Глава 18. Тони и раньше бывал в Париже, но на этот раз все было по-другому

 

Тони и раньше бывал в Париже, но на этот раз все было по-другому. Город света был запачкан нацистской оккупацией;

Париж спасло от полного разрушения только то, что он был объявлен открытым городом. Люди вынесли немало страданий, и хотя немцы успели ограбить Лувр, но не испортили облик древней столицы. Кроме того, на этот раз Тони чувствовал себя не туристом. Он мог жить в пентхаузе Кейт на авеню Маршала Фоша, уцелевшем после оккупации, но вместо этого снял квартиру без мебели в старом доме Гран Монпарнас, состоящую из столовой с камином, маленькой спальни и крохотной кухоньки без холодильника. Между спальней и кухней была втиснута ванная комната со старомодной ванной на ножках в виде львиных лап, потрескавшимся биде и испорченным туалетом с поломанным сиденьем.

Когда квартирная хозяйка начала извиняться, Тони остановил ее:

– Не беспокойтесь, все прекрасно.

Он провел все воскресенье на блошином рынке^[4], а понедельник и вторник в лавках старьевщиков на левом берегу, и к среде купил почти всю необходимую мебель: диван-кровать, выщербленный стол, два огромных мягких кресла, старый, покрытый прихотливой резьбой гардероб, лампы, шаткий кухонный столик и два стула. Тони подумал, что мать ужаснулась бы такому убожеству. Конечно, он мог позволить себе обставить квартиру дорогими вещами, но это означало, что он будет только играть роль молодого американского художника, приехавшего в Париж, а Тони хотел стать настоящим художником.

Теперь нужно было найти хорошую художественную школу. Самой престижной считалась Парижская школа изящных искусств, но студентом мог стать далеко не каждый, тем более американец. Однако Тони, почти не надеясь, все же подал туда документы. Он должен, должен был доказать матери, что принял правильное решение. Он представил комиссии три картины и ждал решения целый месяц. Наконец консьержка подала ему письмо с грифом школы. Тони предлагалось явиться в следующий понедельник, и в назначенное время он уже стоял перед большим каменным двухэтажным зданием. Тони проводили к директору школы, мэтру Жессану, мужчине огромного роста, но почти совсем без шеи, резкими чертами лица и тоненькими бледными ниточками губ.

– Работы у вас любительские, – сказал он Тони, – но в них есть нечто. Учтите, комиссия решила принять вас не за то, что есть в ваших картинах, а скорее за то, что в них угадывалось. Понимаете?

– Не совсем, мэтр.

– Когда-нибудь поймете. Я решил записать вас в класс мэтра Канталя. Он будет вашим наставником все пять лет – если, конечно, сможете выдержать такой срок.

"Выдержу”, – поклялся себе Тони.

Мэтр Канталь оказался человеком крошечного роста, с темно-карими глазками, носом-картофелиной и толстыми губами. Совершенно лысую голову венчал фиолетовый берет.

– Американцы – варвары, дилетанты! – приветствовал он Тони. – С чего это вы решили сюда приехать?

– Учиться, мэтр.

Мэтр Канталь ехидно фыркнул. В классе было двадцать пять студентов, по большей части французов. По всей комнате были расставлены мольберты. Тони выбрал стоявший ближе к окну, выходившему на дешевое бистро.

На столах и этажерках теснились гипсовые слепки различных частей человеческого тела, скопированных с греческих статуй. Тони огляделся в поисках натурщицы, но никого не увидел.

– Начинайте, – велел мэтр Канталь.

– Простите, – сказал Тони. – Я… Я не принес краски.

– Они вам не понадобятся. Весь первый год будете учиться правильно рисовать.

Мэтр показал на слепки.

– Вот то, что нужно передать на бумаге. И не обольщайтесь, если задание покажется слишком легким. Предупреждаю: еще до конца года больше половины из вас будут исключены за неуспеваемость. На первом курсе мы изучаем анатомию, на втором те, кто сдаст экзамен, конечно, начнут писать маслом живую натуру, на третьем, и смею уверить, вас останется немного, постарайтесь усвоить мой стиль и, без сомнения, улучшить его, ну а четвертый и пятый курсы посвятите поискам собственной манеры, новых способов самовыражения. Ну а теперь за работу.

Студенты взялись за карандаши.

Мэтр медленно обходил комнату, останавливался перед каждым мольбертом, делал замечания, критиковал, объяснял. Подойдя к Тони, он коротко сказал:

– Нет! Не пойдет! Я вижу контуры руки, а нужно передать то, что внутри – мускулы, кости, связки. Хочу знать, течет ли под кожей кровь. Знаете, как этого добиться?

