Глава 25.3. Государственная пошлина 31 страница

Но картина человеческой мотивации Фрейда, хотя не столь простая, как у Гоббса, в основе похожа на нее: у всех нас есть первичный инстинкт, направляю­щий к смерти и разрушению. Агрессивные побуждения, следовательно, так же есте­ственны, как выброс горячей лавы из вулкана. Параллельно этому разрушительному побуждению существуют жизненные инстинкты, представителем которых является сексуальное влечение. Взятое само по себе, это влечение может рассматриваться как конструктивное и вплетенное в социальные взаимоотношения. Фактически лучшее, на что можно надеяться, это то, что по мере развития сексуальной жизни ребенка либидозные влечения будут так или иначе нейтрализовать разрушительные силы в его жизни.

Но увы, два инстинкта (разрушение и секс) часто сливаются. Агрессия тесно связана с каждой стадией развития сексуальности и, согласно теории Фрейда, ока­зывается необходимой для того, чтобы сексуальные импульсы достигали своей цели. Это слияние так сильно, что все наши добрые человеческие отношения, включая

Базовая психология любви и ненависти 121

доброе руководство, добрую волю, религию и наши добродетели вообще, лучше все­го рассматривать как простые «сублимации» — просто случайные побочные продук­ты секса и агрессии. У Фрейда не больше, чем у Гоббса, указаний на то, что аффи-лиативное желание может быть базовым в человеческой природе.

Однако не очевидно ли, что с момента зачатия жизнь взывает к поддержке, к взаимности? Образ жизни во чреве матери симбиотичен: господствуют отношения связи, и нет признаков каких-либо разрушительных инстинктов. После рождения аффилиативная привязанность ребенка к своему окружению все еще остается доми­нирующей: в кормлении, игре, отдыхе. Социальная улыбка рано символизирует его довольство людьми. Ребенок позитивно настроен ко всему своему окружению, дви­гаясь навстречу почти каждому типу стимулов, каждому типу людей. И он инстинк­тивно не удаляется ни от кого. Его жизнь отмечена готовностью. Конечно, в процес­се установления позитивной связи со своим окружением, ребенок может невольно приносить ущерб и невольно нарушать права других. Двухлетний ребенок в каком-то смысле слова может быть «разрушителем». Но его вторжения психологически не соответствуют тому, что он пытается делать. С его точки зрения, он жадно впитыва­ет окружающую его действительность, устанавливая с ней аффилиативные отноше­ния, — и ничего более.

Возникновение негативных эмоций страха и гнева порождено прерыванием этого порыва к сближению. Когда аффилиативные тенденции подвергаются угрозе или фрустрации, они уступают место тревоге или защите. Сатти живописно изло­жил суть дела: «На Земле нет ненависти, кроме обращенной в ненависть любви, а в преисподней нет ярости, кроме ярости отвергнутого ребенка»5.

Приоритет аффилиативной основы столь очевиден, что лишь переворот ре­альности «с ног на голову» может дать равную точку опоры тезису об агрессивных инстинктах. Некоторые психоаналитики достигают этого, утверждая, что еда (воз­можно, наиболее заметная из форм активности младенца) — деструктивный акт, именуемый «оральной агрессией». Как пишет один фрейдист, наши далекие предки «были каннибалами». «Мы все вступаем в жизнь с инстинктивным импульсом по­жирать не только пищу, но и все фрустрирующие объекты. Прежде, чем младенец приобретает способность любить, им управляют примитивные отношения ненавис­ти к его окружению»6. Это утверждение с точностью до наоборот изменяет порядок любви и ненависти в онтогенетическом развитии. Более того, оно переворачивает смысл акта питания. Когда я поедаю ростбиф, то делаю это не из ненависти, а из любви. С моей точки зрения, акты принятия в себя являются аффилиативными.

Можно с уверенностью утверждать, что нормальный человек никогда не ощу­щает, что в достаточной степени любит или любим; любви он всегда хочет больше. Одна из причин, почему религия является почти универсальной привязанностью че­ловечества, состоит в том, что религия поддерживает базовое отношение любви ин­дивида с неким всеобъемлющим началом. Основные религии представляют не толь­ко свободную, нерушимую привязанность к Создателю, но и незапятнанный идеал братства людей. Воображая совершенное состояние бытия, мы неизменно представ­ляем себе безусловный триумф любви.

