ЛЕГЕНДА

 

 

Когда мы слушаем беседы товарищей об исчезновении и причинах

исчезновения нашего мастера, о правильности и неправильности его решений и

шагов, о смысле и бессмысленности его судьбы. это напоминает нам рассуждения

Диодора Сицилийского (Диодор Сицилийский (ок. 90 -- 21 гг. до н.э.) --

древнегреческий историк, автор "Исторической библиотеки", в которой

излагается история Древнего Востока, Греции и Рима с легендарных времен до

середины I в до н. э. -- Прим. перев.) о предполагаемых причинах разлива

Нила. и нам кажется не только бесполезным, но и неправильным прибавлять к

этим рассуждениям какие-то новые. Будем лучше хранить в сердцах намять о

мастере, который так скоро после своего таинственного ухода в мир ушел в еще

более неведомую и таинственную область потустороннего. Во имя его дорогой

для нас памяти запишем то, что довелось нам услышать об этих событиях.

Прочитав письмо, в котором администрация ответила отказом на его

просьбу, магистр почувствовал какую-то легкую дрожь, какую-то утреннюю

свежесть и трезвость, показавшую ему, что час настал и мешкать больше

нельзя. Это особое чувство, которое он называл "пробуждением", было знакомо

ему по решающим минутам его жизни; бодрящее и вместе мучительное, прощальное

и в то же время устремленное к будущему, оно вызывало бессознательное

волнение, как весенняя буря. Он посмотрел на часы -- через час ему

предстояло читать лекцию. Он решил посвятить этот час размышлению и

направился в тихий магистерский сад. Всю дорогу его не отпускала

стихотворная строчка, вдруг пришедшая ему на ум:

 

В любом начале волшебство сокрыто.

 

Он твердил ее про себя, не помня, у какого поэта вычитал ее, но стих

очень нравился ему, вполне, как казалось, соответствуя сиюминутным его

ощущениям. В саду он сел на усыпанную опавшими листьями скамью, размерил

дыхание, добиваясь внутренней тишины, и с просветленной душой погрузился в

размышление, в котором ситуация этого часа жизни вылилась в какие-то

обобщенные, сверхличные образы. На пути к маленькому лекционному залу снова

всплыла та строка, он стал думать о ней и нашел, что она должна звучать

немного иначе. Вдруг память его прояснилась и помогла ему. Он тихо твердил

про себя:

 

В любом начале волшебство таится.

Оно нам в помощь, в нем защита наша

 

Но лишь под вечер, когда давно была прочитана лекция и сделана вся

другая работа, которую надо было выполнить за день, он открыл происхождение

этих строк. Были они не из старых поэтов, а из его собственных

стихотворений, которые он когда-то, в бытность учеником и студентом, писал,

и кончалось это стихотворение строкой:

 

Простись же, сердце, и окрепни снова!

 

В тот же вечер он вызвал своего заместителя и сообщил ему, что должен

завтра уехать на неопределенное время. Он передал ему с краткими указаниями

все текущие дела и попрощался любезно и деловито, как обычно перед короткой

служебной поездкой.

Что Тегуляриуса придется покинуть, не посвящая друга в свои намерения и

не обременяя его прощанием. Кнехту было ясно и раньше. Действовать так он

должен был не только для того, чтобы пощадить своего очень чувствительного

джута, но и для того, чтобы не подставить под удар весь свой замысел. С

совершившимся фактом Тегуляриус уж как-нибудь, наверно, смирится, а

неожиданное объяснение и сцена прощания могут толкнуть его на всякие

опрометчивые выходки. Одно время Кнехт думал даже уехать, вообще не

повидавшись с ним напоследок. Поразмыслив, он решил, однако, что это будет

слишком похоже на бегство от трудного дела. Как ни умно и ни правильно было

избавить друга от этой сцены, от волнения и от повода ко всяким глупостям,

себе он не вправе был давать такую поблажку. Оставалось еще полчаса до

отхода ко сну, он мог еще побывать у Тегуляриуса, не обеспокоив ни его, ни

кого-либо еще. Была уже ночь, когда он переходил широкий внутренний двор. Он

постучал в келью друга с особым чувством: "в последний раз" -- и застал его

одного. Обрадованно приветствовал тот, прервав чтение, неожиданного гостя,

отложил книгу в сторону и усадил его.

-- Мне сегодня пришло на ум одно старое стихотворение, -- завел

разговор Кнехт, -- вернее, несколько строк из него. Может быть, ты помнишь,

где можно найти полный текст? -- И он процитировал; -- "В любом начале

волшебство таится..."

