Прямой к Коммуне путь!

И конник рыжий, крут, как «либо-либо»,

набив овсом тугие торока,

сел на коня,

Учительнице лихо

сказал:

«Ещё увидимся... Пока»

Взглянул,

привстав на стременах высоко,

туда,

где ветер порохом пропах,

и конь понёс,

понёс его к востоку,

Мотая чёлкой в лентах и репьях...

Я вырастал,

и, в пряталки играя,

неуловимы, как ни карауль,

Глядели мы из старого сарая

В отверстия от каппелевских пуль.

Мы жили в мире шалостей и шанег,

когда, привстав на танке головном,

Гудериан в бинокль глазами шамал

Москву с Большим театром и Кремлём.

Забыв беспечно об угрозах двоек,

срывались мы с уроков через дворик,

бежали полем к берегу Оки,

и разбивали старую копилку,

и шли искать зелёную кобылку,

И наживляли влажные крючки.

Рыбачил я,

Бумажных змеев клеил

И часто с непокрытой головой

бродил один,

обсасывая клевер,

В сандалиях, начищенных травой.

Я шёл вдоль чёрных пашен,

жёлтых ульев,

смотрел, как, шевелясь ещё слегка,

За горизонтом полузатонули

Наполненные светом облака.

И, проходя опушкою у стана,

привычно слушал ржанье лошадей,

И засыпал

Спокойно и устало

В стогах, что потемнели от дождей.

Я жил тогда почти что бестревожно,

но жизнь,

больших препятствий не чиня,

лишь оттого казалась мне несложной,

Что сложное

Решали за меня.

Я знал, что мне дадут ответы дружно

на все и «как?», и «что?», и «почему?»,

Но получилось вдруг, что стало нужно

давать ответы эти самому.

Продолжу я с того, с чего я начал,

с того, что сложность вдруг пришла сама,

и от неё в тревоге, не иначе,

Поехал я на станцию Зима.

И в ту родную хвойную таёжность,

На улицы исхоженные те

Привёз мою сегодняшнюю сложность

Я на смотрины к прежней простоте.

Стараясь в лица пристально вглядеться

в неравной обоюдности обид,

Друг против друга встали

Юность с детством

и долго ждали:

Кто заговорит?

Заговорило Детство:

Что же... здравствуй.

Узнало еле.

Ты сама виной.

Когда-то, о тебе мечтая часто,

Я думало, что будешь ты иной.

Скажу открыто, ты меня тревожишь,

Ты у меня в большом ещё долгу».

Спросила Юность:

«Ну, а ты поможешь?»

И Детство улыбнулось:

Помогу».

Простились, и, ступая осторожно,

разглядывая встречных и дома,

Я зашагал счастливо и тревожно

по очень важной станции -

Зима.

Я рассудил заранее на случай

в предположеньях, как её дела,

что если уж она не стала лучше,

То и не стала хуже, чем была.

Но почему-то выглядели мельче

Заготзерно, аптека и горсад,

как будто стало всё гораздо меньше,

Чем было девять лет тому назад.

И я не сразу понял, между прочим,

описывая долгие круги,

что сделались не улицы короче,

А просто шире сделались шаги.

Здесь раньше жил я, как в своей квартире,

где, если даже свет не зажигать,

я находил секунды в три-четыре,

Не спотыкаясь, шкаф или кровать.

Быть может, изменилась обстановка,

а может, срок разлуки был велик,

Но задевал я в этот раз неловко

Всё то, что раньше обходить привык.

Здесь резали мне глаз необычайно

и с нехорошей надписью забор,

и пьяный, распростёршийся у чайной,

И у раймага в очереди спор.

Ну ладно, если б это где-то было,

а то ведь здесь, в моём краю родном,

к которому приехал я за силой,

За мужеством, за правдой и добром.

Слал возчик ругань в адрес горсовета,

дрались под чей-то хохот петухи,

и запылённо слушали всё это,

Не поводя и ухом, лопухи.

Я ждал иного, нужного чего-то,

что обдало бы свежестью лицо,

Когда я подошёл к родным воротам

И повернул железное кольцо.

И, верно, сразу, с первых восклицаний:

«Приехал! - Женька! -

Ух, попробуй сладь!»,

с объятий, поцелуев, с порицаний:

«А телеграмму ты не мог послать?»,

с угрозы:

«Самовар сейчас раздуем!»,

с перебираний -

сколько лет прошло! -

как я и ждал, развеялось раздумье,

И стало мне спокойно и светло.

И тётя Лиза, полная тревоги,

своё решенье вынесла, тверда:

«Тебе помыться надо бы с дороги,

а то я знаю эти поезда...»

Уже мелькали миски и ухваты,

уже во двор вытаскивали стол,

И между стрелок лука сизоватых

Я, напевая, за водою брёл.

Я наклонялся, песнею о Стеньке

колодец, детством пахнущий, будя,

и из колодца, стукаясь о стенки,

Сверкая мокрой цепью, шла бадья...

А вскоре я, как видный гость московский,

среди расспросов, тостов, беготни,

в рубахе чистой, с влажною причёской,

Сидел в кругу сияющей родни.

Ослаб я для сибирских блюд могучих