Но желание любви, встречаясь с отвержением или угрозой, превращается в бес­покойный страх. Никто не может оставаться безразличным, если его попытки добить­ся аффилиации встречают противодействие. Проведенные не так давно исследования

5 Suttiel. Op. cit. P. 23.

6 Simmel E. Anti-Semitism, a social disease. N. Y., 1946. P. 41.

122 Статьи разных лет

малолетних правонарушителей показали, что практически в каждом случае неиспра­вимой делинквентности в семье присутствовали сильные эмоциональные нарушения. Родители отвергали этих детей или были неспособны обеспечить эмоциональную бе­зопасность. Блокировались попытки детей добиться аффилиации; и они, лишь частич­но осознавая свои страдания, обращались к антисоциальным поступкам в качестве средства защиты7. Во время войны тринадцатилетний мальчик, отвергаемый дома, «плюнул на американский флаг и заявил, что другие мальчики — дураки, что верят нашему правительству; что он выступает за Гитлера и нацизм и собирается стать пре­дателем. "Я ненавижу всех американцев", — добавил он»8. Дети, лишенные эмоцио­нальной привязанности, часто выступают против «грязных ниггеров», «еврейских уб­людков» и других меньшинств.

Мизантропия — думаю, теперь мы можем обобщить, — это всегда дело фрустрированного аффилиативного желания и сопровождающего его ущемления самоуважения. С психологической точки зрения любопытно смещение, происходя­щее в результате возникновения ненависти. Немногие из детей в процитированном мной исследовании осознавали источник своего дистресса. Их ненависть и агрессия выбрали несоответствующие объекты. Тонкость процесса смещения хорошо иллюст­рирует проведенное в Калифорнии научное исследование антисемитизма. Было об­наружено, что студентки колледжа, имеющие высокую степень предубежденности, обычно во всеуслышание заявляют о своей любви и уважении к родителям — чаще, чем это делают толерантные девушки. Однако более глубокое изучение их жизни показывает, что у них присутствует глубоко запрятанная враждебность к своим ро­дителям. Несмотря на внешнюю видимость, в семье у них отсутствуют свободные аффилиативные отношения, и, что может показаться удивительным, их антисеми­тизм отражает эту ситуацию9.

Похожие результаты дало исследование, проведенное среди ветеранов войны: была обнаружена значимая связь между воспоминаниями о любви и нежности, по­лученными в детстве, и нынешней толерантностью к группам меньшинств. Ветера­ны, отмечавшие недостаток нежности к себе со стороны родителей, гораздо чаще оказывались среди нетерпимых10. Даже то, что ретроспективные отчеты о нежности в детстве не являются полностью надежными, не влияет на верность нашего утвержде­ния. Сам факт, что люди в исследовании отмечали нарушения базовой любви, пока­зывает, что, так или иначе, у них есть незажившая рана, и эта рана определенно свя­зана с их позднейшей нетерпимостью.

Здесь необходимо добавить, что не всегда ненависть смещается на другой объект. Вполне возможно, что представители группы меньшинств действительно яв­ляются фрустрирующими факторами, они вполне могут непосредственно вызывать ненависть и презрение создаваемыми ими препятствиями. Не все жертвы предрас­судков невинны, как белая лилия; но если мы повнимательней приглядимся к про­цессу, то обнаружим, что почти в каждом случае на них обрушивается дополни­тельная смещенная злоба, для которой они не давали оснований.

7 Powers Е., Witmer H. An experiment in the prevention of delinquency. N. Y.: Columbia University Press, 1950.

8 Escalona S. K. Overt sympathy with the enemy in maladjusted children // American Journal of Orthopsychiatry. 1946. Vol. 16. P. 338.