Репетитору не пришлось долго утруждать себя. Немного подумав, он

определил это стихотворение, встал и вынул из ящика конторки рукопись

стихотворений Кнехта, авторский список, который тот когда-то ему подарил.

-- Вот, -- сказал он с улыбкой, -- к вашим услугам, досточтимый.

Впервые за много лет изволили вы вспомнить об этих стихах.

Иозеф Кнехт рассматривал листки рукописи внимательно и не без волнения.

Студентом, во время пребывания в Восточноазиатском институте, исписал он два

эти листка стихотворными строчками, с них глядело на него далекое прошлое,

все говорило о почти забытом, призывно-щемяще пробуждающемся былом -- слегка

уже пожелтевшая бумага, юношеский почерк, помарки и поправки в тексте. Ему

казалось, что он помнит не только год и время года, когда возникли эти

стихи, но и день и час и вместе то настроение, то сильное и гордое чувство,

которое тогда наполняло его и делало счастливым и которое эти стихи

выразили. Он написал их в тот особенный день, когда ему довелось испытать

внутреннее ощущение, названное им "пробуждением".

Заглавие стихотворения возникло явно раньше его самого, как его первая

строчка. Оно было написано крупными буквами, размашистым почерком и гласило:

"Переступить пределы!"

Позднее, в другое время, в другом настроении и других обстоятельствах,

заглавие это вместе с восклицательным знаком было зачеркнуто, а вместо него,

более мелкими, тонкими и скромными буквами, вписано другое. Оно гласило:

"Ступени".

Кнехт вспомнил сейчас, как тогда, окрыленный мыслью своего

стихотворения, написал слова "Переступить пределы!", они были кличем и

приказом, призывом к самому себе, заново сформулированным и подтвержденным

намерением прожить под л им знаком жизнь, сделать ее трансцендентальным

движением, при котором каждую новую даль, каждый новый отрезок пути надо

решительно-весело прошагать, заполнить и оставить позади себя. Он

пробормотал несколько строк:

 

Пристанищ не искать, не приживаться,

Ступенька за ступенькой, без печали,

Шагать вперед, идти от дали к дали,

Все шире быть, все выше подниматься

 

-- Я много лет назад забыл эти стихи, -- сказал он, -- и когда сегодня

одна строчка случайно пришла мне на ум, я никак не мог вспомнить, откуда

знаю ее, и не сообразил, что она моя. Какими кажутся тебе сегодня эти стихи?

Говорят ли они еще тебе что-нибудь?

Тегуляриус задумался.

-- Как раз к этому стихотворению, -- сказал он немного погодя, -- у

меня всегда было странное отношение. Оно принадлежит к тем немногим вашим

стихам, которых я, в сущности, не любил, в которых что-то претило мне и

мешало. Что именно, я тогда не понимал. Сегодня я, кажется, вижу это. Ваше

стихотворение, досточтимый, озаглавленное вами "Переступить пределы!", что

звучит как какой-нибудь приказ на марш -- слава богу, позднее вы заменили

название куда более удачным, -- стихотворение это никогда, в общем-то, не

нравилось мне, потому что в нем есть какая-то властная нравоучительность и

назидательность. Если бы можно было отнять у него этот элемент, вернее,

смыть с него этот налет, оно было бы одним из лучших ваших стихотворений,

сейчас я снова это заметил.

Заглавие "Ступени" неплохо передает его суть; но с таким же и даже с

большим правом вы могли бы назвать его "Музыка" или "Сущность музыки". Ведь,

если убрать этот резонерский, назидательный тон, останется, собственно,

размышление о сущности музыки, или, пожалуй, хвалебная песнь музыке, ее

постоянной сиюминутности, ее веселости и решительности, ее подвижности, ее

неутомимой решимости и готовности спешить дальше, покинуть пространство или

отрезок пространства, куда она только что вступила. Если бы ваши стихи

ограничились таким размышлением, такой хвалой духу музыки, если бы вы, в

явной уже тогда одержимости педагогическим честолюбием, не сделали из них

призыва и проповеди, стихотворение это могло бы быть настоящей жемчужиной. В

том виде, в каком оно существует, оно, по-моему, не только слишком

нравоучительно и назидательно, но и уязвимо из-за одной логической ошибки.

