Альбом наглядных пособий 11 страница

Шамиранский дворец встретил нас распахнутыми настежь воротами. Из сада веяло благоуханием роз, голубая глазурь на камнях дышала прохладой. Пройдя через сад, мимо фонтана, мы вошли во дворец. В полутемной комнате с плотно задернутыми портьерами на окнах было так холодно, что, казалось, ты погрузился в ручей. Мы с Нино упали на мягкую постель и забылись в глубоком, бездонном сне.

Мы спали, просыпались, пребывая в сладкой полудреме, и опять засыпали. Какое бесконечное спокойствие царило в этой комнате с наглухо закрытыми окнами, отгородившими нас от остального мира, до которого нам не было никакого дела! Низкий диван и пол были завалены бесчисленными подушками, тюфячками. Сквозь пелену сна до нас доносились трели соловья, и упоительный покой вливался в наши души. Вдалеке ото всех опасностей, от захваченной врагами бакинской крепости, дремали мы в этом большом и тихом доме. Казалось, время остановилось. Иногда Нино вздыхала и полусонная прижималась щекой к моей груди. Я обнимал ее и снова засыпал, опьяненный сладким, волнующим ароматом иранских гаремов, которым были пропитаны мягкие подушки. Мною владела бесконечная лень. Я мог часами лежать и мучиться оттого, что у меня чешется кончик носа, я же никак не почешу его. Потом нос сам по себе переставал чесаться, и я опять утопал в сладком липком сне.

Вдруг Нино проснулась, подняла голову и сказала:

- Али хан, я ужасно голодна.

Мы вышли в сад. В центре его бил фонтан, обсаженный по краям розовыми кустами. Тянули к небу свои стройные тела кипарисы. Павлины, распустив пестрые веера хвостов, неподвижно глядели на заходящее солнце. Вдали белела снежная вершина Демавенда.

Я хлопнул в ладоши. Ко мне тут же подбежал толстощекий евнух. За ним спешила старуха с ковриком и подушками. Нам постелили в тени одного из кипарисов, евнух подал воду и тазик. А потом перед нами появились вкуснейшие иранские блюда.

- Лучше есть руками, чем слышать пулеметные очереди, - проговорила Нино и потянулась левой рукой к блюду с пловом, от которого поднимался ароматный пар.

Я заметил, как наблюдавший за нами слуга скорчил презрительную мину и отвернулся. Пришлось мне объяснить Нино, что в Иране плов берут тремя пальцами правой руки. Впервые после нашего бегства из Баку Нино засмеялась, и тогда я окончательно понял, что мы в полнейшей безопасности. До чего же хорошо жить в Шамиранском дворце в Иране, стране великих поэтов и мудрецов!

- А где твой дядя Асад-ас-Салтане? - спросила вдруг Нино. - Где весь его гарем?

- Дядя, наверное, в городском дворце. И три его жены с ним. А что же касается гарема, так ведь этот сад и этот дом - все это и есть гарем.

Нино засмеялась.

- Значит, ты все-таки привез меня в гарем? Я должна была предположить, что именно этим все и кончится.

К нам приблизился худой старик и с почтением спросил, не хотим ли мы услышать его пение. Мы отказались от этого заманчивого предложения. Служанки убрали остатки еды, свернули и унесли коврик.

- Кто эти люди, Али хан?

- Прислуга, охрана...

- О господи, сколько же здесь слуг?

Я подозвал евнуха и задал ему тот же вопрос.

Евнух погрузился в глубокую задумчивость, беззвучно зашевелил губами, считая в уме, потом наконец сообщил, что в гареме двадцать восемь слуг.

- Сколько же здесь живет женщин?

- Сколько хан пожелает. Правда, сейчас здесь всего одна женщина, та, что сидит рядом с тобой. Но места здесь вполне достаточно. Асад-ас-Салтане с женами в городе. Здесь твой гарем.

