, в чем усматриваем следствие "фельетонного"

разложения. Что ж, легко констатировать бездуховность и грубость, с какой

велась эта борьба за власть. Если я называю эту борьбу бездуховной, то не

потому, что не вижу ее огромных интеллектуальных достижений и успехов в

методике, а потому что мы привыкли и стараемся видеть в духовности прежде

всего волю к истине, а духовность, имевшая спрос в той борьбе, ничего общего

с волей к истине, кажется, не имела. Беда этого времени была в том, что

сумятице и передрягам, возникшим из-за невероятно быстрого численного роста

человечества, не противостоял никакой более или менее твердый моральный

уклад; последние остатки его были вытеснены злободневными лозунгами, и,

изучая ход этой борьбы, мы сталкиваемся с поразительными и ужасными фактами.

Совершенно так же, как при том расколе, к которому привел церковь Лютер

четырьмя столетиями раньше, весь мир вдруг наполнился огромной тревогой,

повсюду образовались фронты битв, повсюду вдруг вспыхнула смертельная вражда

между молодыми и старыми, между родиной и человечеством, между красным и

белым, и сегодня мы вообще уже не способны не то что понять и сопережить, а

хотя бы восстановить мощь и внутреннюю динамику этого "красного" и "белого",

истинное содержание и значение всех этих девизов и боевых кличей; мы видим,

что, как во времена Лютера, по всей Европе, даже на половине всей земли,

воодушевленно или в отчаянии бросались друг на друга правоверные и еретики,

молодые и старые, поборники вчерашнего и поборники завтрашнего, фронты часто

рассекали географические карты, народы и семьи, и нельзя сомневаться в том,

что для большинства самих борцов или, во всяком случае, для их вождей все

это было полно великого смысла, и многим предводителям и идеологам тех битв

нельзя отказать в каком-то здоровом легковерии, в каком-то, как это тогда

называли, идеализме. Везде боролись, убивали, разрушали, и каждая сторона

делала это с верой, что борется за бога и против дьявола.

У нас это дикое время высоких порывов, дикой ненависти, несказанных

страданий как-то забыто, что трудно понять: ведь оно тесно связано с

возникновением всех наших установлений, оно -- предпосылка их и причина.

Сатирик мог бы сравнить это забвение с забывчивостью добившихся дворянства и

успеха авантюристов, когда дело касается их происхождения и родителей.

Посмотрим еще немного на эту воинственную эпоху. Я прочел много ее

документов, интересуясь при этом не столько покоренными народами и

разрушенными городами, сколько поведением в то время людей высокодуховных.

Им было трудно, и большинство не выдерживало. Были мученики и среди ученых,

и среди верующих, и даже в те привыкшие к ужасам времена мученичество и

пример этих людей не пропадали вотще. И все же -- большинство представителей

духа не выдерживало гнета этой эпохи насилия. Одни сдавались и отдавали свои

таланты, знания и навыки в распоряжение властителей; известны слова одного

тогдашнего профессора высшего учебного заведения в республике массагетов:

"Сколько будет дважды два, решает не факультет, а наш господин генерал".

Другие становились в оппозицию, пока могли это делать в каких-то безопасных

границах, и посылали протесты. Один всемирно знаменитый автор за один только

год подписал тогда будто бы -- об этом можно прочитать у Цигенхальса --

свыше двухсот таких протестов, воззваний, призывов к разуму и т. д., больше,

может быть, чем сам прочел. Большинство, однако, училось молчать, а

одновременно училось голодать и мерзнуть, и нищенствовать, и прятаться от

полиции, они умирали безвременно, и умершим завидовали те, кто оставался в

живых. Не перечесть наложивших на себя руки. Не доставляло уже ни радости,

ни чести быть ученым или литератором: кто шел служить властителям и их

лозунгам, у того были, правда, должность и кусок хлеба, но уделом его

становились презрение со стороны лучших из его коллег и обычно все же

довольно нечистая совесть; кто отказывался от такой службы, тому приходилось

голодать, жить вне закона и умирать в нужде или в изгнании. Происходил

жестокий, неслыханно суровый отбор. Не только наука быстро приходила в

упадок, если не служила власти и военным целям, но и школьное дело. Прежде

всего бесконечно упрощалась и перекраивалась мировая история, которую каждая

из ведущих в тот или иной момент наций приспосабливала исключительно к своим

интересам, философия истории и "фельетон" царили даже в школах.