9 Adorno T. W., Frenkel-Brunswik E., Levinson D. J., Sanford R. N. The authoritarian personality. N. Y.: Harper, 1950.

10 Bettelheim В., Janowitz M. Dynamics of prejudice. N. Y, 1950.

Базовая психология любви и ненависти 123

Ненависть — это достаточно нормальная реакция, возникающая при угрозе разрушения общепринятых позитивных ценностей. Такими подвергающимися угрозе ценностями могут быть любовь к себе, или желание быть любимым, или альтруисти­ческая любовь. Сатти объясняет это так: «Нет ненависти, кроме обращенной в нена­висть любви»11. Следовательно, ошибочно рассматривать множественные враждебные чувства людей просто как выплеск агрессивных инстинктов. Если ненависть — зави­сящее от обстоятельств явление, то, по крайней мере теоретически, ее можно избе­жать. Действительно, в процессе того как удовлетворяются аффилиативные потреб­ности человека, агрессия и враждебность исчезают. Признание этого факта — первый шаг к улучшению человеческих взаимоотношений.

Являются ли любовь и ненависть инстинктами?

Так как ненависть — явление, зависящее от обстоятельств, неверно утверж­дение фрейдистов о том, что она вырастает из инстинкта агрессии и разрушения. Конечно, враждебность — это нормальная, возникающая почти рефлекторно спо­собность людей, проявляющаяся, когда серьезная фрустрация блокирует аффилиа-тивную тенденцию их поведения. Но способность, даже естественная, не является сама по себе влечением в том смысле, что она ищет выход своей энергии.

Однако как обстоит дело с тем, что я называю аффилиативными желаниями? Может возникнуть впечатление, что я считаю их основополагающим жизненным инстинктом. Если ненависть возникает только при угрозе аффилиации, разве мы не должны предположить, что именно аффилиативная потребность является первич­ным инстинктом? В психологической литературе есть много указаний на такую воз­можность: инстинкт стадности, родительский инстинкт, «желание» ответа, «потреб­ность» в аффилиации.

Хотя я бы согласился поддержать этот постулат, если это окажется логически необходимым, однако вынужден указать на принципиальную пустоту всех формул инстинктов. «Инстинкт любви» не может означать ничего, кроме того, что природа человеческой жизни, видимо, требует сильных личных привязанностей. В каждом ин­дивидуальном случае постулирование этого инстинкта не значит ничего. Не объяс­няет он и множество трансформаций, которые претерпевают привязанности чело­века, в том числе тонкое взаимодействие любви к себе и социализированной любви. По-настоящему важные вопросы относительно любви и ненависти встают после проблемы инстинктов. Нашим поведением всегда управляют наши нынешние отно­шения, наша теперешняя преданность и отвращение, а не неизменные инстинктив­ные силы, как утверждают Фрейд и другие12. Я не верю, что мы можем рассматри­вать множество форм привязанности и отвращения в вечно развивающейся личности просто как множество каналов выхода постоянных инстинктов секса и агрессии, или стадности и любви, или чего-то еще.

Мне кажется очевидным, что мотивация — это всегда процесс, протекающий в настоящем и направленный в будущее, состоящий из отношений, убеждений и форм приспособления, которые, разворачиваясь в душе человека, успешно связывают его с миром. Мотивация носит конкретный характер, который не могут учесть доктрины ин­стинктов. Нами, я думаю, с ранних лет жизни движут не инстинкты, а интересы.

11 Suttiel. Op. cit. P. 23.

12 См.: Allport G. W. Personality: a psychological interpretation. N. Y.: Holt, 1937. Ch. 7.

124 Статьи разных лет

В самые первые месяцы жизни у ребенка развиваются системы позитивных привязанностей. Он любит свою мать, а не чью-то еще. Его исходная недифференци­рованная готовность быстро поляризуется по объектам. У него возникает привязан­ность к группам, членом которых он является: к своей семье, своей церкви, своей этнической группе, а позднее — к своему домику, своему офису и своему собствен­ному потомству. Любовь и верность конкретны. Они принимают форму чувств, и эти чувства усваиваются. Говорить, что позитивные привязанности человека — это не что иное, как случайная канализация инстинкта, просто бессмысленно. Именно чувства являются устойчивыми постинстинктивными мотивами развивающейся личности.

Ненависть тоже конкретна. Негритянский ребенок делает дружеские шаги на­встречу белому ребенку и страдает от полученного отпора — унижение обращается в ненависть. Скажем ли мы, что канализировался инстинкт агрессии, или мы скажем, что вырастает очень конкретное отношение возмущения, которое приобретает соб­ственную динамику, потому что ребенок должен далее приспосабливаться к этой новой фазе своего опыта? Ненависть не существует, пока ей не научились. Растущий ребенок всегда обучается специфическому набору идей относительно специфических категорий людей и соответственно этому выстраивает свои чувства. Его поведением далее руководят именно эти чувства (а не инстинкты). И эти постинстинктивные еди­ницы в личности являются главным для понимания человеческих взаимоотношений, ибо только они определяют курс дальнейшего развития личности.