– Да, мэтр. Нужно подумать, увидеть, почувствовать, а уж потом рисовать.

После занятий Тони обычно шел домой и продолжал работу, делая короткие перерывы только на сон и еду. Занятие любимым делом давало ему никогда ранее не известное ощущение свободы, простое сознание того, что он сидит за мольбертом с кистью в руке сколько хочет, заставляло почувствовать себя равным богам – можно создавать целые миры вот этой рукой, изобразить дерево, цветок, человека, вселенную! Одна мысль об этом пьянила. Тони ощущал, что рожден для того, чтобы служить искусству.

В редкие часы досуга он бродил по улицам Парижа, открывал для себя волшебный город, теперь уже его собственный, родной, где создавалась истинная красота. На самом деле существовало два Парижа, разделенных Сеной на левый и правый берег, совершенно разных, непохожих. Правый берег принадлежал богатым, левый – студентам, художникам, старающимся выжить в ежедневной борьбе за место под солнцем; старые кварталы – Монпарнас, бульвар Распай, Сен-Жермен-де-Пре – стали настоящим домом для Тони. Он часами просиживал с однокурсниками в маленьких кафе, обмениваясь новостями:

– Говорят, директор музея Гуггенхейма сейчас в Париже, покупает все, что на глаза попадается.

– Передай, пусть меня подождет! Все студенты читали одни и те же журналы, передавая их из рук в руки: такие издания недешево обходились.

Тони выучил французский еще в Швейцарии и без труда подружился с остальными студентами.

Ни один человек не знал, из какой Тони семьи; он был принят как свой, как равный. Бедные начинающие художники собирались в дешевых кафе и бистро, никто из них ни разу не переступал порога дорогих ресторанов.

Париж 1946 года был прибежищем величайших художников мира. Тони несколько раз встречал Пабло Пикассо, а однажды даже видел Марка Шагала, огромного, жизнерадостного человека с беспорядочной гривой седеющих волос. Он сидел за столиком в кафе, погруженный в беседу с друзьями.

– Нам повезло, – прошептал друг Тони, – он очень редко приезжает в Париж. Живет в Венсе, на побережье Средиземного моря.

Макс Эрнст часто заходил в монпарнасские уличные кафе, а блестящий Альберто Джиакометти бродил по узким улочкам. Тони заметил что скульптор почему-то очень похож на собственные произведения – такой же высокий, худой, угловатый.

Но самым волнующим моментом в жизни Тони стала встреча с Браком. Художник был сердечен и приветлив, но Тони от смущения не мог слова вымолвить.

Будущие гении посещали маленькие картинные галереи, принимающие на комиссию работы неизвестных художников, рассматривали работы соперников, сплетничали о неудачах собратьев по искусству.

Квартира Тони произвела ужасающее впечатление на Кейт, когда та впервые приехала навестить сына. Она предусмотрительно воздержалась от замечаний, поражаясь про себя, как может ее мальчик, воспитанный в роскоши, жить в этой грязной развалюхе! Но вслух сказала только:

– Очаровательно, Тони. Только не вижу холодильника. Где ты держишь еду?

– За п-подоконником.

Кейт подошла к окну, открыла, вынула из жестяного ящика яблоко.

– Надеюсь, это не для твоего натюрморта?

– Н-нет, мама, – засмеялся Тони. Кейт с аппетитом надкусила:

– Ну а теперь, – объявила она, – расскажи, как идут занятия.

– П-пока не о чем г-говорить, – признался Тони. – В эт-том г-году мы т-только изучаем рисунок.

– Тебе нравится мэтр Канталь?

– Он просто в-великолепен. Г-главное в другом – н-нрав-люсь ли я ему. К-ко второму к-курсу останется т-только т-треть с-студентов.

Кейт ни разу не заговорила с сыном о компании. Мэтр Канталь был не из тех, кто расточает похвалы. Самым радостным днем для Тони был тот, когда он слыхал от преподавателя:

– Видел я и хуже! Или:

– Уже почти заметно то, что под кожей…

В конце года Тони оказался в числе восьми человек, переведенных на второй курс. В честь столь знаменательного события студенты отправились в ночной клуб на Монмартре, перепились и провели ночь с молодыми англичанками, приехавшими посмотреть Париж.

На втором году занятий Тони начал писать маслом живую натуру, чувствуя себя так, будто вырвался наконец из детского сада. Наконец после стольких часов, проведенных за изучением анатомии, он ощущал, что знает каждый мускул, нерв, кость в человеческом теле. Теперь же, когда в руке была кисть, а на постаменте стоял натурщик, Тони начал творить. Даже мэтр Канталь был удивлен.

