Вивиан Джойес Ридли-Смит. 1 января 1904 года. 8 страница

Мои кости вскипели. Душа застыла. Кажется, меня сейчас стошнит.

– Не знаю, – сказал Доггер. – Полковник не поделился со мной. Должен признать, что я тоже об этом подумал.

Если бы я не была Флавией де Люс, я бы отправилась в комнату отца и потребовала объяснений. В конце концов, это же моя жизнь, не так ли?

У меня было такое ощущение, будто я за минуту повзрослела на несколько лет.

Признай это, Флавия, – подумала я. – У тебя просто не хватает пороху схватить льва за гриву в его логове.

По какой-то странной ассоциации я вспомнила о члене городского магистрата Ридли-Смите и его специфическом львином лице.

– Доггер, – спросила я, меняя тему со скоростью курьерского поезда, – что бы ты сказал, если бы я спросила тебя об ослабленных мышцах, вялых ладонях и подволакивающихся ногах?

– Я бы сказал, что вы снова побывали в Богмор-холле, – ответил Доггер с честным и преисполненным добродетели лицом.

– А если бы сказала, что не была там?

– В таком случае, мисс, мне бы пришлось спросить вас о дополнительных подробностях.

– А я бы тебе ответила, что встретила кое-кого с такими симптомами, а кроме этого – с большими круглыми немигающими глазами, без ресниц и бровей, с провалившимся носом, пятнистым коричневатым лицом и жуткими морщинами между бровями.

– А я бы сказал, хорошая работа, мисс Флавия. Весьма наблюдательное описание facies leonia – так называемого львиного лица. Уместно ли, если я поинтересуюсь, бывал ли этот человек в Индии?

– В точку, Доггер! – обрадовалась я. – В самую точку! Классический случай отравления свинцом, я полагаю?

– Нет, мисс, – ответил Доггер. – Классический случай болезни Хансена.

– Никогда о такой не слышала, – заметила я.

– Осмелюсь возразить, – сказал Доггер. – Более широко она известна как проказа.

Проказа! Ужасная болезнь, о которой нам всем рассказывали в воскресной школе, страшная болезнь, которой отец Дамиан^[50] заразился от прокаженных Молокаи: побелевшая, покрытая коростой, шелушащаяся кожа, голубоватые язвы, сгнившие носы, отваливающиеся пальцы рук и ног и лицо, в итоге превращающееся в безнадежную развалину. Прокаженные Молокаи, которым мы регулярно посылали пожертвования, собираемые в воскресной школе.

Проказа! Тайный страх каждой девочки и мальчика в Британской империи.

Наверняка Доггер ошибается.

– Я думала, люди от нее умирают, – сказала я.

– Да. Иногда. Но в некоторых случаях она переходит в спящую форму, не развивается активно, и это может длиться годами.

– Сколько?

– Десять, двадцать, сорок, пятьдесят. По-разному. Нет общего правила.

– Она заразна? – спросила я, и внезапно меня охватило отчаянное желание вымыть руки.

– Не настолько, как можно было бы подумать, – ответил Доггер. – На самом деле почти не заразна. У большинства людей естественный иммунитет к возбудителю этой болезни – Mycobacterium leprae.

Годами я страстно мечтала расспросить Доггера, откуда у него такие обширные познания в медицине, и до сих пор мне удавалось сдерживать свой порыв. Это не мое дело. Даже легкий намек на его тяжелое беспокойное прошлое станет непростительным вторжением.

– Я сам знавал случай, когда папулы продромальной стадии…

Внезапно он умолк.

– Да? – подтолкнула я.

Такое впечатление, будто глаза Доггера упаковали свои пожитки и улетели в какое-то отдаленное место. В другой век, быть может, в другую страну или на другую планету. Спустя какое-то время он произнес:

– Как будто…

Как будто меня тут не было. Внезапно голос Доггера упал до шелеста листьев, вздохов ветра в исчезнувшей иве.

 

Я затаила дыхание.

– Бассейн, – медленно проговорил он, и его слова бусинами нанизывались на длинную нитку. – В джунглях… иногда вода чистая, и ее можно пить… иногда мутная. Погрузи в нее руку – и она исчезает.

Доггер вытянул дрожащую руку, чтобы прикоснуться к чему-то, чего я не видела.