Он сел рядом и продолжал:

- Меня зовут Яхья Кули. Я буду оберегать твою честь, хан. Умею писать, читать, считать. Я управляю этим домом и решаю все вопросы, связанные с женщинами. Ты можешь вполне положиться на меня. Я вижу - эта женщина не получила должного воспитания. Но не беда, я преподам ей уроки нравственности и достойного поведения. Укажите мне только дни, когда она бывает нездорова, я запишу, чтоб не забыть. Мне непременно надо знать это, чтобы судить, насколько она капризна. Я лично искупаю и побрею ее. Вижу, у нее под мышками растут волосы. Поразительно, до чего в некоторых странах не придают значения воспитанию женщин. Я завтра же выкрашу ее ноги хной и проверю ей рот, прежде чем она ляжет в постель.

- О господи, а это зачем?

- Если у женщин больные зубы, то изо рта у них идет дурной запах. Я должен проверить ей зубы и понюхать дыхание.

- О чем он там болтает? - спросила Нино.

- Этот чудак предлагает свои услуги в качестве зубного врача, - ответил я, чувствуя, что оказался в дурацком положении. - Яхья Кули, - обратился я к евнуху, - судя по всему, ты - человек опытный в делах культурного обхождения... Но моя жена беременна, и с ней надо быть осторожным. Поэтому давай отложим воспитание до того времени, когда родится ребенок.

Я говорил это, чувствуя, как мои щеки заливает румянец. Хоть Нино и в самом деле была беременна, тем не менее, я лгал.

- Это очень разумно, хан, - промолвил евнух. - От беременных женщин не знаешь, чего ожидать. Да, пока не забыл, есть одно средство, чтобы у вас родился мальчик. - С этими словами он оглядел худенькую фигурку Нино. - Мне кажется, пару месяцев еще можно подождать.

На веранде поднялся какой-то переполох. Я видел, как евнухи и служанки бурно жестикулируют. Яхья Кули вышел выяснить, в чем дело, и, вернувшись, торжественно доложил:

- Хан, тебя явился приветствовать почтенный ученый Хафиз Сеид Мустафа Мешхеди. Я не осмелился бы беспокоить вас в гареме. Однако Сеид - ученый человек, из рода Пророка. Он ждет вас на мужской половине.

Услышав имя Сеида, Нино подняла голову.

- Сеид Мустафа? - переспросила она. - Пусть идет сюда, выпьет с нами чаю.

Честь и достоинство рода Ширванширов были спасены лишь благодаря незнанию евнухом русского языка. Никому в голову не могло бы прийти, что жена хана намерена принять в гареме постороннего мужчину.

- Нино, - смущенно проговорил я, - дело в том, что Сеид не сможет прийти сюда. Ведь здесь гарем.

- В самом деле? Какой странный обычай. Давай тогда примем его во дворе.

- Боюсь, Нино, что... Как бы тебе объяснить... Понимаешь, в Иране все иначе. Ведь Сеид - мужчина.

У Нино от удивления глаза на лоб полезли.

- То есть ты хочешь сказать, что я не имею права видеться с Сеидом? Сеидом, который привез меня в Дагестан?

- Боюсь, что да, Нино, хотя бы на первых порах...

- Ну, хорошо, - холодно сказала она. - А теперь уходи отсюда.

Вконец расстроенный, я отправился в библиотеку, где меня ожидал Сеид. Нам подали чай, и Сеид стал рассказывать, что собирается до изгнания русских из Баку пожить в Мешхеде у своего знаменитого дяди. Я счел эту мысль вполне разумной. Как человек воспитанный, Сеид ничего не стал спрашивать о Нино, даже не упомянул ее имени.

Но вдруг дверь распахнулась, и Нино собственной персоной возникла на пороге.

- Добрый вечер, Сеид.

Голос ее был спокоен, но в нем ощущалось напряжение. Сеид Мустафа чуть не подпрыгнул от неожиданности. На его рябом лице появился неописуемый ужас.

- Не хотите ли еще чаю, Сеид? - любезно предложила Нино.

Сеид все еще не мог прийти в себя.

Из коридора доносился беспокойный топот ног. Теперь уже не было никакого сомнения в том, что честь рода Ширванширов навеки запятнана.