Повторю, что при желании мы можем говорить об аффилиативной потребнос­ти или инстинкте, обобщая таким образом явления, которые мы обсуждаем. Однако мне кажется, что это бесплодно: делая так, мы, скорее всего, упустим из виду уни­кальность жизненной истории каждого человека, как и то, что его мотивы не полно­стью соответствуют мотивам других людей. Имея дело с конкретными людьми, мы должны всегда иметь в виду направленные формы аффилиации.

Как развились эти постинстинктивные единицы — это, конечно, загадка на­учения, предмет, который мы здесь исследовать не можем. Мы знаем, что установки принимают форму отчасти под давлением конформности и подражания; знаем, что главное влияние оказывают родители, но свое воздействие — и хорошее, и дурное — оказывают и преподаватели. Мы знаем, что в этот процесс вносят вклад смещение и обобщение. Мы знаем также, что все враждебные установки отмечены любопытной проекцией: человек, который нам не нравится, почти всегда рассматривается как полностью виновный. Нам редко приходит в голову, что основа нашей ненависти может полностью заключаться в нас самих, что мы можем просто делать не нравя­щегося нам человека «козлом отпущения». Никто никогда не просит, чтобы его изле­чили от его предубеждения. Ненависть действует как желтуха: страдающий от нее не замечает состояния собственной печени, это внешний мир кажется злобно-желтым.

Как я уже ранее отмечал, некоторую враждебность можно логически оправ­дать, когда вызывающий ненависть человек или группа преднамеренно возводят пре­пятствия на нашем пути. Но одной из самых трудных задач в мире оказывается по­пытка убедить индивида внимательно проанализировать его враждебное отношение и тщательно отделить причины, лежащие вне, от причин, лежащих внутри.

В предлагаемом мною здесь представлении о мотивации важны жизненные планы человека. Именно эти планы, а не его гипотетические инстинкты, являются движущей силой его жизни. Каждый раз, сталкиваясь лицом к лицу с проблемой приспособления, он будет осуществлять его с помощью своего нынешнего арсенала: его теперешних предубеждений, отношений и чувств. К чести большинства неофрей­дистов, они замечают этот момент, признавая, что эго — не слуга ид, как деклари-

Базовая психология любви и ненависти 125

ровал Фрейд. Скорее, ключ к поведению человека может давать его нынешняя фило­софия жизни. Один человек рассматривает мир как джунгли, где люди по сути злы и опасны; другой рассматривает его как дружелюбное место, населенное потен­циальными приятелями. Каждый действует в соответствии со своими нынешними убеждениями.

Этот постинстинктивный взгляд на мотивацию обладает двумя большими пре­имуществами. Во-первых, он уверяет нас в том, что улучшение человеческих отно­шений возможно. Наша природа не обрекает нас на то, чтобы делать что-то — за или против — с нашей «инстинктивной» агрессией; мы не должны беспокоиться об этом. Наше поведение вырастает из усвоенных нами чувств и предубеждений. Но можно улучшить образование, чтобы усвоить лучшее, и можно использовать подходящую терапию для переучивания.

Второе преимущество состоит в том, что мы можем теперь плодотворно решать самую трудную проблему из всех: как примирить аффилиативные потребности инди­вида с его любовью к себе и самооценкой.

Себялюбие и альтруизм

Вопрос можно сформулировать следующим образом: как далеко распростра­няются аффилиативные желания индивида? Включает ли его картина собственной бе­зопасности и личной целостности всего несколько или много аффилиативных отно­шений? Говорит ли он, как Англичанин в Индии у Э. М. Форстера: «Мы должны исключить кого-то из нашего сборища, или мы останемся ни с чем»? Скольких мы пригласим на свое «сборище» — это просто вопрос нашего прошлого научения. Мы можем сформировать крошечный островок безопасности, охватывающий маленький аффилиативный кружок, или большой остров, где наше самоуважение тождественно интересам более широкого круга. Некоторые люди настолько хорошо социализирова­ны, что чувствуют себя действительно сильнее, когда они заходят дальше в своих привязанностях, когда приглашают все больше и больше людей на свое «сборище».