– Она исчезла… или она там, невидимая? Кто-то ищет в глубинах, беспомощный, в надежде найти… что-то… что угодно…

– Все хорошо, Доггер, – сказала я, как всегда, и прикоснулась к его плечу. – Это не имеет значения. Неважно.

– О, но это имеет значение и это важно, мисс Флавия, – возразил он, поразив меня своей настойчивостью. – И может быть, сейчас более чем когда-либо.

– Да, – автоматически повторила я. – Может быть, сейчас более, чем когда-либо.

Я не совсем понимала, о чем шла речь, но была уверена, что разговор должен быть продолжен во что бы то ни стало.

Не меняя темы, я заметила мимоходом, как будто ничего не произошло:

– Не нарушая ничьей конфиденциальности, могу сказать, что человек, которого я имею в виду, это член городского магистрата Ридли-Смит.

В конце концов, если бы Доггер был со мной в склепе, он увидел бы его своими глазами.

– Я слышал о нем, не более, – ответил Доггер.

– А тот другой, о котором я спрашивала тебя раньше, это его сын Джослин.

– Да, припоминаю. Отравление свинцом.

– Именно, – сказала я. – Ты заключил, что я была в Богмор-холле.

– Я слышал разговоры о сыне, – продолжил Доггер. – Слуги говорят. На рынке ходят слухи.

– Но не о его отце? – подсказала я.

– Нет. Об отце нет. Во всяком случае, описание наружности.

– Бедный Джослин! – воскликнула я. – Если твой диагноз верен, его мать страдала от отравления свинцом, а отец – прокаженный.

Доггер печально кивнул.

– Такое случается, пусть даже мы делаем вид, что нет.

– Они будут жить? – спросила я.

Я медленно подвела разговор к самому важному вопросу.

– Сын – может быть, – ответил Доггер. – Отец нет.

– Странно, не так ли? – сказала я. – Начавшая развиваться проказа убьет его.

– Сама по себе проказа редко бывает смертельна, – заметил Доггер. – Ее жертвы, как правило, умирают от почечной или печеночной недостаточности. А теперь, если вы меня извините, мисс…

– Разумеется, Доггер, – ответила я. – Прости, что помешала. Знаю, у тебя дела.

Все висело на волоске. Доггер был на грани того, чтобы провалиться в один из своих «эпизодов». Я знала, что он просто хочет уйти в свою комнату и тихо развалиться на части.

Но худшее позади, по крайней мере сейчас, и ему надо дать возможность побыть в одиночестве.

 

– Что происходит, Дафф? – спросила я, врываясь в библиотеку с таким видом, как будто в Букшоу был обычный приятный день.

Моя сестрица удивительно проницательна, пусть даже она делает вид, что это не так. Если и правда звонили с плохими новостями, Даффи уже наверняка разнюхала все подробности.

По этой части она очень похожа на меня.

– Ничего, – ответила Даффи, не отрываясь от сортировки книг. Такое ощущение, что чувство трогательной близости, возникшее между нами во время нашего сестринского перемирия, утекло, словно песок в песочных часах.

– Кто звонил? – спросила я. – Мне показалось, я слышала звонок.

Звонящий телефон был такой редкостью в Букшоу, что на эту тему можно было распространяться, не вызывая подозрений.

Даффи пожала плечами и открыла «Незнакомку из Уайдфелл-холла».^[51]

Что бы ни огорчило отца, он этим не поделился.

Что, в некотором роде, успокаивало. Мои сестры все знали. Что знала Даффи, то знала и Фели. Что знала Фели, то знала и Даффи.

Что знала Флавия, было шишкой на бревне в морской впадине. Темной, мрачной и никому не ведомой.

Пытаясь немного разрядить обстановку, я сказала:

– Хочу почитать хорошую книгу. Посоветуешь мне что-нибудь интересное?

– Да, – отозвалась Даффи. – Священную. Библию.

С этими словами она захлопнула «Незнакомку из Уайдфелл-холла» и величаво покинула комнату.

Вот тебе и родная кровь.

 

 

Ужин был шарадой.

Отец не почтил нас своим присутствием.

Фели, Даффи и я сидели за едой, ведя себя до отвращения прилично: передавали соль и перец, подавали холодный горох, сопровождая все это изысканными просьбами и благодарностями.

Ужасно.

Никто из нас не знал, что происходит с Букшоу и с отцом, и никто не хотел быть первым, кто об этом спросит, – тем, кто бросит последний камень, тот самый камень, который навеки разрушит наш хрупкий стеклянный дом.