Оно, только ради нравственного воздействия, отождествляет музыку и жизнь,

что по меньшей мере сомнительно и спорно, делая из естественного и

свободного от нравственности порыва -- а это и есть движущая сила музыки --

"жизнь", стремящуюся воспитывать и развивать нас призывами, приказами и

напутствиями. Короче, некий образ, нечто неповторимое, прекрасное и

величественное искажается и используется в этих ваших стихах для резонерских

целей, и это-то и настраивало меня всегда против них.

Магистр с удовольствием смотрел и слушал, как друг его, говоря, все

больше впадал в какую-то яростность, которую он, Кнехт, так в нем любил.

-- Может быть, ты прав! -- сказал он полушутливо. -- Во всяком случае,

ты прав насчет отношения этого стихотворения к музыке. Образ "от дали к

дали" и главная мысль моих стихов идут и правда от музыки, а я этого не знал

и не замечал. Загубил ли я эту мысль и исказил ли этот образ, не знаю;

возможно, ты прав. Когда я сочинял эти стихи, речь в них шла ведь уже не о

музыке, а об одном ощущении, ощущении, что эта прекрасная музыкальная

метафора показала мне свою нравственную сторону и стала во мне призывным

кличем, зовом жизни. Повелительная форма этого стихотворения, которая тебе

особенно не нравится, не говорит о желании приказывать и поучать, ибо

приказ, призыв обращены только ко мне самому. Даже если бы ты и так не знал

это, дорогой мой, ты мог бы вычитать это из последнего стиха. Итак, я что-то

понял, узнал, открыл для себя и хочу втолковать, втемяшить смысл и мораль

своего открытия себе самому. Поэтому-то стихотворение это и застряло у меня

в памяти -- хоть и без моего ведома. Хороши эти стихи или плохи, цели своей

они, стало быть, достигли, их призыв продолжал жить во мне и не был забыт.

Сегодня он опять звучит для меня как бы по-новому; это прекрасное ощущение,

твоя насмешка его не испортит. Но мне пора уходить. Славные были времена,

товарищ мой, когда мы, оба студенты, часто позволяли себе нарушать правила и

засиживаться за разговорами до поздней ночи. Магистру нельзя позволить себе

это, а жаль!

-- Ax, -- сказал Тегуляриус, -- вполне можно было бы, да храбрости нет.

Кнехт, засмеявшись, положил руку ему на плечо.

-- Что касается храбрости, дорогой мой, то я способен и не на такие

проделки. Спокойной ночи, старый ворчун!

Он весело покинул келью друга, но по дороге, в пустых по-ночному дворах

и проходах поселка, к нему опять вернулась серьезность, серьезность

прощания. Прощание всегда будит воспоминания, и на этом пути его охватило

воспоминание о том первом разе, когда он, еще мальчиком, только что поступив

в вальдцельскую школу, сделал свой первый, полный надежд и предчувствий

обход Вальдцеля и vicus lusorum. И лишь теперь, среди остывших за ночь,

умолкших деревьев и зданий, он до боли остро почувствовал, что все это видит

в последний раз, в последний раз слышит, как затихает и засыпает такой

оживленный в течение дня поселок, в последний раз смотрит на огонек над

будкой привратника, отражающийся в бассейне фонтана, в последний раз -- на

ночные облака над деревьями своего магистерского сада. Медленно обходя все

дорожки и уголки деревни игроков, он почувствовал желание еще раз отворить

калитку своего сада и войти в него, но у него не было с собой ключа, и это

сразу заставило его опомниться и образумиться. Он вернулся в свое жилье,

написал несколько писем, в том числе в столицу, Дезиньори, где извещал того

о своем приезде, затем освободился от душевной смуты этого часа в

сосредоточенной медитации, чтобы набраться до следующего дня сил для своей

последней работы в Касталии, разговора с руководителем Ордена.

Поднявшись на другое утро в обычное время, магистр вызвал машину и

уехал, отъезд его мало кто заметил, и значения никто ему не придал.

Напоенным первыми туманами ранней осени утром он направился в Гирсланд,

приехал туда к полудню и велел доложить о своем прибытии магистру

Александру, главе Ордена. С собой он привез, завернув его в сукно, красивый

металлический ларец, который взял из потайного ящика своей канцелярии,

ларец, где хранились символы его сана, печати и ключи.

В "большом" секретариате руководства Ордена его приняли несколько

удивленно, такого почти не бывало, чтобы какой-либо магистр появился здесь

без предупреждения или без приглашения. По указанию главы Ордена его

накормили, затем отвели ему для отдыха келью в старой обходной галерее и

сказали, что досточтимый надеется освободиться для него через два-три часа.