– Умеете чувствовать, – ворчливо признал он. – Теперь нужно поработать над техникой.

В школе постоянно работали десять – двенадцать натурщиков: чаще других мэтр Канталь вызывал Карлоса, неимущего студента медицинского факультета, Аннет, маленькую полногрудую брюнетку с огненно-рыжим треугольником внизу живота и спиной, испещренной застарелыми шрамами от фурункулов, и Доминик Массэ, красивую молодую блондинку с тонкими чертами лица и темно-зелеными глазами.

Доминик позировала для многих известных художников и была всеобщей любимицей. Каждый день после занятий толпа мужчин окружала ее, умоляя о свидании. Но девушка оставалась непреклонной.

– Никогда не путаю бизнес с удовольствием. А кроме того, – насмехалась она, – это было бы несправедливо. Вы уже видели все, что я могу предложить. Откуда я знаю, что у вас под одеждой?

И, лукаво улыбаясь, остроумно отвечала на непристойные шутки. Но никогда не встречалась со студентами вне школы.

Как-то к вечеру, когда все уже ушли и только Тони задержался, доканчивая портрет Доминик, девушка, неожиданно оказавшись за его спиной, заметила:

– У меня нос слишком длинный.

– О, простите, сейчас исправлю, – встрепенулся Тони.

– Нет-нет. Не на картине. Мой собственный нос слишком длинный.

– Боюсь, – улыбнулся Тони, – с этим я ничего не могу поделать.

– Француз сказал бы: “У тебя прехорошенький носик, дорогая!"

– Мне нравится ваш нос, хотя я и не француз.

– Это и видно. Вы никогда не пытались назначить мне свидание. Интересно, почему.

– Не… не знаю, – защищался застигнутый врасплох Тони. – Наверное, потому, что за вами и так все ухаживают, а вы ни с кем не встречаетесь.

– Каждая женщина с кем-нибудь встречается, – улыбнулась Доминик. – Спокойной ночи.

И, помахав рукой, исчезла.

Тони заметил, что всякий раз, когда он оставался допоздна, Доминик не спеша одевалась, подходила ближе и наблюдала, как он рисует.

– Ты очень талантлив, – объявила она как-то. – Станешь великим художником!

– Спасибо, Доминик. Надеюсь, ты права.

– Живопись много значит для тебя, так ведь?

– Так.

– Не хочет ли будущий гений пригласить меня пообедать? И, заметив удивленные глаза Тони, добавила:

– Не беспокойся, я не ем много, нужно беречь фигуру.

– Конечно, – засмеялся Тони, – с большим удовольствием.

Они отправились в дешевое бистро, где долго беседовали о художниках и картинах. Тони зачарованно слушал рассказы Доминик об известных художниках, у которых она работала. За кофе с молоком девушка объявила:

– Должна сказать, что ты рисуешь не хуже их. Тони необыкновенно польстило такое сравнение, но вслух он пробормотал только:

– Мне еще много нужно работать.

Они вышли из кафе, медленно побрели по тротуару.

– Не собираешься пригласить меня посмотреть, как ты живешь?

– Если хочешь. Боюсь, не очень-то роскошно. Оглядев крохотную неубранную квартирку, она покачала головой:

– Ты прав. Совсем не роскошно. Прислуги, конечно, нет?

– Приходит раз в неделю, убирать.

– Выгони ее. Развела грязь! А подружка есть?

– Нет.

Она внимательно посмотрела на Тони.

– Ты не голубой?

– Нет.

– Прекрасно. Ужасно жаль, если такой мужчина пропадает впустую! Найди мне ведро и мыло.

Доминик трудилась, пока не отскребла все углы, и квартирка заблестела.

– Ну вот, – распрямилась она, – сойдет пока. О Господи, на кого я похожа! Срочно мыться!

Войдя в тесную ванную, девушка открыла кран.

– Как ты здесь умещаешься? – удивилась она.

– Поднимаю ноги выше. Доминик засмеялась:

– Хотела бы я на это посмотреть!

Через четверть часа Доминик вновь появилась, розовая, необсохшая, в полотенце, небрежно завязанном узлом на талии, светлые кудряшки обрамляли нежное личико. У нее была прекрасная фигура: полные груди, узкая талия, длинные стройные ноги. До этого дня Тони совсем не замечал в ней женщину. Доминик была для него всего лишь обнаженной натурой, моделью для картин. И только теперь все изменилось. Тони ощутил неудержимое желание.