Как будто слова могут вызвать его окончательное падение.

– Прошу прощения, могу я вас покинуть? – спросила Даффи.

– Разумеется, – слишком быстро ответили мы с Фели в унисон.

Мне хотелось заплакать.

Еще мне хотелось уйти в лабораторию и приготовить огромную партию йодистого азота и взорвать весь мир и всех в нем, превратив их в огромный гриб багрового дыма.

Люди подумают, что настал конец света.

Море стеклянное, подобное кристаллу… звезда Полынь, семь светильников, радуга вокруг престола, и второй ангел проливает свой сосуд на море, которое превращается в кровь мертвеца.

Я им покажу!

Им придется задуматься.

Кровь мертвеца.

Все началось с крови, не так ли?

Вот что вертелось в моем мозгу, когда я поднималась по ступенькам.

В начале были кровь раздавленной лягушки и кровь моей семьи, отливающая красным под микроскопом. Витраж с кровью Иоанна Крестителя и кровь, капавшая с деревянного чела святого Танкреда. Мне до сих пор не представилась возможность рассказать викарию о результатах моего анализа.

Потом кровавое пятно на полу внутреннего помещения органа, где убили мистера Колликута, но, конечно, это была не кровь. Это окрашенный красным цветом спирт из сломанного манометра органа.

Крови мистера Колликута там не было.

Конечно же!

Ни капли.

Ни в помещении, где его убили, ни в могиле, где оставили его тело, нигде между этими двумя точками, насколько я знала.

В деле мистера Колликута стоял вопрос не столько о кровавых пятнах, сколько об их отсутствии.

Очевидный вывод: его не зарезали и не застрелили, а отравление, к моему превеликому сожалению, даже не обсуждалось.

Несмотря на то что гробовщик Уилфрид Сауэрби сказал Адаму о внутренних разрывах, очевидно, что эти повреждения были нанесены уже после смерти.

Никакой крови.

Что и требовалось доказать.

Не надо быть профессором Эйнштейном, чтобы понять, что мистер Колликут, вероятнее всего, умер от удушья. На самом деле я поняла это, как только его увидела.

Один противогаз уже о многом говорил.

И тут я вспомнила, что были еще белые рюши под подбородком. Как у разбойника.

Носовой платок. Засунутый под противогаз.

Но зачем?

Ответ стукнул меня словно упавший на голову кирпич.

Эфир! Диэтиловый эфир!

Старый добрый (C2H5)2O.

Это вещество открыли в VIII веке персидский алхимик Абу Абдалла Джабер бен Хайям бен Абдалла аль-Куфи, иногда именуемый Гебером, а в XIII веке Раймунд Луллий, иногда называемый Доктор Иллюминатус, и его в мгновение ока можно состряпать дома из серной кислоты и нагретого винного камня. Его также можно утащить из больницы или приемной врача.

Легко было представить последние секунды мистера Колликута: влажный платок, прижатый к носу, сначала холод, а потом сильное жжение, сменившееся онемением. Горячий сладковатый привкус, когда он пытался вдохнуть, тепло в желудке, притупление всех чувств, кружащаяся темнота, а потом… что?

Что ж, разумеется, смерть, если эфир держали слишком долго или его было слишком много. Вполне могли случиться паралич центральной нервной системы и отказ дыхательного аппарата, если не оказать необходимую помощь. Я прочитала эти скверные подробности в классическом труде Генриха Брауна «Местная анестезия», зачитанный экземпляр которого дядюшка Тар держал на полке над письменным столом. Его собственные эксперименты с новокаином и стоваином (названным в честь француза Эрнеста Фурно,^[52] фамилия которого по-французски означала «печка»)^[53] были хорошо задокументированы на полях дневников дядюшки Тара микроскопическими заметками.

Но кто в наши дни в Бишоп-Лейси может раздобыть эфир? Очень немногие.

На самом деле, если задуматься, врач – это единственный человек на земле, который регулярно носит с собой в чемоданчике это вещество.

Мне надо поговорить с доктором Дарби.

Завтра пасхальное воскресенье. Он почти наверняка будет дежурить в церкви на случай медицинской необходимости, как обычно, организуя игры с пасхальными яйцами. Можно поймать его у покойницкой и мимоходом поинтересоваться, не пропадало ли у него что-либо из его чемоданчика в последнее время.

Но сначала мне надо поспать.