Довольно подробностей. Это были бурные и дикие времена, времена

вавилонски-смутные, когда народы и партии, старые и молодые, красные и белые

не понимали друг друга. Кончилось это, после изрядной потери крови и

обнищания, всеобщим желанием образумиться, все большей тоской по общему

языку, который надо было снова найти, по порядку, по традиции, по надежной

мере вещей, по азбуке и таблице умножения, которые не были бы продиктованы

интересами власти и не менялись бы каждый миг. Появилась огромная

потребность в правде и праве, в разуме, в преодолении хаоса. Этому-то

вакууму в конце полной насилия и целиком устремленной ко внешнему эпохи,

этой-то ставшей крайне упорной и острой всеобщей тоске по какому-то почину и

какому-то порядку мы и обязаны своей Касталией и тем, что мы существуем.

Крошечная, храбрая, голодавшая, но не покорившаяся горстка действительно

высокодуховных людей начала сознавать свои возможности, начала с

аскетически-героической строгостью к себе подчиняться какому-то порядку и

уставу, начала маленькими и мельчайшими группами снова повсюду работать,

отметая любые лозунги и строя целиком заново духовность, просвещение, науку,

образование. Постройка удалась, она медленно выросла из своих

героически-скудных начатков в великолепное здание, создала в ходе поколений

Орден, Педагогическое ведомство, элитные школы, архивы и коллекции,

специальные школы и семинары, игру в бисер, и пользуемся этим, пожалуй,

чересчур великолепным зданием, живем в нем наследниками сегодня мы. И живем

мы в нем, скажу еще раз, как довольно наивные и довольно-таки обленившиеся

гости, не желая ничего знать ни об огромных человеческих жертвах, на которых

воздвигнуты наши несущие стены, ни о горестном опыте, наследниками которого

являемся, ни о мировой истории, которая построила наше здание или позволила

построить его, которая нас держит и терпит и, может быть, выдержит и

вытерпит еще множество касталийцев и магистров после нас, нынешних, но

которая однажды разрушит и поглотит нашу постройку, как разрушала и

поглощала все, чему давала взрасти.

Я покидаю историю с таким применительным к сегодняшнему дню и к нам

выводом: наша система и Орден уже перешагнули вершину расцвета и счастья,

даруемых иногда загадочной игрою событий прекрасному и желанному. Мы

находимся в упадке, который протянется еще, может быть, очень долго, но, во

всяком случае, ничего более высокого, прекрасного и желанного, чем то, что у

нас уже было, ждать не приходится, дорога ведет вниз; исторически мы, думаю,

созрели для ликвидации, и она, несомненно, последует -- не сегодня или

завтра, так послезавтра. Вывожу это не только из чрезмерно нравственной

оценки наших дел и способностей, а куда больше из сдвигов, которые

готовятся, как я вижу, во внешнем мире. Приближаются критические времена,

везде видны их приметы, мир снова хочет переместить свой центр тяжести.

Готовится перераспределение власти, оно не пройдет без войны и насилия,

угроза не только миру, но жизни и свободе идет с далекого Востока. Даже если

наша страна и ее политика будут нейтральны, даже если весь наш народ

единодушно (чего он, однако, не делает) пожелает держаться традиции и

хранить верность касталийским идеалам и нам, все будет напрасно. Уже сейчас

многие наши парламентарии довольно ясно дают нам понять, что Касталия --

дороговатая для нашей страны роскошь. Как только страна будет вынуждена

всерьез заняться вооружением, пусть только для обороны -- а это может

случиться скоро, -- введут режим экономии, и, несмотря на всю

доброжелательность к нам правительства, большинство этих мер коснется нас.

