Сценарий к выкупу 2 страница

насколько готов к этому я сам? Если отвечать честно, то получится, чтоабсолютно

не готов. Видимо, поэтому я и нахожусь здесь, в этом ужасном окопе, потому

чтодолжен чему-то научиться.

 

Мне никогда не доводилось испытывать настоящего религиозного опыта. И я говорю

это с некоторым сожалением. Теоретически я, конечно, признавал саму возможность

таких переживаний, но никакого потрясающего самые основы моей личности

онтологического богоявления у меня никогда не было. Более глубоким натурам, чем

я, возможно, и удавалось попасть в иную реальность при помощи молитвы, медитации,

поста или переживая состояния, близкие к смерти. Религиозная литература полна

такими фантастическими описаниями, и хотя у меня нет никаких оснований

сомневаться в их правдивости, я возьму на себя смелость утверждать, что в

действительности подобные переживания редки. На каждую святую Терезу, пророка

Иезекииля или Уильяма Блейка приходятся миллионы таких, как я, не имеющих опыта

непосредственного переживания трансцендентного, опыта соприкосновения с вечной и

непостижимой тайной, лежащего в основе любой религии. Но вот снадобье аяхуаска

приблизило меня к чему-то внушающему страх, глубокому и бесконечно серьезному.

 

Я никогда не мог полностью принять идею о переселении душ - слишком уж много я

видел людей, которые считали, что в прошлой жизни были Клеопатрами или Карлами

Первыми, чтобы всерьез относиться к продолжению жизни "я" после смерти. Однако я

верю, что военное сражение как событие, одновременно затрагивающее психику целой

массы людей, способно оказывать мощное воздействие на то, что Карл Юнг назвал бы

"коллективным бессознательным". Первого июля 1916 года в день начала операции

при Сомме еще до полудня было убито пятьдесят тысяч человек - и это только со

стороны британцев. Но почему это должно иметь какое-то значение лично для меня?

Почему в моих видениях возникла именно эта сцена? Возможно, еще школьником я

принял слишком близко к сердцу стихотворения Уилфреда Оуэна или меня наказывают

за мои чересчур болезненные фантазии, которые вызывал в моем детском воображении

военный мемориал в моем родном городе. Я не знаю ответов на эти вопросы, и они

продолжают беспокоить мой ум. Однако видения, являющие собой калейдоскоп цвета,

ломаных форм и всевозможных странностей, продолжаются.

 

Я оказываюсь незримым свидетелем военного суда. Мой спутник стоит, охраняемый

двумя солдатами. Его подвергают перекрестному допросу на юридическом жаргоне,

который мне, возможно, когда-то и доводилось читать или слышать в кино, но

которым я не владею. Мой спутник не проявляет никаких эмоций, когда зачитывают

приговор. Я поворачиваю голову и вижу, что мы стоим посреди холодного сумрачного

поля, постепенно вырисовывающегося в свете раннего утра. Неровной линией впереди

нас выстроились солдаты, готовые к исполнению приговора. Они выглядят

сдержанными, некоторые из них рассержены тем, что их вывели утром в это холодное

поле, и неуклюже переминаются, как нетерпеливые кони. Я вижу их дыхание в

морозном утреннем воздухе, но когда всматриваюсь, то узнаю лица мальчиков из

окопа. Они вскидывают винтовки, как только лающая команда прицелиться разносится

над пустынным полем, и меня охватывает дрожь от ясного понимания, что сейчас эти

мальчики убьют человека, спасшего им жизнь. Этот момент застывает как живая

картина, и я являюсь ее свидетелем. Песнь мэтра достигает своего скорбного и

страстного завершения. Мои глаза полны слез, и я начинаю плакать. Сначала тихо,

а потом уже неудержимо, с судорожными всхлипываниями. Из глаз у меня текут

горько-соленые потоки, а все цвета сплавляются в красный. Проходит какое-то

время. Я ощущаю себя в утробе матери, а песнь мэтра превращается в голос моего

отца. И почему я должен удивляться, что эта всепоглощающая грусть, это зрелище

предательства, эта страшная трагедия вызвали во мне воспоминания о моем одиноком,

измученном отце и моей матери, моей прекрасной, грустной матери?