Должно быть, это Доггер принес Эсмеральду из оранжереи, потому что я обнаружила, что она с довольным видом взгромоздилась на железное кольцо лабораторного стенда, снеся свежее яйцо мне в кровать.

Сохраню его на утро, решила я. Завтра предстоит долгий день. Отец разбудит нас в пять утра, чтобы мы могли легко позавтракать перед трехчасовой службой.

Будучи католиками, мы обязаны поститься как минимум с полуночи, перед тем как получить святое причастие. Только те, кто был очень болен или находился при смерти, могли съесть тост с мармеладом.

Однако отец был с этим не согласен.

«Горячий завтрак необходим, если не обязателен, – говаривал он нам. – Никогда не знаешь, когда ты поешь в следующий раз и поешь ли ты вообще».

Это мудрость, которую он, по-видимому, сформулировал во время военной службы, но мы были достаточно умны, чтобы не задавать вопросы. В дискуссии с викарием он установил срок в три часа, достаточный, чтобы удовлетворить и желудок, и дух закона.

Должна сказать, что отец намного опережает время. Он не видит ничего плохого в том, чтобы принимать святое причастие у алтаря англиканской церкви, вместо того чтобы ездить за этим в Хинли в Деву Марию Семи Скорбей.

«Это наш непременный долг, – вечно твердит он нам, – поддерживать местного производителя».

Что ж, да будет так.

В восемь утра мы будем присутствовать на утрене, а в одиннадцать примем участие в литургии, где будут задействованы все: хор, орган, псалмы с традиционными ответами, первоклассная проповедь – в общем, весь парад.

Я откопала под кроватью коллекцию пластинок, позаимствованных из спальни Фели: «Концерт для фортепиано ля минор» Грига, который, по словам Фели, изображал солнечный свет и тени в ледяных фьордах, где в море падают блестящие, как бриллианты, куски льда размером с Букшоу.

Я завела граммофон, поставила иголку на бороздки пластинки, нырнула под одеяло и подтянула его к ушам, когда зазвучала музыка.

Под колыбельную в исполнении струнного оркестра Лондонской филармонии я уснула мертвым сном еще до начала весны.

Мне снилось, что я на кладбище Святого Танкреда, где среди могил были расставлены столы, примерно с дюжину. За столами сидели жители Бишоп-Лейси и окрестностей, все одетые в костюмы Арлекина с ромбовидными узорами. Цвета их шелков были настолько роскошными, что люди казались фигурами на витражах.

На столе перед каждым игроком – или участником соревнования, я не уверена, – стояли одинаковые пазлы, запечатанные, и за каждым человеком стоял рефери с пестрым флагом.

О, вот так веселье, – подумала я. – Турнир по сбору пазлов.

Раздался свисток, флаги метнулись вниз, и игроки открыли коробки и начали, как безумные, лихорадочно разбирать части пазла. Один или два человека уже нашли детали, образующие край картинки.

Судья в напудренном парике и пенсне прогуливался между столами, останавливаясь за спиной каждого игрока на пару секунд, чтобы сделать какие-то заметки в огромной старой папке.

Когда я приблизилась, чтобы рассмотреть пазлы получше (похоже, они изображали либо святого с золотым свечением вокруг головы, либо залитую лунным светом скалу, выступающую из полуночного моря), темная фигура в церковном облачении (это викарий?) жестами дала понять, что мое вмешательство тут же будет пресечено человеком с лопатой.

Я резко повернулась и оказалась лицом к лицу с надсмотрщиком – человеком с лопатой. Мисс Танти.

Тут я проснулась и села в кровати с колотящимся сердцем.

Если до этого момента я не понимала до конца, как и почему был убит мистер Колликут, теперь я это знала точно.

Часы показывали без десяти пять. Слишком поздно, чтобы еще вздремнуть.

Я выпрыгнула из кровати на холодный пол, облила холодной водой из кувшина руки и лицо и влезла в накрахмаленное белое платье, отделанное оборками, которое приготовила для меня миссис Мюллет.

Приготовленное на пару яйцо Эсмеральды и парочка тостов, поджаренных на бунзеновской горелке, сошли за плотный завтрак.

Я достала пробку из ящика стола и обуглила ее в огне горелки. Когда пробка остыла, я повозила ею по своим векам, уделяя особенное внимание нижним, потом втирала сажу, пока она не приобрела правдоподобный пурпурно-серый оттенок.