Если бы я читал курс онтогенетического развития, последовательность стадий была бы примерно следующей. Прежде всего, симбиотическая фаза, которую я опи­сал. После этого периода зависимости и безопасности, проведенного с матерью, ре­бенок энергично вступает в аффилиативные отношения со своим окружением. Его любопытство и дружелюбный интерес не знают границ. Фрустрации, от которых он страдает, — всего лишь рябь на приливной волне. В возрасте двух-трех лет, когда воз­растают ограничения, фрустрация усиливается и помогает интегрировать растущее чувство индивидуальности, которое более резко отделяет ребенка от его социального и физического окружения. Хотя в норме многие годы у него продолжаются теплая и позитивная идентификация с родителями, он также учится отстаивать свои права и возмущаться пренебрежением своим самолюбием. Эгоизм становится выдающимся фактором в его жизни, быть может, самым выдающимся. Но благополучие других также остается его искренней заботой.

Однако именно здесь жизненные истории заметно расходятся. Некоторые дети, кажется, никогда не утрачивают эгоцентризма первых лет жизни; жизнь полностью вращается вокруг их собственных интересов, как они их себе представляют. Других детей захватывает интероцептивный процесс расширения. Но как именно случается, что одни молодые люди остаются по существу инфантильными в своем эгоизме, а другие соединяют развивающееся осознание своего эго с интересами, далеко выхо-

126 Статьи разных лет

дящими за их гедонистические требования, — это нам еще не известно. Для наших целей может быть достаточно заметить, что индивиды обладают разным диапазоном ценностей. Все эти ценности возникли в начале жизни из первоначальной аффи-лиативной ориентации, затем направление их развития изменил ранний эгоизм, и в конце концов они кристаллизовались в форме узких или широких чувств, более или менее социализированных.

Конечно, Гоббс не совсем ошибался. У большинства смертных есть тщесла­вие, гордость и ненасытный эгоизм, даже при наличии социализированной струк­туры ценностей. Этот факт проявляется во всех цитированных мной исследованиях. Люди хотят близких связей, но таких, которые поддерживают их собственную са­мооценку. Лишь немногие достигают такой святости или смирения, чтобы под­держивать дружеское внимание к тем, кто ущемляет их самолюбие. В то же самое время формируются мириады паттернов и мириады комбинаций эгоизма и альтру­изма. По-настоящему зрелый человек обладает широким диапазоном социализи­рованных интересов; и его альтруистические чувства, какими бы они ни были, яв­ляются не менее подлинными компонентами его природы, чем его более узкие области гордыни и эгоизма.

Хотя любящее внимание редко способно сохраниться, когда задето самоува­жение, все же иногда оно это выдерживает, и наша теория должна учитывать этот факт. Прощение, хотя оно, несомненно, менее распространено, чем возмущение, может следовать за оскорблением эго, и предшествующая любовь не ослабевает. Спокойная и высокоразвитая личность может прощать, даже когда о прощении не просят. Некоторые личности могут также проводить различие между поступком и тем, кто поступил, ненавидеть зло, с истинным уважением относясь к его виновнику. Обычно эти добродетели милосердия вырастают только из религиозной по сути философии жизни, развиваются до высокой степени и становятся функционально автономными внутри личности. В этих случаях крайней аффилиативности мы имеем дело с очень заметным расширением эго. Сформировавшаяся таким образом авто­номия чувств представляет собой подлинную трансформацию гордого, настойчиво­го эго, столь характерного для личности в раннем подростковом возрасте. Но святые среди нас редки.

Экономика ненависти

Почему в нашем обществе сегодня относительно мало людей в состоянии расширить свой диапазон аффилиации настолько, чтобы включить в него большое «сборище»? Преобладают, похоже, предубеждения и склонность к ограничению это­го круга.