Он попросил экземпляр орденского устава, сел, прочел всю эту брошюру и

лишний раз удостоверился в простоте и законности своего намерения, хотя

объяснить словами его смысл и внутреннюю справедливость ему даже сейчас

казалось, в общем-то, невозможным. Он вспомнил одну статью устава, над

которой ему когда-то, в последние дни его студенчества и юношеской свободы,

предложили задуматься, это было перед его вступлением в Орден. Он прочел эту

статью и, погрузившись в размышления, почувствовал, как не похож он сейчас

на того робкого юного репетитора, которым он был тогда. "Если высокая

инстанциям -- говорилось в этом месте устава, -- призывает тебя на

какую-нибудь должность, знай: каждая ступень вверх по лестнице должностей --

это шаг не к свободе, а к связанности. Чем больше могущество должности, тем

строже служба. Чем сильнее личность, тем предосудительней произвол". Как

непререкаемо и определенно звучало все это когда-то и как с тех пор не то

что изменилось для него, а даже стало противоположным значение многих слов,

особенно таких скользких, как "связанность", "личность", "произвол"! И до

чего все-таки были они красивы, ясны, крепки и внушительны, эти фразы,

какими абсолютными, вечными, насквозь правдивыми могли они казаться молодому

уму! О, такими они и были бы в самом деле, будь Касталия миром, всем

разнообразным и все-таки неделимым миром, а не мирком в мире, не куском,

смело и насильственно вырезанным из мира куском! Если бы земля была элитной

школой, если бы Орден был содружеством всего человечества, а глава Ордена --

богом, как совершенны были бы тогда эти статьи и весь устав! Ах, если бы так

было, какой прелестной, какой цветущей и невинно-прекрасной была бы жизнь! И

когда-то ведь так оно и было, когда-то он мог так смотреть на это: на Орден

и на касталийский дух -- как на нечто божественное и абсолютное, на

Провинцию -- как на мир, на касталийцев -- как на человечество, а на

некасталийскую часть вселенной -- как на некий младенческий мир, как на

преддверие Провинции, как на целину, которая еще ждет возделки и

освобождения, с благоговением взирая на Касталию и порой посылая туда таких

милых гостей, как юный Плинио.

Какая странная вещь произошла, однако, и с ним самим, Иозефом Кнехтом,

и с его собственной душой! Разве прежде, вчера еще, не смотрел он на

свойственный ему способ постигать и познавать, на то ощущение

действительности, которое он называл "пробуждением", как на некое

продвижение, шаг за шагом, к сердцу мира, к центру истины, как на нечто в

какой-то мере абсолютное, как на некий путь, некое поступательное движение,

которое, хотя совершить его можно лишь шаг за шагом, по сути непрерывно и

прямолинейно? Разве когда-то, в юности, ему не казалось пробуждением,

прогрессом, не казалось безусловно ценным и правильным признавать внешний

мир в лице Плинио, но сознательно и четко отмежевываться от этого мира как

касталиец? И снова это было прогрессом и чем-то существенным, когда он после

долгих сомнений остановил свой выбор на игре в бисер и вальдцельской жизни.

И снова -- когда согласился, чтобы мастер Томас взял его на службу, а мастер

музыки принял в Орден, и когда позднее сам стал магистром. Это были все

маленькие или большие шаги на прямом с виду пути -- однако теперь, в конце

этого пути, он отнюдь не стоял в сердце мира и средоточии истины, нет, и

теперешнее пробуждение тоже состояло лишь в том, что он как бы открыл глаза,

увидел себя в новом положении и пытался приспособиться к новой ситуации. Та

же строгая, ясная, определенная, прямая тропа, что приводила его в

Вальдцель, в Мариафельс, в Орден, к магистерству, уводила его теперь прочь.

То, что было чередой актов пробуждения, было одновременно чередой прощаний.

Касталия, игра в бисер, сан магистра -- все это были темы, которые надо было

проварьировать и исчерпать, пространства, дали, которые надо было прошагать

и переступить. Они были у него уже позади. И когда-то, думая и поступая не

так, как сегодня, а прямо противоположным образом, он явно все-таки что-то

уже знал или, во всяком случае, догадывался об этом подвохе; разве не

озаглавил он то стихотворение студенческих лет, где речь шла о ступенях и о

прощаниях, кличем "Переступить пределы!"?