В качестве финального жеста я взбила волосы в воронье гнездо и побрызгала холодной водой на лоб.

Я взглянула на себя в зеркало.

Довершенный остатками яйца, прилипшими к губам, эффект был поразительно убедителен.

 

Отец, Даффи и Фели уже сидели за столом, когда я, спотыкаясь, вошла в столовую и удивленно осмотрелась.

Я села на свое место, не говоря ни слова, и не двигалась, уныло сложив руки на коленях.

– Господи! – воскликнула Фели. – Ты только посмотри на себя!

Отец и Фели подняли взгляды от сухих тостов.

– Я… я… боюсь, я не в состоянии, – выдавила я. – Простите. Я почти не спала. Кажется, я съела что-то не то.

Я поднесла ладонь ковшиком ко рту и надула щеки.

– Съешь кусочек тоста, – сказал отец. – И отправляйся обратно в постель. Я зайду взглянуть на тебя, когда мы вернемся домой.

– Спасибо, – ответила я. – Но я не голодна. Сон – лекарство от всех болезней, – процитировала я слова миссис Мюллет.

Наверху я переоделась из пасхального платья в юбку и свитер и сменила туфли пай-девочки на более удобную обувь.

Через несколько минут я уже вылезала – тихо, осторожно – из окна портретной галереи на первом этаже.

Ночью шел дождь, и «Глэдис» промокла. Я встряхнула ее хорошенько, и холодные сконденсировавшиеся капли полетели с нее, словно дождь из бриллиантов в лунном свете.

Меньше чем через десять минут мы будем в Святом Танкреде.

 

 

Со стороны реки, протекающей за церковью, поднимался изменчивый туман, дрейфуя среди могил, словно серый дым, и заглушая бормотание бегущей воды.

Церковное кладбище, залитое лунным мартовским светом, испугает кого угодно, только не меня.

В конце концов, я тут уже бывала.

Я постучала кулаками по груди и глубоко вдохнула влажный утренний воздух – смесь сырой земли, мокрой травы и старого камня с легким оттенком увядающих цветов.

Понятно, почему многие священники любят свою работу.

Скоро здесь будут две леди из алтарной гильдии, принесут пасхальные лилии, так что мне надо поспешить. Если мне повезет, до их прихода у меня будет час, максимум полтора.

Не то чтобы мне требовалось так много времени. Мой сон помог мне собрать последние части пазла в единое целое. До этого, хотя у меня были все факты, я не могла их сложить.

Но теперь все было ясно, как божий день, я точно знала, что и где искать.

Я ступила на порог и включила фонарик, стараясь светить им только на пол. Легчайший отблеск света на витраже – и снаружи церковь засияет, как лампа Тиффани.^[54]

Я открыла дверь и с крыльца перешла в основную часть церкви, или, как сказала бы Фели, из нартекса в неф. Когда дело касается церковной архитектуры, Фели любит швыряться техническими терминами с таким видом, будто болтает за чаем и печеньем с архиепископом Кентерберийским, если не с самим папой римским. Пьет ли папа чай? Не знаю, но уверена, что Фели сможет поддержать беседу до второго пришествия.

Я остановилась в центральном проходе и прислушалась.

Это место было наполнено такой совершенной тишиной, какая бывает только в церквях – такой обширной, бесконечной и громкой, что ушам больно.

Может, это плач мертвых, лежащих в стенах и склепе подо мной? Лежат ли они и ждут, как однажды сказала мне Даффи, ночного гостя, чтобы схватить его и уволочь в гроб, где будут пережевывать его кости до Страшного суда, а потом выплюнут их и поспешат на небеса?

Прекрати, Флавия, – одернула я себя.

Почему я позволяю такой чепухе заполнять свой мозг? Я уже была тут ночью и не видела ничего хуже мисс Танти.

Мисс Танти и Синтии Ричардсон.

Если подумать, то Святой Танкред – почти такое же суетливое местечко, как вокзал Виктория в середине дня.

Поезд на небо.

Прекрати, Флавия!

Медленно я двигалась по проходу – шаг за шагом.

Потом внезапно в моих мыслях возникла Даффи, видимо, чтобы составить мне компанию, она шла рядом и пела торжественным замогильным голосом: «Поговорим о могилах, о червях и эпитафиях»…

Прекрати, Флавия! Прекрати это немедленно!