Ответ на этот вопрос имеет некоторое отношение к принципу наименьшего усилия. Негативный взгляд на других людей обеспечивает некоторую экономию сил. Если я отвергаю иностранцев как категорию, они не должны меня волновать, за ис­ключением заботы о том, чтобы удерживать их подальше от моей страны. Далее, если я могу на всех негров навесить ярлык представителей низшей и неприятной расы, я с комфортом избавлюсь от десятой части моих сограждан. Если я могу поместить като­ликов в другую категорию и отвергнуть их всем скопом, моя жизнь еще более упрос­тится. Урезая дальше, я отсекаю евреев, демократов и членов профсоюзов. Что касает­ся специалистов, профессоров и реформаторов, их легко изгнать вместе с другими «коммунистами». Вскоре мало кто будет волновать меня, за исключением моей соб-

Базовая психология любви и ненависти 127

ственной группы в Пригородных Холмах, — и я смогу на досуге приняться за уничто­жение ее членов посредством сплетен. Возможно, я буду так поступать в зависимости от степени эмоциональной депривации в моей собственной жизни.

То, что этот легко доступный стиль «исключения» чрезвычайно популярен, по­казывают не только недавние исследования распространения предубеждений, но и по­разительно высокая корреляция между разными формами предубеждений: человек, на­строенный против негров, настроен обычно и против евреев, и против профсоюзов, и против иностранцев. И наоборот, если самоуважение человека и отношение его к дру­гим связаны, он, вероятно, будет настроен дружески к членам других групп.

Быть может, более всего препятствует улучшению человеческих отношений та изумительная легкость, с которой человеческий разум создает категории. Катего­ризация групп людей — простой, социально санкционированный способ сортировки собственных эмоций и интеграции собственного поведения. Процесс этот бывает особенно ясно очерчен в военное время. Беспристрастные высказывания в адрес вра­га в период конфликта рассматриваются как измена или, по меньшей мере, как сла­бость, а на критику своей собственной стороны наложено табу. От нас ожидается резкое разделение чувств между институциализированными друзьями и институциа-лизированными врагами. Внешней группе мы приписываем все пороки, все злобные намерения, все зверства; внутренней группе принадлежат все добродетели. Благодаря этому простому средству внутренняя группа процветает, и наши жизни экономно организуются.

В мирное время этот процесс тоньше, но и здесь мы склонны смотреть на тех, кто не входит в нашу орбиту, как на зловещих чужаков. Интересный урок дает нам слово соперник {rival). По-латыни rivales означает две соседних общины на двух бере­гах одного потока. Даже в языке Шекспира слово «rival» означает компаньона*. Но для нас оно означает противника, того, против кого мы боремся. Пока человек не за меня, я буду рассматривать его как конкурента. Люди, живущие на двух берегах пото­ка (или океана), могут быть друзьями, но гораздо чаще они соперники.

Эффект категоризации заметен в ответах американских военных во время вто­рой мировой войны на вопрос об их отношении к иностранному населению. Довольно интересно, что почти на все вопросы об индивидах из других групп, следовали доста­точно дружелюбные ответы. Так, солдатам в целом нравились немцы, англичане и штатские «дома». Но когда категориальные вопросы задавались о Германии или Брита­нии как о странах, или о «домашних» неграх, евреях или профсоюзных группах, появ­лялись негативные предубеждения. Например, при обычно дружелюбном отношении к английским гражданам, категориальный раздел между национальными группами проявился в ответах на вопрос «Думаете ли вы, что Англия вносит свой вклад в дости­жение победы в войне?». Тот же вопрос задавали относительно Соединенных Штатов. Среди американских военных 78 % сказали, что Соединенные Штаты делают больше, чем они должны, и только 5 % сказали, что так делает Англия13.

Эта черно-белая картина групп в нашем мышлении столь проста и социально одобряема, что напрашивается вопрос: «Зачем бросать ей вызов?». Ответ состоит в том, что в уменьшившемся мире такая категоризация становится рискованной. Все чаще возникают контакты между нами и ними, и где бы ни случались эти конфликты — при

* Well, good-night. / If you do meet Horatio and Marcellus, / The rivals of my watch, bid them make haste. (Ну, доброй ночи. / А встретятся Гораций и Марцелл, / Подсменные мои, — поторопите.) Шек­спир В. Гамлет, принц Датский. Акт I, сцена 1. Пер. Б. Пастернака.