Итак, путь его шел по кругу, или по эллипсу, или по спирали, как

угодно, только не по прямой, ибо прямолинейность была явно свойственна лишь

геометрии, а не природе и жизни. Но обращенному к самому себе ободрительному

призыву этих стихов он, даже когда давно забыл и их, и свое тогдашнее

пробуждение, следовал преданно; пусть не безупречно, пусть не без колебаний,

сомнений, слабости и борьбы, но он шагал ступень за ступенью, даль за далью

отважно, сосредоточенно и более или менее весело, не так лучезарно, как

старый мастер музыки, но без усталости, без мрачности, без неверности, без

измен. И если он теперь, по касталийским понятиям, совершает измену, если,

всей орденской нравственности наперекор, действует как бы в собственных

интересах и, значит, по произволу, то и это произойдет в духе отваги и

музыки и, значит, с соблюдением такта и весело, а там будь что будет. Суметь

бы доказать и другим то, что казалось таким ясным ему, -- что "произвол" его

теперешних действий на самом деле был служением и повиновением, что шел он,

Кнехт, не к свободе, а к новой, неведомой, жутковатой связанности и не как

дезертир, а как человек призванный, не своевольно, а повинуясь, не как

хозяин положения, а как жертва! Но как же тогда обстояло дело с

добродетелями -- веселостью, соблюдением такта, отвагой? Они становились

меньше, но сохранялись. Даже если ты не шел, а тебя вели, даже если не было

самовольного переступания пределов, а было лишь вращение пространства вокруг

стоявшего в его центре, добродетели все же продолжали существовать и

сохраняли свою ценность и свое волшебство, они состояли в том, чтобы

говорить "да", а не "нет", повиноваться, а не отлынивать, и, может быть,

немного и в том, чтобы действовать и думать так, словно ты хозяин положения

и активен, чтобы принимать на веру жизнь и это самообольщение, эту блестящую

иллюзию самоопределения и ответственности, чтобы по непонятным причинам

склоняться, в общем-то, больше к действию, чем к познанию, руководствоваться

больше инстинктом, чем умом. О, если бы можно было поговорить об этом с

отцом Иаковом!

Мысли или мечтания такого рода были отголоском его медитации. При

"пробуждении" дело шло, видимо, не об истине и познании, а о

действительности, о том, чтобы испытать ее и справиться с ней. Пробуждаясь,

ты не пробивался, не приближался к ядру вещей, к истине, а улавливал,

устанавливал или претерпевал отношение собственного "я" к сиюминутному

положению вещей. Ты находил при этом не законы, а решения, попадал не в

центр мира, а в центр собственной личности. Вот почему то, что ты при этом

испытывал, и нельзя было рассказать, вот почему оно так удивительно не

поддавалось передаче словами: информация из этой области жизни, видимо, не

входила в задачи языка. Если в порядке исключения тебя при этом чуть-чуть

понимали, то понимавший находился в сходном положении, сочувствовал тебе и

пробуждался вместе с тобой. Иной раз его до какой-то степени понимал Фриц

Тегуляриус, еще дальше шла отзывчивость Плинио. Кого он мог назвать, кроме

них? Никого.

Уже смеркалось, и он совсем ушел в свои мысли, когда в дверь постучали.

Поскольку он не сразу очнулся и не ответил, пришедший немного подождал и

тихо постучал снова. На этот раз Кнехт отозвался, поднялся и пошел с

посыльным, который провел его в здание канцелярии и без доклада в кабинет

предводителя Ордена. Мастер Александр вышел ему навстречу.

-- Жаль, -- сказал он, -- что вы приехали, не предупредив меня. Поэтому

вам пришлось подождать. Мне не терпится узнать, что привело вас сюда так

неожиданно. Надеюсь, не случилось ничего плохого?

Кнехт засмеялся.

-- Нет, ничего плохого не случилось. Но разве я действительно такой уж

неожиданный гость и вы совсем не представляете себе, что меня сюда привело?

Александр посмотрел ему в глаза строго и озабоченно.

-- Ну, конечно, -- сказал он, -- представить я могу себе всякое. Я уже

представлял себе, например, в эти дни, что для вас дело с вашим письмом

наверняка еще не завершено. Администрация вынуждена была ответить на него

несколько лаконично и в, может быть, разочаровавшем вас, domine, смысле и

тоне.

-- Нет, -- сказал Иозеф Кнехт, -- в сущности, я и не ждал ничего, кроме

того, что ответ администрации по своему смыслу содержит. А что касается его

тона, то как раз тон его меня порадовал. По письму видно, что оно далось

автору нелегко, может быть, даже доставило ему огорчение, и что он испытывал

потребность прибавить к неприятному и немного унизительному для меня ответу

несколько капель меда, и получилось это у него великолепно, я благодарен ему

за это.