Если мне повезет, я управлюсь за пару минут. Пару минут до того как…

Что-то скрипнуло.

Что-то деревянное, судя по звуку.

Я застыла.

Прислушалась.

Ничего.

Чепуха, – подумала я. Кроме камней в старых церквях полно дуба и тиса. Деревянные планки потолка, выгнувшиеся над моей головой, скамьи, кафедра, перила – все они когда-то были деревьями в английском лесу. Когда-то они все были живыми, и до сих пор были живы, устраиваясь поудобнее, растягивая мышцы во сне.

По проходу я дошла до органа, не осмеливаясь поднять луч фонаря, чтобы проверить, капает ли еще со святого Танкреда.

Сквозь окна под углом проникали разноцветные лучи лунного света, из-за чего тени казались еще более густыми.

Вот я достигла органа, его три клавиатуры поблескивали в темноте, словно три ряда зубов.

Что-то скрипнуло. Опять.

Или это что-то другое?

Я повела лучом фонарика, и из мрака мне подмигнул резной деревянный чертенок.

Я прижалась ухом к деревянной панели и прислушалась, но из внутренностей органа не доносилось ни малейшего звука.

Повернула чертенка, ухватив его за пухлые щечки, – и панель отъехала.

Я ступила внутрь.

Вот и снова я здесь. В том самом месте, где умер мистер Колликут и где, если только я, к прискорбию своему, не ошибаюсь, он спрятал «Сердце Люцифера».

Это был просто вопрос выстраивания фактов в правильном порядке, словно нанизывание жемчужин на нитку. Как только я это сделала, ответ пришел сам собой. Я едва могла дождаться возможности объяснить все инспектору Хьюитту – в качестве жеста доброй воли преподнести ему развязку на блюдечке с голубой каемочкой.

Конечно же, он поделится подробностями со своей женой Антигоной, она сразу же мне позвонит и снова пригласит на чай, несмотря на мои былые социальные промахи.

Она скажет пару слов о том, как блестяще я все решила, а я отвечу, что это мелочи.

Вокруг меня вздымались трубы органа – такое ощущение, что их тысячи, они ряд за рядом окружали меня горными пиками из олова и дерева.

У каждой трубы было входное отверстие, горизонтальная узкая прорезь внизу, через которую она издавала звуки, и я была уверена, что именно там мистер Колликут спрятал Сердце Люцифера.

Вопрос заключался вот в чем: в какой именно трубе?

Я провела часы, сидя рядом с Фели на органной скамье и наблюдая, как она переключает регистры, благодаря которым звучит орган: либлих бурдон, гайген принципал, контрафагот, гемсхорн, вокс селесте, салисет, дульсиана, либлих гедакт.

В каком из них мистер Колликут спрятал Сердце Люцифера?

Как ни странно, именно склад ненужных труб в его спальне натолкнул меня на эту мысль.

Где бы органист спрятал бриллиант?

Это загадка, и как в любой загадке, ответ, когда ты его находишь, до смешного очевиден.

В гем схорне!^[55]

Фели однажды объяснила, что трубы регистра гемсхорн должны звучать, как флейты, сделанные из рогов животных, – они напоминали мне духовые трубки пигмеев.

Их, должно быть, дюжины две, ранжированных по длине от нескольких футов до пары дюймов. Самые маленькие слишком малы, чтобы спрятать хоть что-то, их прорези слишком узки, чтобы внутрь можно было что-то просунуть.

Я решила начать с самой большой трубы.

Я засунула два пальца в ее металлический рот и поводила ими верх-вниз – над и под отверстием.

Внутренность трубы была гладкой, словно жестяная банка из-под чая.

Хорошо, перейдем к следующей.

За работой я не могла сдержать улыбку. Уже несколько недель Фели жаловалась, что орган расстроен, но она ошибочно винила в этом погоду.

Но я знала, в чем дело.

Кто бы мог предположить, что спрятанный бриллиант встанет комом в горле у старого усталого инструмента.

Флавия де Люс, вот кто!

– Флавия, ах ты шельма, – прошептала я, засовывая два пальца в отверстие следующей трубы.

Неписаный закон вселенной гласит, что то, что ты ищешь, всегда оказывается в последнем месте, куда ты заглянешь. Он относится ко всему в жизни – от потерянных носков до поставленных не туда ядов, и само собой, он сработал и в данном случае.

Единственной трубой среди гемсхорнов, которую я еще не проверила, была самая большая и самая последняя, находящаяся дальше всего от отодвигающейся панели, через которую я вошла внутрь органа.

Я хорошенько вытянулась, чтобы добраться до нее, молча помолилась – и сунула руку в отверстие.

Мои пальцы что-то нащупали!

В трубе был какой-то комок – что-то высохшее, вроде окаменевшего чернослива.

Я ощупала эту штуку, аккуратно изучая кончиками пальцев ее размеры и очертания.

Размером она была, вероятно, с лесной орех, и на ощупь такая же.

Я пошевелила эту штуку, и с глухим щелчком она освободилась и упала мне в ладонь.

Осторожно, – подумала я. – Не дай ей упасть в трубу.

Я медленно и аккуратно потащила эту штуку к отверстию, и наконец она оказалась в свете фонарика.

Какое горькое разочарование!

Это просто кусок старой оконной замазки.

Я сунула фонарик между двумя трубами и, используя большие пальцы, вонзила ногти в замазку и расколола ее, как яйцо.

«Сердце Люцифера»!

Мое сердце замерло, и, боюсь, я сказала кое-что небезгрешное, за что мне потом будет стыдно.

В свете фонарика огромный бриллиант, лежащий на моей ладони, отбрасывал искры в окружающий мрак, словно маленькое солнце.

Как я и подозревала, мистер Колликут спрятал камень внутри органной трубы.

Как умно с его стороны, – подумала я, – и как еще более умно с моей стороны догадаться, как найти камень.

«Сердце Люцифера»! Подумать только!

Я не могла дождаться, когда расскажу обо всем отцу.

Я держала огромный драгоценный камень между большим и указательным пальцами, поворачивая из стороны в сторону и разбрасывая тысячи отблесков, когда за моей спиной раздался голос:

– Хватай ее, Бенсон!

И потом все произошло в считаные секунды. Кто-то схватил меня за плечо, вонзив сильные пальцы в мои мышцы. Вся моя рука онемела.

Я резко повернулась, пиная нападавшего на ходу и с удовольствием чувствуя, как моя туфля ударяет его в голень.

– Черт бы тебя побрал! – с болью воскликнул незнакомец. – Я тебя проучу…

И тут фонарик погас.

Мой локоть сбил его с места между органными трубами, и он с глухим стуком упал на пол.

Теперь мы оказались в кромешной темноте, и я открыла рот, чтобы закричать. Но удержалась.

Вместо этого я сделала то, что никогда не забуду.

В меня снова вцепились руки и соскользнули, когда я отскочила, ударившись о трубы. Виндлада где-то в углу. Может быть, у меня получится вскарабкаться на нее и спрятаться за ней…

Сильные руки вцепились в мою лодыжку и выкручивали… выкручивали ее…

И тут снова включился фонарик. Кто-то нашел его на полу и посветил лучом прямо мне в глаза.

– Где он? – прогремел голос из темноты, находящейся за фонариком.

Голос Ридли-Смита, члена городского магистрата. Я в этом уверена.

– Дай его сюда, – потребовал другой голос, и мне чуть не выдернули руку из сустава. Пальцы незнакомца впились в мое побелевшее запястье.

– Давай его сюда, и поживее!

– Что давать? – выдохнула я. – Отпустите меня. Я не знаю, о чем вы говорите.

– Камень! – горячо проскрежетал голос прямо мне в ухо. Я почувствовала его дыхание, и не могу сказать, чтобы это было приятно.

Первой моей мыслью было потянуть время. Когда может появиться помощь?

Час? С тем же успехом это может быть вечность.

Бенсон (теперь я уже видела, кто на меня напал) схватил меня за плечи и встряхнул так, как терьер трясет мышь.

Такое ощущение, что у меня мозги стукнулись о черепную коробку.

– Никаких игр, – яростно прошипел он. – Дай его сюда.

Я протянула пустые руки.

– Это, должно быть, какая-то ошибка, – сказала я, широко раскрывая глаза навстречу слепящему свету фонарика и пытаясь изобразить честность. – Честно.

Меня еще раз встряхнули, более болезненно, чем в первый раз.

– Вы делаете мне больно, – сказала я, моя голова закружилась. – Отпустите меня.

Опять встряхнули так, что кости загремели.

Я больше не могла это выносить. Бежать некуда. Бенсон и член городского магистрата преграждали единственный выход из этой адской комнаты.