13 StoufferS. A. et al. Op. cit. Vol. II. P. 627.

128 Статьи разных лет

забастовках, в бунтах или на войне, — они слишком ужасны, чтобы мириться с ними. Кроме того, наша демократическая этика говорит нам, что «исключающая» филосо­фия жизни субличностна, она не соответствует потенциалу человечности.

Мы еще не научились контролировать или менять «исключающую» философию жизни, но определенно достигнут прогресс в понимании ее сущностной природы. Я уже ссылался на исследования в Калифорнийском университете, показавшие опре­деленную связь между нарушениями аффилиативных взаимоотношений ребенка с его родителями и его фанатизмом во взглядах на группы меньшинств.

Юная (как и более старшая) авторитарная личность — та, что ощущает неуве­ренность и угрозу себе, вследствие чего она создает маленькие островки самоуваже­ния. Формируется умственная иерархия, в которой большинство групп расположено ниже нашей собственной. Человеческие взаимоотношения рассматриваются главным образом на языке власти, а не любви. Высоко ценятся установленные гарантии. Важен патриотизм, а также церковь, женские организации и любая другая установленная внутренняя группа. Многое происходящее вне этого круга кажется чуждым и угрожаю­щим. Любая двусмысленность или неопределенность вызывает беспокойство, а демок­ратия полна неопределенных ситуаций. Исключающая личность хочет, чтобы ее кате­гории были стабильными и ясными, верит, что «есть только один правильный способ действий», ее ум ригиден. Такой человек не станет расширять свой круг аффилиации. Вследствие этого он подозрителен, провинциален, враждебен14.

Конечно, нельзя сказать, что личности четко делятся на две группы: фана­тичные и терпимые, или демократические и авторитарные. Никто, и особенно сред­ний американец, не обладает полностью последовательным паттерном аффилиации и враждебности. Один студент-иностранец недавно заметил: «Когда дело касается меньшинств, вы, американцы, говорите райские слова и испытываете адские чув­ства. Вот что мне интересно: когда придет время, вы будете поступать больше как говорите или как чувствуете?». И каким клубком конфликтов является белый житель западного мира! Часто он беспристрастен в суждениях и горячо следует политичес­ким, этическим и религиозным кодексам, непревзойденным в своих универсалист­ских идеалах уважения к человеку. С другой стороны, он часто самодоволен, лице­мерен и невыносимо покровительственен в отношении большинства жителей Земли, которым довелось иметь кожу другого цвета и более древнюю, хоть и менее техни­ческую цивилизацию.

Перспективы

Каковы шансы расширения диапазона аффилиативных чувств в рамках пред­почитаемой нами политической структуры — демократии? Я обнаружил две проти­воположных точки зрения. Э. М. Форстер в 1938 году писал: «Два приветственных сло­ва в пользу демократии: во-первых, потому что она признает разнообразие, и, во-вторых, потому что разрешает критику. Двух приветственных слов вполне доста­точно, нет повода для третьего. Только Любовь, Возлюбленная Республика, заслу­живает его». Прямо противоположную точку зрения можно обнаружить в заключи­тельной фразе исследовательского отчета 1950 года «Авторитарная личность»: «Если страх и деструктивность являются главными эмоциональными источниками фашиз­ма, то эрос главным образом принадлежит демократии».

14 Adorno T. W. et al. Op. cit., passim.

Базовая психология любви и ненависти 129

Если не обращать внимания на слишком узкое использование понятия эрос, кажется очевидным, что при демократии шансы людей на расширение своих аффи-лиативных отношений выше, чем где-либо еще. Однако прав и Форстер, говоря, что хотя демократия и разрешает разнообразие и критику, у нее нет методов высвобож­дения потенциала любви в человеческих взаимоотношениях. История не свидетель­ствует, что это когда-либо происходит без посторонней помощи. Даже организован­ной религии сегодня, похоже, требуется техническая помощь.

Для меня наиболее обнадеживающий признак заключен в развитии современ­ной социальной науки. Исследования в области личности и человеческих отноше­ний многому учат нас относительно природы аффилиации и враждебности. Хотя теория отстает, есть надежда, что вскоре появятся полезные индуктивные обобще­ния, должным образом проверенные философией и вековой мудростью. На самом деле, уже сейчас я отважусь перечислить принципы, которые кажутся мне вполне установленными: