Всё гладко в тех речах, всё очевидно...

Какой он молодой,

Какой там пыл?

Поскольку это вроде не солидно,

Футбол оставил, девушек забыл.

Ну, стал солидным он, а что же дальше?

Где поиски,

Где споров прямота?

Нет, молодёжь теперь не та, что раньше,

И рыба тоже

(он вздохнул)

Не та...

Ну, вот мы и откушали как будто,

давай закинем, брат, на червячка...»

И, чмокая, снимал через минуту

Он карася отменного с крючка.

«Ну и отъелся, а? Вот это прибыль!» -

Сиял, дивясь такому карасю.

«Да ведь не та, вы говорили, рыба...»

Но он хитро:

«Так я же не про всю...»

И, улыбаясь, погрозил мне пальцем,

как будто говорил:

«Имей в виду:

карась-то, брат, на удочку попался,

а я уж на неё не попаду...»

За тётиными жирными супами

В беседах стал я жидок, бестолков.

И что мне тот старик всё лез на память?

Ну, мало ли на свете стариков!

Ворчала тётя:

«Я тебе не тёща,

Чего ж ты всё унылый и смурной?

Да брось ты это, парень! Будь ты проще.

Поедем-ка по ягоды со мной».

Три женщины и две девчонки куцых,

Да я...

Летел набитый сеном кузов

Среди полей, шумящих широко.

И, глядя на мелькание косилок,

коней,

колосьев,

Кепок

и косынок,

Мы доставали булки из корзинок

И пили молодое молоко.

Из-под колёс взметались перепёлки,

Трещали, оглушая перепонки.

Мир трепыхался, зеленел, галдел.

А я - я слушал, слушал и глядел.

Мальчишки у ручья швыряли камни,

И солнце распалившееся жгло.

Но облака накапливали капли,

Ворочались, дышали тяжело.

Всё становилось мглистей, молчаливей,

уже в стога народ колхозный лез,

и без оглядки мы влетели в ливень,

И вместе с ним и с молниями - в лес!

Весь кузов перестраивая с толком,

Мы разгребали сена вороха

И укрывались...

Не укрылась только

Попутчица одна лет сорока.

Она глядела целый день устало,

Молчала нелюдимо за едой

и вдруг сейчас приподнялась и встала,

И стала молодою-молодой.

Она сняла с волос платочек белый,

какой-то шалой лихости полна,

и повела плечами и запела,

весёлая и мокрая она:

Густым лесом босоногая

Девчоночка идёт.

Мелку ягоду не трогает,

Крупну ягоду берёт».

Она стояла с гордой головою,

И всё вперёд

и сердце и глаза,

а по лицу -

хлестанье мокрой хвои,

и на ресницах -

Слёзы и гроза.

Чего ты там?

Простудишься, дурила...» -

Её тянула тётя, теребя.

Но всю себя она дождю дарила,

И дождь за это ей дарил себя.

Откинув косы смуглою рукою,

глядела вдаль,

как будто там,

вдали,

Поющая

увидела такое,

Что остальные видеть не могли.

Казалось мне,

нет ничего на свете,

лишь этот,

в тесном кузове полёт,

нет ничего -

лишь бьёт навстречу ветер,

и ливень льёт,

И женщина поёт...

Мы ночевать устроились в амбаре.

Амбар был низкий.

Душно пахло в нём

овчиною, сушёными грибами,

Мочёною брусникой и зерном.

Листом зелёным веники дышали.

В скольжении лучей и темноты

Огромными летучими мышами

Под потолком чернели хомуты.

Мне не спалось.

Едва белели лица,

И женский шёпот слышался во мгле.

Я вслушался в него:

«Ах, Лиза, Лиза,

Ты и не знаешь, как живётся мне!

Ну, фикусы у нас, ну, печь-голландка,

ну, цинковая крыша хороша,

всё вычищено,

выскоблено,

гладко,

есть дети, муж,

Но есть ещё душа!

А в ней какой-то холод, лютый холод...

Вот говорит мне мать:

Чем плох твой Пётр?

Он бить не бьёт,

на сторону не ходит,

конечно, пьёт,

а кто сейчас не пьёт?»

Ах, Лиза!

Вот придёт он пьяный ночью,

рычит, неужто я ему навек,

И грубо повернёт

и - молча, молча,

Как будто вовсе я не человек.

Я раньше, помню, плакала бессонно,

Теперь уже умею засыпать.

Какой я стала...

Все дают мне сорок,

а мне ведь, Лиза,

Только тридцать пять!

Как дальше буду?

Больше нету силы...

Ах, если б у меня любимый был,

уж как бы я тогда за ним ходила,

Пускай бы бил, мне только бы любил!

И выйти бы не думала из дому

И в доме наводила красоту.

Я ноги б ему вымыла, родному,

и после воду выпила бы ту...»

Да это ведь она сквозь дождь и ветер -

летела молодою-молодой,

и я -

я ей завидовал,

Я верил

Раздольной незадумчивости той.

Стих разговор.

Донёсся скрип колодца -

И плавно смолк.

Всё улеглось в селе,

И только сыто чавкали колёса

По втулку в придорожном киселе...

Нас разбудил мальчишка ранним утром

В напяленном на майку пиджаке.

Был нос его воинственно облуплен,

И медный чайник он держал в руке.

С презреньем взгляд скользнул по мне,

по тёте,

по всем дремавшим сладко на полу:

По ягоды-то, граждане, пойдёте?

Чего ж тогда вы спите?

Не пойму...»

За стадом шла отставшая корова.

Дрова босая женщина колола.