- Я пулеметов не испугалась, - со злой усмешкой произнесла Нино, чеканя каждое слово, - а евнуха твоего и подавно бояться не намерена.

Вечер мы провели втроем. Что ни говори, а Сеид был очень, ну просто очень воспитанным человеком.

Когда мы расходились спать, ко мне с удрученным видом подошел евнух.

- Ага, я знаю, что заслуживаю наказания. Мне не следовало спускать с нее глаз. Но кто же мог подумать, что эта женщина настолько невоспитанна. Я виноват во всем, ага.

На его толстом лице было написано самое искреннее раскаяние...

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

До чего удивительна жизнь! Слыша перестрелку на залитом нефтью берегу Биби-Эйбата, я был уверен, что никогда больше не буду счастлив. Но всего лишь месяц в благоухающем розами Шамиранском дворце наполнил мою душу ощущением бесконечного покоя. Я чувствовал себя человеком, вновь обретшим свою родину.

В город я ездил редко, навещал родных, друзей или же в сопровождении слуг бродил по лабиринтам тегеранского базара, любовался там розами, разглядывал ковры, шали, шелка, перебирал изделия ювелиров, покупал отделанные золотом кувшины, изящные древние украшения, сафьяновые подушки, изысканные духи. Все это было для Нино.

Тяжелые серебряные туманы[11] с прощальным звоном перетекали из моего кошелька в карманы иранских купцов, слуги сгибались под тяжестью этой восточной роскоши, а я продолжал свою прогулку.

В маленькой лавочке на углу продавали Коран в сафьяновом переплете и прелестные миниатюры: на одной была изображена сидящая под кипарисом девушка, рядом с ней стоял принц, на второй - шахская охота и стремительно убегающая от охотников лань. И вновь слышался звон туманов.

Неподалеку от меня на низкой скамейке сидели два купца. Один из них доставал из широкого кармана серебряный туман и передавал его второму. Тот внимательно разглядывал монету, пробовал ее на зуб, взвешивал на маленьких весах и опускал в свой большой мешок. И так сто, тысячу, а может быть, и десять тысяч раз, до тех пор, пока долг не будет возвращен полностью. Это торговля! Святое дело! Ведь и Пророк тоже был купцом!

Все на базаре было смешано и перепутано, как в настоящем лабиринте. Рядом с купцами сидел, листая книгу, какой-то древний старец с лицом, столь густо испещренным морщинами, что издали оно напоминало скалу. Но были в этом лице благость и доброта. Длинными, тонкими пальцами он бережно перелистывал пожелтевшие, истлевшие страницы, с которых веяло ароматом ширазских цветников, доносилось пение иранских соловьев, виделись прекрасные глаза с длинными ресницами.

Шепот, гомон, крики сливались в единый гул - голос базара. Кто-то совсем рядом громко расхваливал розовую воду, розовое масло.

Вот старинный ковер очень нежной расцветки. Нино любит такие. Я начал торговаться с купцом и, наконец, велел измученным слугам:

- Отвезите все это в Шамиран. Я приеду позже.

Слуги исчезли в толпе, а я направился в маленькую чайхану, расположенную тут же на базаре. Двери чайханы были настолько низкими, что мне пришлось нагнуться, чтобы войти в переполненное людьми помещение. Посреди чайханы сидел рыжебородый мужчина и, закрыв глаза, пел газель Хафиза. Слушатели громко вздыхали, не скрывая удовольствия.

Закончив стихи, мужчина развернул газету и стал читать вслух:

- В Америке изобретен прибор, с помощью которого речь человека можно услышать во всем мире. Наш великий повелитель шахиншах Султан Ахмед Шах Багешах, чье сияние ярче солнечных лучей, руки достают до самого Марса, а трон - выше мира, принял в своем дворце послов английского короля. В Испании родился ребенок о трех головах и о четырех ногах. Народ считает это плохим предзнаменованием.

Сидящие вокруг изумленно качали головами.