-- А содержание письма вы, значит, приняли, досточтимый?

-- Принял к сведению, да и по существу понял и одобрил. Ответ, пожалуй,

и не мог принести ничего, кроме отклонения моей просьбы и мягкого увещания.

Мое письмо было делом непривычным и для администрации довольно-таки

щекотливым, сомнений на этот счет у меня не было. Но кроме того, поскольку

оно содержало личную просьбу, письмо это было написано, наверно, не очень

убедительно. Никакого другого ответа, кроме отрицательного, я и не мог

ждать.

-- Нам отрадно, -- сказал предводитель Ордена не без едкости, -- что вы

смотрите на это так и что, следовательно, наше послание не могло быть для

вас огорчительным сюрпризом. Нам это очень отрадно. Но одного я не понимаю.

Если сочиняя и отправляя свое письмо -- ведь я вас правильно понял? -- вы

уже не верили в успех и положительный ответ, больше того, были заранее

убеждены в неуспехе, то зачем же вы довели до конца, переписали начисто и

отправили это письмо, которое требовало все же большого труда? Ласково глядя

на него, Кнехт отвечал:

-- Господин предводитель, мое письмо имело двойной смысл, ставило перед

собой две задачи, и я не думаю, что обе они остались совершенно не

выполнены. Оно содержало личную просьбу -- чтобы меня освободили от

должности и использовали в другом месте; эту личную просьбу я считал чем-то

относительно маловажным, ведь каждый магистр должен отодвигать свои личные

дела как можно дальше. Просьба была отклонена, с этим мне следовало

примириться. Но мое письмо содержало и очень многое другое кроме этой

просьбы, оно содержало множество фактов, отчасти мыслей, довести которые до

сведения администрации, привлечь к которым ее внимание я считал своим

долгом. Все магистры или хотя бы большинство их прочли мои положения, чтобы

не сказать -- предостережения, и хотя большинству, конечно, это блюдо

пришлось не по вкусу и вызвало у них скорее раздражение, они все-таки прочли

и вобрали в себя то, что я считал необходимым сказать им. То, что они не

пришли в восторг от моего письма, это в моих глазах не провал, ведь мне же

нужны были не восторги, не одобрение, моя задача была встревожить и

всколыхнуть. Я очень пожалел бы, если бы по названным вами причинам решил не

посылать свою работу. Велико или невелико оказанное ею воздействие,

воззванием, призывом она все же была.

-- Конечно, -- помедлив, сказал предводитель, -- однако для меня

загадка от этого не перестает быть загадкой. Если вы хотели, чтобы ваши

предостережения, воззвания, призывы дошли до администрации, то почему вы

ослабили или, во всяком случае, поставили под вопрос эффект ваших золотых

слов, связав их с частной просьбой, да еще с такой, в исполнение или

исполнимость которой вы сами не очень-то верили? Я этого пока еще не

понимаю. Но это, конечно, прояснится, когда мы обсудим все. Как бы то ни

было, именно здесь, в соединении призыва с ходатайством, воззвания с

прошением, -- уязвимое место вашего письма. Вас же, казалось бы, ничто не

заставляло протаскивать призыв под флагом ходатайства. Вам было довольно

легко обратиться к своим коллегам устно или письменно, если вы считали, что

их надо встряхнуть. А ходатайство пошло бы своим официальным путем.

Кнехт дружелюбно взглянул на него.

-- Да, -- сказал он вскользь, -- возможно, вы правы. Хотя -- взгляните

на это замысловатое дело еще раз! И в воззвании, и в ходатайстве речь идет

не о чем-то обыденном, привычном и нормальном, одно неотделимо от другого

уже потому, что оба возникли необычно и не от хорошей жизни и свободны от

всяких условностей. Не принято и не в порядке вещей, чтобы без какого-то

особого внешнего повода человек заклинал своих товарищей вспомнить о

бренности и о сомнительности всей их жизни, и точно так же не принято и не

каждый день случается, чтобы касталийский магистр добивался места учителя

вне Провинции. В этом отношении обе части моего письма сочетаются довольно

удачно. Тот, кто действительно принял бы все это письмо всерьез, должен был

бы, по-моему, прочитав его, прийти к выводу, что тут не просто какой-то

чудак вещает о своих предчувствиях и поучает своих товарищей, а что человек

этот озабочен своими мыслями не на шутку, что он готов отмести свою службу,

свой сан, свое прошлое и на самом скромном месте начать сначала, что он по

горло сыт саном, покоем, почетом и авторитетом и жаждет избавиться от них и

отмести их прочь. Из этого вывода -- я все еще пытаюсь поставить себя на

место читателей моего письма -- можно, по-моему, сделать два заключения:

автор этих нравоучений, увы, немножко сумасшедший и, значит, магистром

больше все равно быть не может; или же: поскольку автор этой докучливой

проповеди явно не сумасшедший, а нормальный, здоровый человек, то, значит,

за его поучениями и мрачными предсказаниями кроется нечто большее, чем

причуда и прихоть, а именно -- действительность, правда. Так приблизительно

представлял я себе ход мыслей моих коллег, и тут, должен признаться, я

просчитался. Я думал, что мое ходатайство и мое воззвание поддержат и усилят

друг друга, а их просто не приняли всерьез и отмели. Я не очень огорчен да и

не очень поражен этим результатом, ибо, в сущности, повторяю, ждал его,

несмотря ни на что, и, в сущности, надо признаться, заслужил. Ведь мое

ходатайство, в успех которого я не верил, было своего рода уловкой, было

жестом, данью форме.

Лицо мастера Александра стало еще более строгим, почти мрачным. Но он

не прервал магистра.

-- Не скажу, -- продолжал тот, -- что я всерьез надеялся, отправляя

письмо, на благоприятный ответ и обрадовался бы ему, но и не скажу, что я

был готов покорно принять отказ как окончательный приговор...

-- Не готовы были принять ответ вашей администрации как окончательный

приговор -- я не ослышался, магистр? -- прервал его предводитель,

отчеканивая каждое слово. Теперь он явно увидел всю серьезность создавшегося

положения.

Кнехт сделал легкий поклон.

-- Нет, вы не ослышались. Почти не веря в успех своего ходатайства, я

все-таки считал нужным подать его -- ради порядка, чтобы соблюсти форму.

Этим я как бы давал уважаемой администрации возможность уладить дело

полюбовно. Впрочем, на тот случай, если она не пойдет на это, я уже и тогда

решил не поддаваться уговорам, не успокаиваться, а действовать.

-- Как же вы решили действовать? -- спросил Александр тихим голосом.

-- Так, как мне велят сердце и разум. Я решил тогда уйти со своего

поста и приступить к деятельности вне Касталии без указания или разрешения

администрации.

Предводитель Ордена закрыл глаза и, казалось, перестал слушать, Кнехт

понял, что он выполняет то экстренное упражнение, с помощью которого члены

Ордена пытаются сохранить самообладание и внутреннее спокойствие при

внезапной опасности, а упражнение это связано с двумя продолжительными

задержками дыхания при пустых легких. Он видел, как лицо человека, чье

неприятное положение было на его совести, чуть побледнело, потом, при

медленном, начатом мышцами живота вдохе, снова обрело обычный свой цвет,

видел, как вновь открывшиеся глаза этого глубокоуважаемого, даже любимого им

человека застыли было в растерянности, но тут же встрепенулись и наполнились

силой; с тихим страхом глядел он, как эти ясные, сдержанные, привыкшие к

строгой дисциплине глаза, глаза человека, одинаково великого, повиновался ли

он или повелевал, уставились теперь на него. Кнехта, и спокойно-холодно

рассматривали, изучали, судили его. Долго пришлось ему выдерживать этот

взгляд молча.

-- Теперь я вас, кажется, понял, -- сказал наконец Александр спокойным

голосом. -- Вы уже довольно давно устали то ли от службы, то ли от Касталии

или томитесь тоской по мирской жизни. Вы решили подчиниться этому

настроению, а не законам и велению долга, и у вас не возникло потребности

довериться нам, обратиться за советом и помощью к Ордену. Чтобы соблюсти

форму и облегчить свою совесть, послали вы нам, стало быть, это ходатайство,

зная, что оно для нас неприемлемо, но что вы сможете сослаться на него,

когда дело дойдет до объяснения. Допустим, что у вас были причины для столь

необычного поведения и что намерения у вас были честные, достойные уважения,

да иного я и не могу представить себе. Но как же удавалось вам с такими

мыслями на уме, с такими решениями и желаниями на сердце, то есть внутренне

уже дезертировав, так долго молча оставаться на службе и с виду безупречно

исполнять свои обязанности по-прежнему?