 

Он был бравым солдатом, а она - юной невестой. Потом она пережила эмоциональную

катастрофу и умерла от рака груди в возрасте пятидесяти трех лет, а через

несколько месяцев за ней последовал и отец. Я - ярко-красная искра в ее глазу, я

- колючка в его боку, и всех нас троих связывает какое-то незавершенное дело.

Вот почему мы вместе в этом странном гулком помещении, которое и есть моя память.

Я, как всегда, окружен призраками.

* * *

 

Моя мать была стройной привлекательной женщиной с длинными светлыми волосами и

удивительными голубыми глазами. У нее были красивые ноги, поэтому она носила

короткие юбки и туфли на шпильках с заостренными носами. Я помню свою гордость,

смешанную со смущением, когда мужчины на улице свистели ей вслед, причем стоило

ей обернуться и бросить на них ледяной взгляд, как они немедленно делали вид,

что ничего не произошло. У нее был гордый характер, и ей нелегко было угодить.

Она ушла из школы в пятнадцать лет и начала работать парикмахером, развив в себе

некоторое высокомерие и завышенное чувство собственной исключительности. Люди

перешептывались о моей матери, когда она проходила мимо, но она чувствовала себя

не такой, как они, да и не хотела на них походить. Ее звали Одри, и до встречи с

моим отцом у нее было не много кавалеров. Он стал ее первой любовью.

 

Первые воспоминания о матери совпадают в моей памяти с первыми музыкальными

воспоминаниями. Я помню, как сидел у нее на коленях, когда она играла на пианино,

и смотрел, как ступни ее ног на педалях поднимались и падали, создавая некий

ритмический контрапункт звучанию танго, которое она так любила играть. Меня

завораживало ее умение превращать значки на листах нотной бумаги в ясную

гармонию мелодии. Это умение в сочетании с врожденной манерой держать себя

создавало вокруг нее опьяняющий ореол обаяния.

 

Еще я помню мою мать, играющей на пианино в гостиной в доме моих дедушки и

бабушки, в то время как отец, обладающий прекрасным тенором, поет печальный

вариант вальса Худди Ледбеттера "Goodnight Irene".

Last Saturday night I got married Me and my wife settled down Now this Saturday

we have parted I'm taking a trip downtown.[4]

 

Моему отцу нравились биг-бэнды братьев Дорси и Бенни Гудмена, но именно

благодаря моей матери в доме впервые зазвучал рок-н-ролл с пластинок из черного

ацетата, делавших 78 оборотов в минуту и украшенных яркими этикетками фирм MGM,

RCA и Decca. Ричард Пеннимен, пронзительно вопящий "Tutti Frutti" своим кошачьим

голосом, Джерри Ли Льюис, исполняющий "Great balls of fire" в манере безумного

проповедника, и Элвис, вкрадчиво поющий "All Shook Up" с интонацией, в которой я

позднее начну различать явный сексуальный подтекст. Эти записи повергали меня в

неистовую радость. Я катался по полу и подпрыгивал в состоянии, чем-то

напоминающем религиозный экстаз. Мама купила также все альбомы Роджерса и

Хаммерстайнас записями бродвейских мюзиклов "Оклахома!", "Юг Тихого океана", "Карусель",

"Король и я", "Моя прекрасная леди" Лернера и Лоу и "Вестсайдская история"

Бернстайна. Я проигрывал эти пластинки до дыр, влюбившись в требующий особой

тщательности ритуал извлечения дисков из их поношенных конвертов. Я брал

пластинку кончиками пальцев, сдувал пыль, накопившуюся на поверхности пластинки

с предыдущего раза и осторожно водружал ее на вертушку проигрывателя. В те

времена у меня не было никаких музыкальных предпочтений; я слушал все с

восторженной внимательностью неофита. Позднее, когда я стал учиться музыке, я

проигрывал пластинки на 33 оборота со скоростью 45 оборотов в минуту, и тогда

становилась слышна партия баса, освобожденная от опутывающих ее сетей

аранжировки, которая игралась октавой выше. Эти эксперименты помогли мне понять,

что любая партия, вне зависимости от ее сложности, может быть расшифрована и

выучена, если прослушать ее на скорости, достаточно медленной для того, чтобы по-настоящему