Потом рыжебородый сложил газету и снова запел. На этот раз он пел о богатыре Рустаме и его сыне Зохрабе[12].

Я не прислушивался к его пению. Я смотрел на золотистый, дымящийся чай и думал о том, что всё идет не совсем так, как должно было быть.

Я в Иране живу во дворце и своей жизнью доволен. Нино живет в том же дворце, но она всем этим совершенно не довольна. В Дагестане она добровольно приняла все тяготы. Здесь же никак не могла смириться с иранским образом жизни. Она хотела бродить вместе со мной по Тегерану, хотя прекрасно знала, что это жестоко преследуется полицией. Полицейские требования были строги: жена не имеет права выходить к гостям, гулять с мужем. Нино умоляла меня показать ей Тегеран и обижалась, когда я пытался отговорить ее от этого желания.

- Нино, - втолковывал я ей, - я бы с удовольствием показал тебе город, но пойми, я не могу взять тебя с собой.

В ответ я видел укор в ее больших черных глазах.

Ну, как мне еще объяснить ей, что жена хана действительно не может расхаживать по улицам без чадры? Я купил ей самую дорогую чадру.

- Погляди, Нино, какая красивая вещь, - говорил я, - как хорошо укрывает она женское лицо от солнца и пыли. Клянусь Аллахом, я сам бы с удовольствием носил такую чадру.

- Женщине ни к чему закрывать лицо, Али хан, - с грустной улыбкой отвечала она. - Я буду презирать себя, если накроюсь чадрой.

Тогда я показал ей распоряжение полиции. Нино разорвала его на маленькие клочки. Я заказал для нее закрытую со всех сторон карету с занавесками на окнах. В этой карете мы стали выезжать в город. Как-то, проезжая по Топ-мейданы, она в окно кареты увидела моего отца и во что бы то ни стало захотела поздороваться с ним. Ценой неимоверных усилий мне удалось удержать ее. Разразился бурный скандал. И вот теперь, чтобы как-то утешить ее, я скупил полбазара...

Так размышлял я в одиночестве, глядя на стоящий передо мной стакан чая.

Нино изнывала от скуки, но я ничего не мог сделать. Ей захотелось встречаться с женами европейцев, живущих в Тегеране. Этого я допустить не мог - жена хана не должна общаться с женами неверных. Они начнут сочувствовать Нино, влачащей гаремное существование, и это только усугубит ее состояние...

Недавно она гостила у моих тетушек и вернулась оттуда в ужасе.

- Али хан, - кричала она, - они выспрашивали, по сколько раз в день ты одаряешь меня своей любовью. Мужья наговорили им, что ты все свое время проводишь со мной, и они не могут себе представить, что можно заниматься чем-то иным. И еще они дали мне снадобье против джинов и посоветовали носить амулет от сглаза. Утверждали, что это спасет меня от всех врагов. А твоя тетя Султан ханум уверяла, что мой молодой муж должен скучать, имея всего одну жену... И всех очень интересовало, как это я добиваюсь, что ты не ходишь к мальчикам-танцовщикам. А твоя двоюродная сестра Суата все выспрашивала, успел ли ты заразиться дурной болезнью или нет. Они в один голос твердили, что мне остается только завидовать. Ты слышишь это?

Я как мог старался утешить ее, а она забилась в угол, как обиженный ребенок, и долго не могла прийти в себя. Глаза ее были полны невыразимой тоской...

Чай совсем остыл, но я продолжал сидеть в чайхане, чтобы показать этим людям, что не провожу все свои дни в гареме. Здесь неодобрительно отнеслись бы к мужчине, настолько привязанному к своей жене. Если уж родня начала насмехаться надо мной... Мужчина должен отдавать жене лишь часть своего времени. Остальным временем он распоряжается по своему усмотрению. Но ведь я - единственная отдушина для Нино, я для неё и газета, и театр, и кофейни, и друг, и, кроме всего этого, муж. Потому я и не могу оставить ее одну, потому я и готов скупить для нее в подарок весь базар. К тому же сегодня дядя дает в честь отца большой прием, на котором будет присутствовать даже один из сыновей шаха, а Нино вынуждена будет оставаться дома в обществе евнуха, жаждущего заняться ее воспитанием.