-- Я здесь для того, -- сказал магистр Игры все так же дружелюбно, --

чтобы обсудить с вами все это, чтобы ответить на любой ваш вопрос, и раз уж

я ступил на путь своенравия, то положил себе не покидать Гирсланд и ваш дом,

пока не увижу, что вы в какой-то мере поняли мое положение и мои действия.

Мастер Александр задумался.

-- Уж не ожидаете ли вы, что я одобрю ваше поведение и ваши планы? --

нерешительно спросил он затем.

-- Ах, об одобрении я и не помышляю. Я ожидаю и надеюсь, что буду понят

вами и, уходя отсюда, сохраню остаток вашего уважения. Ни с кем, кроме вас,

я не собираюсь прощаться в нашей Провинции. Вальдцель и деревню игроков я

покинул сегодня навсегда.

На несколько секунд Александр снова закрыл глаза. То, что сообщал этот

непостижимый человек, ошеломляло.

-- Навсегда? -- переспросил он. -- Значит, вы вообще не собираетесь

возвращаться к своим обязанностям? Ну и мастер же вы, скажу я вам, делать

сюрпризы. Позвольте спросить вас: считаете ли вы себя еще, собственно,

магистром игры в бисер или нет?

Иозеф Кнехт потянулся за ларцом, который привез с собой.

-- Я был им до вчерашнего дня, -- сказал он, -- и намерен освободиться

от этой должности сегодня, вручив вам для возвращения администрации печати и

ключи. Они в полной сохранности, и в деревне игроков вы тоже найдете все в

порядке, если захотите взглянуть.

Предводитель медленно поднялся со стула, вид у него был усталый, он как

бы вдруг постарел.

-- На сегодня оставим ваш ларец здесь, -- сказал он сухо. -- Если

передача печатей должна символизировать ваше освобождение от должности, то у

меня все равно нет надлежащих полномочий для этого, необходимо присутствие

не меньше чем трети состава администрации. Прежде вы куда как почитали

всякие старые обычаи и проформы, я не могу так быстро свыкнуться с этой

переменой во вкусе. Может быть, вы любезно позволите мне отложить

продолжение нашего разговора до завтра?

-- Я целиком в вашем распоряжении, досточтимый. Вы уже много лет знаете

меня и знаете о моем уважении к вам; поверьте, ничего тут не изменилось. Вы

единственный, с кем я прощаюсь, перед тем как покинуть Провинцию, и это дань

не только вашей должности предводителя Ордена. Вручив вам печати и ключи, я

надеюсь, что, когда мы окончательно объяснимся, вы, domine, освободите меня

и от обета, данного мною при вступлении в Орден.

Печально и испытующе глядя ему в глаза, Александр подавил вздох.

-- Оставьте меня теперь одного, многочтимый, вы доставили мне

достаточно много для одного дня забот и пищи для размышлений. На сегодня,

пожалуй, хватит. Завтра продолжим беседу, приходите сюда приблизительно за

час до полудня.

Он попрощался с магистром вежливым кивком, и этот жест, полный

усталости и подчеркнутой, выказываемой уже не товарищу, а совсем

постороннему лицу вежливости, причинил мастеру Игры больше боли, чем все его

слова.

Помощник предводителя, который вскоре повел Кнехта ужинать, усадил его

за стол гостей и сказал, что мастер Александр уединился для продолжительного

упражнения и полагает, что господин магистр сегодня тоже не нуждается в

обществе; комната ему приготовлена.

Приездом и сообщением мастера игры в бисер Александр был совершенно

ошеломлен. Отредактировав ответ администрации на письмо Кнехта, он, правда,

допускал, что тот может явиться, и думал о предстоящем разговоре с тихой

тревогой. Но чтобы магистр Кнехт, при его образцовой дисциплинированности,

при его благовоспитанности, скромности и деликатности, нагрянул к нему в

один прекрасный день как снег на голову, чтоб тот самовольно, не

посоветовавшись с администрацией, ушел со своего поста, чтобы так вдруг

плюнул на всякие обычаи и правила -- это он начисто исключал. Правда, это

надо было признать, манера Кнехта держаться, тон и обороты его речи, его

ненавязчивая вежливость оставались прежними, но как ужасны и обидны, как

новы и поразительны, о, до чего же некасталийскими были содержание и дух его

речей! Видя и слушая магистра Игры, никто не заподозрил бы, что он болен,

переутомлен, раздражен и не вполне владеет собой; да и тщательное

наблюдение, еще недавно проведенное ад