расслышать ее. Бесхитростная механика проигрывателя предоставляла такую

возможность, и, слыша уютное шуршание иглы проигрывателя прежде, чем зазвучат

первые ноты увертюры к "Оклахоме!" или первые аккорды "Singin' in the Rain"

Джина Келли, я не менее, чем самой музыкой, бывал заворожен медлительным

движением механической лапки по поверхности пластинки.

 

Мы живем в сыром доме викторианской эпохи без центрального отопления. Потом мать

научит меня разжигать огонь в камине гостиной, который служит для нас

единственным источником тепла. Мы начинали со свернутых газет, больших листов

EveningChronicle, свернутых по диагонали в длинные конусы, из которых затем

составлялось нечто, по форме напоминающее гармонику, чтобы обеспечить долгое

равномерное горение. В эту конструкцию добавлялось несколько картонных коробок

из-под яиц, несколько лучин для растопки и, наконец, уголь, который, как

бесценное черное сокровище, клали на вершину пирамиды.

 

Спички лежат высоко на каминной полке, рядом с каминными часами. Мне уже семь

лет, и моего роста достаточно, чтобы достать их, если я встану на цыпочки.

 

- Можно, я зажгу огонь, мама? Я знаю, как надо делать. Пожалуйста! Можно? - Я

уговариваю ее, отчаянно пытаясь сдержать свое рвение и чувствуя, что я уже дорос

до такого ответственного дела.

 

- Можешь зажечь огонь, сынок, но не оставляй спички на виду у твоего младшего

брата; всегда оставляй их на возвышении, понятно? Мне нравится выражение "на

возвышении".

 

- Так, теперь не забудь, что зажигать нужно снизу, а не с верхушки.

 

- Да, мама.

 

- Огонь будет гореть, только если ты зажжешь снизу, - поэтому мы и построили всю

конструкцию именно так. Уголь займется, только если загорится дерево, а дерево

загорится только в том случае, если будет гореть бумага.

 

- Да, мама, - снова говорю я, борясь с коробком спичек, и вот наконец вчерашний

номер EveningChronicle охвачен пламенем.

 

- Очень хорошо, - говорит она с некоторой гордостью в голосе. - А теперь помоги

мне с уборкой. Эта комната выглядит как авгиевы конюшни. - Это еще одно ее

выражение. Я понятия не имел, что такое авгиевы конюшни, но там явно царил

беспорядок и хаос, в который неизбежно мог погрузиться и наш дом, не сделай мы

уборку после моего озорного младшего братца.

 

- Я еще намучаюсь с этим проказником, - говорила она. Позднее она научит меня,

что, даже если огонь почти погас, умелые действия кочергой могут вернуть его к

жизни. Она предупредила, что, если огонь разгорелся, пламенем будет охвачено все,

что к нему поднесешь. Она научила меня, как сохранять огонь в течение ночи,

устроив ему "кислородное голодание", но не гася его окончательно, и как оживить

его утром.

 

Ребенком я мог провести целый день, глядя на огонь. Я и сейчас могу затеряться

среди видений покрытых трещинами башен, древних пылающих королевств, пещерных

храмов и целых континентов, которые можно различить в тлеющих углях и горячей

золе. Моя мать научила меня этому волшебству, и оно по-прежнему во мне. Еще она

научила меня, как погладить рубашку, пожарить яичницу, пропылесосить пол - всему,

что нужно, чтобы соблюдать общечеловеческие ритуалы и заведенные порядки. Но

только музыка и огонь сохранили ореол тайны и статус сокровенного знания. Они

привязывают меня к матери, как ученик волшебника привязан к своему учителю. Моя

мать была первой властительницей моего воображения.

 

Мой дед с материнской стороны был весьма заметной личностью в Уоллсенде, городке,

где жила семья моей матери, хотя ходившие о нем слухи были до некоторой степени

спровоцированы его внешним видом. Он был высок, необыкновенно красив и слишком

элегантен, чтобы не привлечь к себе внимание сплетников маленького городка. В

моих воспоминаниях его всегда окутывает ореол чего-то опасного и таинственного.

Дед не был уроженцем Уоллсенда, что делало его еще более подозрительной

личностью. Он был родом с острова Мэн. С фотографии, сделанной на свадьбе моих

родителей, смотрит человек с чуть высокомерным взглядом, недоуменно и слегка

удивленно приподнятой бровью и щегольской развязностью дамского угодника. Ему

некогда было общаться со мной, он работал страховым агентом в фирме Sun Life of

Canada. Он ездил на автомобиле, который в те времена называли роскошным. Я

хорошо его помню: это был "ровер" с подножками и блестящими хромированными

фарами. Для меня дед был таинственным и далеким существом, но мама боготворила

его.

 

Единственное мое воспоминание о бабушке с материнской стороны окрашено ужасом. Я

помню ее зубы в стакане на прикроватном столике, целую челюсть, которая грозно

целилась на меня своим злым оскалом. Больше я не помню ничего: она умерла,

оставшись для меня не более чем тенью, но звали ее Маргарет.

 

Моему отцу было двадцать четыре года, когда я родился. Столько же было и мне,

когда я впервые стал отцом. К тому времени он как раз вернулся из Германии после

службы в инженерных частях. На фотографиях можно увидеть немного хмурого

красивого мужчину в униформе оливкового цвета, рядом с ним - улыбающаяся

фройляйн, а в руках у него кружка пива и сигарета. Мне нравилось смотреть на эти

фотографии, запечатлевшие отца в самые счастливые времена. Я всегда пытался

разглядеть в его темных глазах самого себя или хотя бы намек на то, что в один

прекрасный день я появлюсь на свет. И в то же время мне всегда приходила в

голову пугающая мысль о том, какая большая часть жизни прошла без меня. Я думаю,

что в Германии отец провел лучшее время в своей жизни, и он нередко говорил, что

так оно и было. Он часто с гордостью рассказывал, что участвовал в "оккупации"

Германии, возможно желая как-то компенсировать то обстоятельство, что он был

слишком молод, чтобы по-настоящему воевать с немцами, и что кутежи с немецкими

женщинами казались тогда куда лучшей формой времяпрепровождения. Мой отец вовсе

не был хвастуном. Он просто хотел, чтобы мы гордились тем, что и он "пожил свое",

посмотрел мир и утвердился в статусе настоящего мужчины. - Видишь эту полоску у

меня на рукаве, сынок? Младший капрал, инженерные части - это я. Мы строили

мосты, взрывали их, а потом снова собирали; надо было мне остаться в армии.

После кружки-другой пива он возвращался воспоминаниями к тем казавшимся

беззаботными дням, как к золотому веку, с которым настоящее не могло идти ни в

какое сравнение. При этом в его голосе всегда звучал скрытый упрек всем нам, кто

не дал ему реализовать открывавшиеся возможности, и особенно к моей матери.

Позднее, когда отношения между моими родителями испортились, отец стал

заканчивать такие рассказы воспоминаниями о том, как сильно мать любила его

прежде. Как она каждый вечер ждала его возвращения с работы и обвивала руками

его шею, стоило ему переступить порог. С тех пор и до самой кончины чувство

сожаления уже не покидало отца.

 

Отец родился в сентябре 1927 года в портовом городе Сандерленде. Его окрестили,

дав ему имя Эрнест, такое же, как у отца моей матери. Думаю, это совпадение имен

сыграло важную роль при первой встрече родителей. Представляю, как мама

возвращается домой, сияя от радости, и обрушивает на свою сестру Марион новость

о том, что в субботу на танцах она познакомилась с красивым молодым человеком: "Угадай,

как его зовут?"

 

В семье моего отца все были католиками, а родственники матери - англиканцами.

Так называемые смешанные браки по-прежнему осуждались церковью, но все же к ним

относились уже не так строго, как в предыдущем поколении, когда, по преданиям

нашей семьи, разница в вероисповедании стала причиной нескольких памятных

семейных ссор. Мой дед Том пошел против воли своего отца, непоколебимого

протестанта, женившись на Агнес Уайт, моей бабушке, девушке из ирландской семьи.

Агнес ушла из школы в четырнадцатилетнем возрасте и поступила работать служанкой

в "большой дом". Будучи дочерью портового грузчика, работавшего в доках

Сандерленда, она занимала на социальной лестнице более низкую ступеньку, чем мой

дед. Агнес была предпоследним ребенком в традиционной ирландской семье, где было

десять детей. Она обладала живым умом и привлекательной внешностью, а также

отличалась большой набожностью. Так и вижу, как она убеждала моего деда бросить

свой жалкий протестантизм и обратиться в католичество. Старый Том любил тишину и

спокойствие, поэтому Агнес всегда удавалось настоять на своем. Помимо всего

прочего семейные разногласия заключались еще и в том, что деду пришлось

отказаться от своего наследства ради женитьбы на прекрасной Агнес. Самнерсы были

как-то связаны с морским делом, и в нашем роду в девятнадцатом веке имелось по

меньшей мере два капитана торговых судов, но мне не известно, было ли это

наследство хоть сколько-нибудь значительным. Подозреваю, что рассказы о "семейном

состоянии" и "морской династии", которыми мой дед пожертвовал ради своей любви,

страдают несколько преувеличенной значительностью и романтизмом. Нет никаких

сомнений в том, что он любил мою бабушку, но на протяжении всей жизни мой дед,

как впоследствии и отец, таил невысказанный упрек. Им обоим казалось, что нечто,

от чего пришлось отказаться когда-то в прошлом, уже невозможно компенсировать в

настоящем, что они оказались заложниками института брака, и от этого никуда не

уйти.

 

Мой дед пошел работать монтажником в мастерские на реке Вир. Через его руки

проходили танкеры и военные корабли, прежде чем их спускали на воду и выпускали

в открытое море. У моего деда и бабушки Агнес родилось шестеро детей: две

девочки и четыре мальчика, старшим из которых был мой отец. Во второй раз

бабушка забеременела двойней. Это обнаружилось только во время родов, причем

выжил только один из близнецов. Много лет спустя Агнес расскажет моей сестре,

что она молила Бога прибрать одного из малышей, потому что боялась, что не

сможет прокормить обоих. Вероятно, ее молитвы были услышаны. Гордон, оставшийся

в живых близнец, отличался невероятной жаждой жизни. Мой отец рассказывал, что

тот вечно попадал в какие-то переделки. Любимым времяпрепровождением Гордона

было лежать между железнодорожными рельсами, когда над его головой проходили

груженные углем поезда. Должно быть, он вообразил себя бессмертным. Еще до того,

как я родился, дядя Гордон уехал в Австралию, чтобы заняться поисками золота в

пустыне, раскинувшейся вокруг хребта Дарлинг, и меня назвали в честь него.

 

Католицизм моей бабушки составлял значительную часть не только ее духовной жизни,

но и общественной жизни всей семьи. Она пошла работать экономкой к молодому

священнику, которого звали отец Томпсон, а я привык называть его отцом Джимом.

Это был добрейший и абсолютно свой человек, который всегда казался мне членом

семьи. У него был невыносимый акцент, как у героя одного из романов Вудхауза, и

растерянный вид неряшливого интеллектуала, который оказался не на своем месте.

Шаркающей походкой он входил в дом в своем священническом воротничке, сутане и

шляпе, сандалиях, надетых поверх черных носков, и очках. Агнес была буквально

одержима отцом Джимом. Его священнический сан, его благочестивая ученость в

сочетании с ласкающей слух запинающейся манерой говорить, свойственной высшему

классу, оказывали опьяняющее действие на ирландскую девочку из Сандерленда,

которая все еще жила в моей бабушке. В их отношениях никогда не было и намека на

что-либо предосудительное, но имя отца Джима не сходило с бабушкиных уст: "отец

Джим сделал это", "отец Джим сделал то", а бедный старый Том редко удостаивался

слова или взгляда. Он лишь тихо сидел в углу и подбирал какую-то старую мелодию

на своей мандолине, уставившись в пространство перед собой и мыча себе под нос

песню без слов.

 

Ко времени моего рождения в октябре 1951 года бабушка и дедушка перебрались в

Ньюкасл вместе с отцом Джимом, получившим постоянное место священника в женском

монастыре Доброго Пастыря в северо-восточной части города. Здесь он руководил

группой монахинь, в ведении которых находилась школа для девочек, а также

прачечная, снабжавшая местное духовенство чистыми простынями и алтарными

покровами. К девочкам-школьницам меня никогда не подпускали, но в обязанности

моего деда входило следить за коксовой печью в подвале монастыря, а также

перевозить на фургоне белье, забирая грязное и возвращая безупречно чистое. Дед

сам скручивал себе цигарки и был неизменно одет в голубые рабочие брюки и черный

армейский берет. Дед умел лаконично пошутить. Семейное предание гласит, что

однажды за обедом отец Джим принялся вслух размышлять, около какой темы будет

выстроена его воскресная проповедь.

 

- Около пяти минут, - съязвил мой дед, достаточно громко, чтобы быть услышанным,

после чего получил в ответ убийственный взгляд Агнес и озадаченный - священника.

Мой дед был личностью, и меня всегда завораживали длинные паузы, которые он

делал между словами, а также волосы, торчавшие у него из ушей и огромного носа.

Эти волосы становились все длиннее по мере того, как дед старел, а тело усыхало.

 

Обычный дом, стоящий на монастырской территории, соответствовал должности,

занимаемой моим дедом (отец Джим неизменно ужинал в доме бабушки и деда). За

стенкой жило семейство Дули, присматривавшее за монастырской фермой. Старый Дули

брал меня с собой на дальние поля кормить свиней и потчевал леденящими кровь

историями об огромных жутких свиноматках, которые могут безо всякой причины

наброситься на мальчика и перекусить его пополам. Поэтому я старался держаться

подальше от свиней, особенно после того как мне сказали, что они так же умны,

как люди, и так же способны на подлость. Я как сейчас вижу старого Дули в

морском шейном платке, высоких сапогах с закатанными голенищами и с огромным

пиратским кожаным ремнем, который придавал ему вид головореза. Мне казалось, что,

входя в свинарник, он чувствует себя идущим по перекладине мачты.

 

Агнес не жаловала семейство Дули. Они казались ей дикими и неопрятными, сама же

она претендовала на некоторую утонченность. Она ежедневно разгадывала кроссворд

в свежем номере Times и читала пересказы книг в Reader'sDigest, объясняя, что,

поскольку ей не довелось получить настоящее образование, она вынуждена получать

его в сокращенном виде. На протяжении всей своей жизни она питала неиссякаемый

интерес и любовь к чтению, побуждая к этому и меня. Свои книги Агнес хранила на

полках, которые занимали нишу в стене у камина и тянулись от пола до потолка.

Она проводила много времени, сидя в кресле с книгой в руках и очками в

черепаховой оправе на носу. Позади нее громоздилась пирамида из книг, которые ей

предстояло изучить. Она никогда не откладывала книгу, не прочитав. Бабушка дала

мне почитать "Остров сокровищ" Роберта Льюиса Стивенсона, едва мне исполнилось

семь лет. Я продрался сквозь эту книгу с той же кровожадной решимостью, которую

я впоследствии использовал в беге по пересеченной местности. Едва ли такой

подход можно назвать интеллектуальным, однако он окажется полезным во многих

других областях. И не в последнюю очередь в музыке. Кроме того, бабушка

заставила меня прочесть "Жизнеописания святых", которые в любом случае не могли

произвести на меня большого впечатления.

 

Агнес часто говорила мне, что если у меня вообще есть мозги, то я получил их в

наследство от нее. И именно благодаря поддержке и поощрению со стороны моей

бабушки я стал считать себя способным и сообразительным.

 

Жизнь моих родителей началась в обычном доме неподалеку от судостроительного

завода Свана Хантера в Уоллсенде. Здесь, на северном берегу реки Тайн, между

Ньюкаслом и Северным морем, родилась и выросла моя мать. Уоллсенд находится в

том самом месте, где император Адриан решил завершить строительство своей стены

в 122 году, когда побывал в этом пустынном северном уголке своей огромной

империи. Адрианов Вал, подобно гигантской змее, извивается на восемьдесят миль

по холмам и пустошам между Барроу-ин-Фернесс на западном берегу до берегов реки

Тайн на восточном. Принято думать, что стена была построена с целью защиты от

скоттов и пиктов, но в действительности она предназначалась для того, чтобы

контролировать торговые сношения между югом и севером, а значит, и с населением

территории, которая впоследствии станет северной частью Англии. Перевод

латинского segedunum удручающе прозаичным Уоллсенд (конец стены) заставляет это

слово звучать похоже на "конец мира". И я полагаю, что римский легионер,

засланный в эту захолустную, продуваемую всеми ветрами дыру и одетый в одну лишь

кожаную набедренную повязку, согласился бы с таким определением. Когда в начале

двадцатого века судостроительный завод в нашем городе начал расширяться,

строители обнаружили остатки храма, посвященного Митре, богу света, особенно

почитаемому римскими пехотинцами, а несколько лет назад, когда была снесена наша

старая улица, - целый лагерь римских легионеров под булыжной мостовой.

 

После того как в пятом веке римские легионы наконец вернулись в Рим, эти места

стали подвергаться постоянным набегам, в основном со стороны Северного моря,

откуда приходили саксы, датчане, юты, викинги и норманны, а также скотты. В

течение многих веков власть над нашим регионом столько раз переходила из рук в

руки, что местные жители начали ощущать себя отдельным народом, не относящимся

ни к шотландцам, ни к англичанам. Мы называем себя "джорди"[5] по историческим

причинам, которые по-прежнему являются предметом оживленных дискуссий среди

местных историков, но большинством из нас давно забыты. Осталось лишь острое

региональное самосознание, причем ощущение собственной уникальности

поддерживается у жителей наших мест наличием своего диалекта, который порой

звучит совершенно непонятно для остальных жителей Британских островов.

 

На реке Тайн построены некоторые знаменитые корабли. "Мавритания", построенная

для компании Cunard Line, быстрее всех других кораблей пересекала Атлантику. Ее

сестра "Лузитания" была в начале Первой мировой войны потоплена немецкой

подводной лодкой, что спровоцировало вступление в войну Соединенных Штатов.

Судно "Эссо Нортумбрия", танкер водоизмещением в четверть миллиона тонн и на

момент своего спуска на воду самый большой корабль в мире, было построено уже

при мне, в конце моей улицы, где располагалась верфь.

 

Многие месяцы его огромный корпус загораживал солнце, после чего корабль наконец

спустили на воду, и он ушел по реке Тайн в Северное море, чтобы никогда уже не

вернуться сюда.

 

В самом облике верфи было что-то доисторическое: гигантские скелеты кораблей и

крошечные в сравнении с ними рабочие, подвешенные в огромной клетке, чей силуэт

хорошо читается на фоне неба. Подъемные краны казались громадными

доисторическими животными, металлическими монстрами, которые беззаботно скользят

и с неестественной медлительностью двигаются над кишащей людьми верфью и

вспышками ацетиленовой сварки.

 

Каждое утро ровно в семь часов раздавался заводской гудок, скорбный вопль,

созывавший рабочих к реке. И сотни людей устремлялись вниз по нашей улице в