Мы гордимся тем, что наш Орден и устойчивость духовной культуры, им

гарантируемая, требуют от страны относительно скромных жертв. По сравнению с

другими эпохами, особенно с ранним фельетонизмом с его щедро субсидируемыми

высшими учебными заведениями, бесчисленными тайными советниками и роскошными

учреждениями, жертвы эти в самом деле невелики и уж вовсе ничтожны по

сравнению с теми, какие пожирали в военный век война и вооружение. Но именно

вооружение вскоре снова будет, вероятно, главным требованием момента, в

парламенте снова будут задавать тон генералы, и если народ окажется перед

выбором -- пожертвовать Касталией или подвергнуть себя опасности войны и

гибели, -- то мы знаем, как он проголосует. Тогда сразу же, без сомнения,

распространится и охватит прежде всего молодежь военная идеология,

демагогическое мировоззрение, согласно которому ученые и ученость, латынь и

математика, образованность и духовная культура имеют право на жизнь лишь

постольку, поскольку они способны служить военным целям.

Волна уже катится, когда-нибудь она нас смоет. Может быть, это хорошо и

необходимо. Но пока, многоуважаемые коллеги, мы в соответствии со своим

пониманием происходящего, своей пробужденностью и своей храбростью

располагаем той ограниченной свободой решения и действия, которая дана

человеку и делает мировую историю историей человеческой. Мы можем, если

пожелаем, закрыть глаза, ибо опасность еще сравнительно далека; возможно,

что все мы, нынешние магистры, успеем еще спокойно дослужить до конца и

спокойно умереть, прежде чем опасность приблизится и станет видна всем. Для

меня, однако, и, наверно, не для меня одного, это спокойствие не было бы

спокойствием чистой совести. Я не хочу спокойно исполнять свои служебные

обязанности и разыгрывать партии Игры, довольствуясь тем, что будущее вряд

ли застанет меня в живых. Нет, мне кажется необходимым вспомнить, что и мы,

стоящие вне политики, принадлежим мировой истории и помогаем делать ее.

Поэтому я и сказал в первых строках своего письма, что мое служебное усердие

уменьшилось или, во всяком случае, находится под угрозой, ведь я ничего не

могу поделать с тем, что большая часть моих мыслей и забот неотделима от

этой будущей опасности. Я запрещаю, правда, своему воображению рисовать

формы, которые может принять эта беда для нас и для меня. Но я не могу

отмахиваться от вопроса: что мы должны, что должен я сделать, чтобы

отвратить эту опасность? Позволю себе сказать и об этом.

Притязание Платона на то, чтобы государством управлял ученый, вернее,

мудрец, я не стану отстаивать. Мир был тогда моложе. И Платон, хоть он и

основал некое подобие Касталии, отнюдь не был касталийцем, а был

аристократом по происхождению, потомком царского рода. Мы тоже, правда,

аристократы и образуем аристократию, но это аристократизм духа, не крови. Я

не думаю, что людям когда-либо удастся искусственно вырастить таких

аристократов крови, чтобы они одновременно были аристократами духа, это была

бы идеальная аристократия, но она остается мечтой. Мы, касталийцы, хотя люди

мы цивилизованные и неглупые, в правители не годимся; если бы нам пришлось

править, мы делали бы это не с той страстью и наивностью, которые нужны

настоящему правителю, к тому же истинное наше поприще и первая наша забота

-- поддержание образцовой духовной жизни -- были бы при этом скоро забыты.

Чтобы править, вовсе не надо быть глупым и грубым, как думали порой

тщеславные интеллектуалы, но для этого нужно получать чистую радость от

деятельности, направленной на внешний мир, обладать страстью отождествлять

себя со своими целями и задачами и нужны, конечно, известная быстрота и

неразборчивость в выборе путей к успеху. Нужны, стало быть, сплошь свойства,

какими ученый -- мудрецами мы ведь не станем себя называть -- не должен

обладать и не обладает, ибо для нас созерцание важнее, чем действие, а в

выборе средств и путей достижения целей мы ведь приучены быть предельно

щепетильными и разборчивыми. Значит, править и заниматься политикой -- не

наше дело. Мы -- специалисты исследования, анализа и измерения, мы --

хранители и постоянные проверщики всех алфавитов, таблиц умножения и

методов, мы -- клеймовщики духовных мер и весов. Спору нет, мы -- еще и

многое другое, мы можем подчас быть также новаторами, первооткрывателями,

авантюристами, завоевателями и переоценщиками, но первая и важнейшая наша

функция, та, из-за которой народ нуждается в нас и нас охраняет, -- это

держать в чистоте все источники знания. В торговле, политике и мало ли где

еще оказывается порой заслугой и гениальным решением выдать черное за белое,

у нас -- никогда.

В прежние эпохи, в так называемые "великие" времена, времена войн и

переворотов, от людей интеллекта часто требовали, чтобы они занимались

политикой. Особенно распространено это было в позднефельетонную эру. К ее

требованиям принадлежала также политизация или милитаризация духа. Как

церковные колокола шли на пушки, как еще незрелая школьная молодежь шла на

пополнение поредевших полков, так подлежал конфискации и шел на потребу

войне дух.

Конечно, мы не можем согласиться с этим требованием. Что при

необходимости ученого можно оторвать от кафедры или от письменного стола и

сделать солдатом, что в иных случаях он может идти в армию добровольно, что

в истощенной войной стране ученый должен предельно, вплоть до голода,

сократить свои материальные нужды -- об этом нечего и говорить. Чем

образованнее человек, чем больше привилегии, которыми он пользовался, тем

больше должны быть в час беды жертвы, которые он приносит; каждому

касталийцу, надеемся, это станет когда-нибудь ясно как день. Но если мы

готовы принести в жертву народу, когда он в опасности, свое благополучие,

свой комфорт, свою жизнь, то это не означает, что мы готовы и самый дух,

традицию и нравственный смысл нашей духовности принести в жертву интересам

текущего дня, народа или генералов. Трус тот, кто увиливает от трудов, жертв

и опасностей, выпавших на долю его народа. Но не меньший трус и предатель

тот, кто предает ради материальных выгод принципы духовной жизни, кто,

например, предоставляет властителям решать, сколько будет дважды два!

Приносить в жертву любым другим интересам, в том числе интересам родины,

любовь к истине, интеллектуальную честность, верность законам и методам духа

-- это предательство. Если в борьбе интересов и лозунгов истине грозит

опасность оказаться такой же обесцененной, изуродованной и изнасилованной,

как отдельно взятый человек, как язык, как искусства, как все органическое

или искусно взращенное, тогда единственный наш долг -- воспротивиться и

спасти истину, то есть наше стремление к истине как высший наш догмат.

Ученый, который в роли оратора, автора, учителя сознательно говорит

неправду, сознательно поддерживает ложь и фальсификацию, не только

оскорбляет органические законы бытия, он, кроме того, вопреки злободневной

видимости, приносит своему народу не пользу, а тяжкий вред, он отравляет ему

воздух и землю, пищу и питье, ум и справедливость и помогает всем злым и

враждебным силам, грозящим народу уничтожением.

Касталиец, таким образом, не должен становиться политиком: при нужде,

правда, он должен жертвовать собой, но ни в коем случае не верностью духу.

Дух благотворен и благороден только в повиновении истине; как только он

предаст ее, как только перестанет благоговеть перед ней, сделается продажным

и покладистым, он становится потенциальным бесовством, гораздо худшим, чем

животное, инстинктивное зверство, которое все-таки еще сохраняет что-то от

невинности природы.

Предоставляю каждому из вас, глубокоуважаемые коллеги, задуматься о

том, в чем состоит долг Ордена, если стране и самому Ордену грозит

опасность. На этот счет будут разные мнения. У меня тоже есть свое, и, много

размышляя обо всех затронутых здесь вопросах, сам я пришел к ясному

представлению о собственном долге и о том, к чему надо стремиться мне. А это

побуждает меня обратиться к уважаемой администрации с личным ходатайством,

каковым и закончу свой меморандум.

Из всех магистров, составляющих нашу администрацию, я, как магистр

Игры, по роду своей службы, пожалуй, наиболее далек от внешнего мира.

Математик, филолог, физик, педагог и все другие магистры работают в общих с

мирянами областях; и в некасталийских, обычных школах нашей и всякой другой

страны математика и языкознание -- это основы ученья, и в мирских высших

учебных заведениях преподается астрономия, физика, а музыкой занимаются и

люди совершенно необразованные; все это дисциплины древние, гораздо более

древние, чем наш Орден, они существовали задолго до него и переживут его.

Только игра в бисер -- это наше собственное изобретение, наша специальность,

наша любимица, наша игрушка, это последнее тончайшее выражение нашей

специфически касталийской духовности. Это одновременно самая прекрасная и

самая бесполезная, самая любимая и вместе с тем самая хрупка