Вернувшись в Шамиран, я нашел Нино сидящей на ковре и задумчиво перебиравшей мои покупки. Она спокойно и нежно поцеловала меня. Вошел слуга, поставил поднос с шербетом. Я заметил, с каким неодобрением он взглянул на лежащие перед Нино подарки: муж не должен так ублажать свою жену!

И тогда я вдруг почувствовал глубокую безнадежность...

Жизнь в Иране начинается по ночам. Ночью и люди живей, и мысли легче, и разговоры проще. Днем на все ложится тяжкий груз жары, пыли, грязи. Ночью же Иран словно преображается. Это совершенно иной мир, какого я не видел ни в Баку, ни в Дагестане, ни в Грузии. Этот исполненный благородства мир вызывал во мне восхищение.

Ровно в восемь к нашему дому подъехали кареты дяди. Одна - для меня, другая - для отца. Этого требовали нормы приличия. Перед каждой каретой стояло трое слуг с фонарями на высоких шестах. Это были скороходы, которым надлежало бежать впереди карет и освещать нам дорогу. Еще в молодости скороходам вырезали селезенку, и они были предназначены лишь для одного - сопровождать кареты, грозно крича:

"Берегись!.."

И хотя по дороге нам никто не встретился, скороходы добросовестно исполняли свою обязанность. Дорога шла по узким улочкам вдоль седых глиняных стен, за которыми прятались казармы или маленькие домики, дворцы или конторы. Высокие заборы скрывают жизнь Ирана от глаз любопытных.

Залитые лунным светом купола базарных лавок походили на воздушные шары, собранные здесь чьей-то невидимой рукой.

Наши кареты остановились перед массивными бронзовыми воротами. Они торжественно распахнулись, и мы въехали во двор. Как-то я приезжал сюда один, и тогда здесь стоял всего лишь старенький привратник в драной одежде. Сегодня ворота были украшены гирляндами живых цветов, большие фонари освещали двор, а наши кареты поклонами встретили восемь слуг.

Широкий двор был разделен на две части невысоким забором. Во внутренней части располагался гарем. Там журчали фонтаны, заливались соловьи. На мужской половине двора был лишь простой прямоугольный бассейн с золотыми рыбками.

Мы вышли из карет. Дядя приветствовал нас у дверей церемонным поклоном и проводил в дом. Мы оказались в просторном зале с позолоченными колоннами, стены были облицованы деревянными панелями, украшенными затейливой резьбой.

Зал уже был полон гостей. В центре восседал горбоносый человек с совершенно седой головой и густыми пучками бровей. Это и был его высочество шахзаде. При нашем появлении все встали. Мы поздоровались сначала с шахзаде, потом с остальными и сели на мягкие тюфячки. Гости последовали нашему примеру. Около минуты мы так посидели, затем поднялись, вновь раскланялись друг с другом, после чего опять сели и погрузились в торжественное молчание. Слуги подали ароматный чай в голубых чашечках, корзины с фруктами. Первым нарушил молчание его высочество.

- Я много путешествовал, побывал во множестве стран, - проговорил он. - Но нигде не ел огурцов или персиков вкусней иранских.

С этими словами он взял ломтик огурца, посолил и медленно, с задумчивым видом съел его.

- Ваше высочество изволит быть совершенно правым, - отозвался дядя. - Я тоже был в Европе и поражался - до чего же у них мелкие фрукты.

- Я всегда с радостью возвращаюсь в Иран, - вступил в разговор посол иранского шаха в одной из европейских стран. - Нет в мире ничего такого, чему могли бы позавидовать мы, иранцы. Весь остальной мир сплошь населен варварами.

- Быть может, еще некоторые индусы... - задумчиво заметил шахзаде. - Много лет назад я путешествовал по Индии и встречался там с очень благородными людьми, получившими хорошее воспитание и своим культурным уровнем ничем нам не уступающими. Впрочем, хоть в чем-нибудь, но их варварство должно было проявиться. Мне довелось обедать с одним индийским аристократом, и представьте себе, он ел листья салата!

Гости изобразили на лицах полнейший ужас. Какой-то мулла в широкой эммаме, со ввалившимися щеками тихим, усталым голосом проговорил:

- Иранцев отличает от остальных то, что лишь мы можем по достоинству оценить красоту.

- Вы совершенно правы, - согласился дядя. - Я, например, прекрасную газель предпочту грохочущей фабрике и готов забыть, что Абу Сеил, который создал первые рубаи в нашей литературе, был неверным.

Дядя откашлялся и нараспев прочитал одну из рубай.

- Поразительно, поразительно! - воскликнул мулла. - Сколько гармонии! - и повторил последнюю строку рубаи.

Мулла поднялся, взял серебряный с узким горлышком кувшин для омовения и тихо вышел из зала. Отсутствовал он недолго. Вернувшись, поставил осторожно кувшин и сел на место.

- Ваше высочество, - обратился к шахзаде отец, - верно ли говорят, что наш премьер-министр Восуг-ад-Довле намерен заключить новый договор с Англией?

- Вам лучше спросить об этом Асада-ас-Салтане, - засмеялся шахзаде. - Впрочем, это уже не является государственной тайной.

-- Да, - подтвердил дядя, - это будет очень выгодный договор. Потому что отныне варвары станут нашими рабами.

- Почему?

- Вы ведь знаете, что англичане любят работать, а мы - наслаждаться прекрасным. Они любят сражения, а мы - покой. Это и позволило нам прийти к соглашению. Теперь нам не придется заботиться, о безопасности наших, границ. Англия берет на себя защиту Ирана. Англичане проложат дороги, построят дома, а вдобавок еще и заплатят нам. Потому что понимают, в какой степени мировая культура в долгу перед Ираном.

- Вы верите, что Англия будет защищать нас во имя нашей культуры? - недоверчиво спросил сидевший рядом с дядей его сын Бахрам хан Ширваншир. - Может быть, они делают все это во имя нашей нефти?

- Для светоча мира и культура, и нефть равно достойны защиты, - холодно отвечал дядя. - Но мы не можем быть солдатами!

Тут в разговор вступил я.

- Почему не можем? Я, например, сражался за свой народ и уверен, что и впредь буду сражаться за него.

Асад-ас-Салтане бросил на меня недовольный взгляд. Его высочество поставил чашку и важно проговорил:

- А я не знал, что среди Ширванширов есть и солдаты.

- Али хан, ваше высочество, был не солдатом, а офицером.

- Это не имеет значения, Асад-ас-Салтане, - сказал шахзаде и насмешливо добавил: - Ишь ты, офицер!

Я прикусил язык. Проклятье, совершенно вылетело из памяти, что в глазах правоверного иранца быть солдатом - дело недостойное.

На моей стороне был, кажется, только Бахрам хан. И то, наверное, только потому, что еще молод. Сидевший рядом с шахзаде господин Мушир-ад-Довле, занимающий высокий правительственный пост, втолковывал моему двоюродному брату, что Иран находится под защитой Аллаха и для того, чтобы блистать, ему не нужны мечи. В прошлом сыны Ирана уже доказали свою отвагу.

- В сокровищнице шахиншаха хранится модель земного шара, отлитая из чистого золота, - сказал он, заканчивая свои наставления. - Каждое государство на этой модели отмечено отдельным драгоценным камнем. Лишь территория Ирана выложена алмазами. Это больше, чем символ. Это - признанная всем миром истина.

Я вспомнил иностранных солдат, оккупировавших страну, и полицейских в драных мундирах, которых видел в Энзели. Это Азия! Азия, которая из страха стать европейской сложила оружие перед Европой! Шахзаде презирает воинскую службу. И это наследник шаха, совершившего некогда, при участии моих предков, победоносный поход на Тифлис. Иран в те времена был гордой страной, и иранцы умели владеть оружием. Как все изменилось и обмельчало! Теперь шахзаде поэзию предпочитает пулемету. Может быть, потому, что он лучше разбирается в поэзии? И шахзаде, и мой дядя уже стары. Иран умирал, но умирал изысканно. Мне вспомнился Омар Хайям:

 

День и ночь - шахматная доска,

Там судьба играет с человеком.

Его возвысив, объявит "шах" и "мат",

И на место поставит благополучно.

 

Увлекшись своими мыслями, я не заметил, что прочитал эти стихи вслух. Лицо шахзаде просияло.

- Значит, вы стали солдатом случайно. Почему же не говорите об этом? Вижу, вы человек образованный. Стали бы вы военным, если б вам пришлось самому избрать свою судьбу?

- Ваше высочество интересуется, каким бы стал мой выбор? Я выбрал бы четыре вещи: рубиновые губки, музыку, мудрые изречения и еще красное вино.

Это знаменитое стихотворение Дагиги, которое я вовремя догадался вставить, вернуло мне благосклонность собравшихся. Даже мулла с ввалившимися щеками доброжелательно улыбнулся мне.

В полночь распахнулись двери столовой, и мы проследовали туда. На коврах была расстелена огромная скатерть, уставленная большими кусками белого лаваша, множеством больших и мелких тарелок. В середине стоял большой медный поднос с пловом. По углам комнаты неподвижно стояли слуги с фонарями в руках. Мы расселись, мулла прочитал краткую молитву, после чего все приступили к трапезе.

Еда - это единственное занятие, при котором иранцу положено спешить.

Со мной рядом сидел Бахрам хан. Он ел мало.

- Тебе нравится Иран?

- Да, очень.

- Ты долго будешь здесь?

- Пока турки не возьмут Баку.

- Я завидую тебе, Али хан.

В его голосе прозвучало восхищение.

- Ты стрелял из пулемета, видел слезы врага. Иранский же меч заржавел. Мы восхищаемся написанными тысячу лет назад стихами Фирдоуси, можем сразу отличить Дагиги от Рудаки. Но никто из нас не умеет ни строить автомобильных дорог, ни командовать полком.

Автомобильные дороги... Я вспомнил залитую лунным светом мардакянскую дорогу. Это хорошо, что в Азии не умеют строить автомобильных дорог. Иначе карабахский гнедой ни за что не догнал бы европейский автомобиль.

- Зачем вам нужны автомобильные дороги, Бахрам хан?

- Чтобы перевозить на грузовиках солдат, хоть министр и считает что нам солдаты ни к чему. Нет, нам нужны солдаты. Нам нужны пулеметы, школы, больницы, упорядоченная система налогов, новые законы и такие люди, как ты. Меньше всего нам нужны старые стихи с их нытьем. Есть новые песни и новые стихи. Ты слышал о поэте Ашрафе из Гилана? - Бахрам хан наклонился ко мне и стал читать:

 

Страдания и горе царствуют на родине.

Восстань и иди за гробом Ирана.

Юность Ирана погибла в погребальной процессии.

Луна, поля, горы и долины залиты ее кровью.

 

- Если бы шахзаде услышал эти стихи, он назвал бы их "отвратительными строками" и заявил, что они оскорбляют его поэтический вкус

- Есть еще одно стихотворение. Его написал Мирза Ага хан, - увлеченно продолжал Бахрам хан. - Вот послушай:

 

Да хранит Аллах Иран от владычества неверных,

Да не войдет иранская невеста в дом русского жениха.

Да не украсят прекрасные иранские женщины

Собрание английских лордов.

 

- Неплохо, - сказал я и засмеялся. Иранская молодежь явно отличалась от старого поколения отсутствием поэтического вкуса. - Однако скажи мне, Бахрам хан, чего ты добиваешься?

Я спросил это и почувствовал, как Бахрам хан весь сжался, нервно заерзал, удобней устраиваясь на светло-красном ковре.

- Ты был когда-нибудь на Сипех-мейдане? - начал он. - Там стоят сто пушек, их дула направлены во все стороны света: на север, на юг, на восток и на запад. Но пушки эти старые, ржавые. А ведь, кроме этих бесполезных, запылившихся пушек, доставшихся нам в наследство от прошлых поколений, у Ирана нет другой артиллерии. Ты знаешь, что Иран не имеет ни одного военного укрепления, что у нас нет военных кораблей, а вся наша армия состоит из русских казаков, английских оккупационных войск и четырехсот человек дворцовой стражи? Ты взгляни на своего дядю, посмотри на шахзаде, на всех остальных государственных мужей. Мутные глаза, дряблые руки! Они одряхлели и проржавели, как пушки на Сипех-мейдане! Их время прошло, они должны уступить свое место. Наше будущее слишком долго находилось в усталых, одряхлевших руках всяких шахзаде и поэтов. Довольно! Иран напоминает протянутую за милостыней руку старого нищего. Я хочу превратить эту дряхлую ладонь в крепкий молодой кулак. Оставайся с нами, Али хан. Я слышал о тебе кое-что, знаю, как ты с пулеметом в руках защищал бакинскую крепость, знаю, что ты перегрыз горло врагу. В Иране надо будет защищать нечто большее, чем старую крепость, и в твоем распоряжении будет оружие помощнее пулемета. Это лучше, чем проводить дни в гареме или любоваться прелестями базара.

Я задумчиво молчал. Тегеран! Один из древнейших городов мира. Вавилоняне называли его Рога-Рей - город царей. Пыль древних преданий, дворцы с поблекшей, осыпавшейся позолотой. Покосившиеся колонны Алмас-сарая, выцветшие узоры древних ковров и тихая гармония древних рубай - все это - прошлое Ирана, его настоящее, будущее встало перед моими глазами!

- Бахрам хан, - сказал я, наконец. - Предположим, ты добьешься своего, проложишь асфальтовые дороги, построишь военные укрепления, пошлешь самых худших поэтов учиться в современные школы. Не погубит ли все это дух Азии?

Он улыбнулся в ответ.

- Дух Азии? Мы построим на Топ-мейдане большой дом. Соберем туда флаги с мечетей, рукописи поэтов, миниатюры, мальчиков, развращенных пороками нашей морали, - ведь все это тоже дух Азии. А на фасаде этого дома мы красивыми буквами напишем - "Музей". Его высочество шахзаде мы назначим директором музея, а твоего дядю Асада-ас-Салтане - охранником. Ну что, поможешь нам в строительстве такого музея?

- Мне надо подумать, Бахрам хан.

Обед окончился. Гости разбились на отдельные группы и тихо беседовали.

Я вышел на открытую веранду и с удовольствием вдохнул свежий воздух, напоенный ароматом роз. Где-то вдали за глиняными куполами базара, невидимый в ночной темноте стоял шамиранский дворец, и там, среди ковров и подушек ждала меня Нино. А может быть, она спит, чуть приоткрыв губки, и глаза ее покраснели от слез. Мне стало грустно. Я готов скупить все драгоценности базара и бросить их к ее ногам, лишь бы вновь увидеть эти глаза смеющимися.

Иран! Неужели я должен остаться здесь среди евнухов и шахзаде, дервишей и шутов? Остаться, чтобы прокладывать асфальтовые дороги создавать армию? Втащить в Азию еще частицу Европы?

И вдруг я отчетливо осознал, что для меня нет на свете ничего роднее и дороже смеющихся глаз Нино. Когда эти глаза улыбались в последний раз? В Баку у крепости? Как давно это было!

Я почувствовал звериную тоску по Баку, его пыльным крепостным стенам, солнцу, заходящему за горизонт. Я явственно услышал, как у ворот Боз Гурда воют шакалы, задрав к луне морды. Ветер принес на бакинские пустоши песок степей. Песчаный берег покрыт пятнами нефти. У Девичьей башни громко расхваливают свой товар торговцы. Николаевская улица ведет к лицею святой Тамары. Во дворе лицея под деревьями стоит Нино с тетрадями под мышкой и восторженно смотрит на меня.