– Хочешь меня? – спросила не сводившая с него глаз Доминик.

– Очень.

Она медленно развязала узел.

– Тогда покажи мне…

Тони в жизни не встречал таких женщин. Доминик давала все, ничего не требуя взамен. Почти каждый вечер она готовила ужин, а когда они шли куда-нибудь, выбирала самые дешевые бистро или кафе.

– Ты должен экономить, – наставляла она. – Даже хорошему художнику очень трудно пробиться, а ты так талантлив, дорогой.

На рассвете они часто отправлялись на знаменитый парижский рынок поесть лукового супа, часами бродили по музеям и укромным местам, куда не заглядывали туристы, таким, как кладбище Пер-Лашез, место последнего приюта Оскара Уайлда, Фредерика Шопена, Оноре де Бальзака и Марселя Пруста, облазили катакомбы и провели восхитительную неделю полного безделья на спускавшейся вниз по течению Сены барже, владельцем которой оказался приятель Доминик.

Девушка была неисчерпаемым источником радости для Тони. Она обладала неистощимым чувством юмора и всегда находила способ рассеять его плохое настроение, утешить и развеселить. Казалось, она была знакома со всеми, и часто водила Тони на вечеринки, где он встречал многих выдающихся людей того времени: поэта Поля Элюара, Андре Бретона, директора знаменитой “Галереи МЭ”.

Много раз Доминик повторяла Тони, что он будет великим художником, завоюет мировую славу. Если ему хотелось рисовать по ночам, Доминик с готовностью позировала, хотя назавтра должна была целый день работать. Тони считал, что ему невероятно повезло. В первый раз он был уверен, что любим бескорыстно, искренне, не за деньги. Тони не смел признаться Доминик в том, что он наследник огромного состояния, боясь, что тогда она изменится, станет холодной и расчетливой – их любовь будет омрачена. Но не смог противиться искушению и подарил ей на день рождения манто из русской рыси.

– Ничего не видела прекраснее! – охнула Доминик, кутаясь в пышный мех.

– Не-ве-ро-ят-но! – запела она, закружилась, присела и неожиданно замерла:

– Откуда ты его взял? Тони, оно же ужасно дорогое! Но он был готов к допросу:

– Краденое. Купил у какого-то типа недалеко от музея Родена. Тому не терпелось от него избавиться. Заплатил чуть дороже, чем стоит обыкновенное драповое пальто в "О'Прентан”.

Доминик на мгновение уставилась на Тони, но тут же разразилась хохотом:

– Я буду носить это манто, даже если мы оба попадем в тюрьму.

И, бросившись на шею Тони, заплакала.

– О, милый, ты такой дурачок! Родной, любимый, смешной дурачок!

Тони решил, что ради такого стоило солгать. Как-то ночью Доминик предложила переехать к ней. Она неплохо зарабатывала и могла позволить себе снять большую современную квартиру на улице Претр Сен-Северин.

– Тебе нельзя жить в такой дыре, Тони. Здесь просто ужасно. Перебирайся ко мне, и за жилье платить не нужно. Я буду тебе стирать, готовить и…

– Нет, Доминик, спасибо, не могу.

– Но почему?

Как ей объяснить?! Раньше, в самом начале, Тони мог бы сказать Доминик, что богат, но сейчас… Слишком поздно. Решит, что он все время смеялся над ней.

– Не хочу жить за твой счет, – выдавил наконец Тони. – Я и так тебе многим обязан.

– Тогда я отказываюсь от своей квартиры и переезжаю сюда. Хочу быть рядом с тобой.

На следующий день она перевезла свои вещи к Тони и так начались самые счастливые дни в его жизни. Они существовали как на седьмом небе: по субботам уезжали за город, останавливались в маленьких гостиницах. Тони расставлял мольберт и рисовал пейзажи.

Доминик обычно приносила корзинку с заранее приготовленным завтраком. Они ели, долго отдыхали, наслаждаясь безлюдьем и тишиной, а потом, сплетясь в объятиях, падали в высокую траву. Тони никогда еще не было так хорошо. Он делал поразительные успехи. Даже мэтр Канталь, показав как-то студентам одну из работ Тони, сказал:

– Взгляните на это тело. Оно дышит. Тони с трудом дождался, пока они с Доминик останутся наедине:

– Вот видишь! Это потому, что каждую ночь я держу модель в своих объятиях!

Доминик весело засмеялась, но тут же вновь стала серьезной.

– Тони, думаю, тебе совсем ни к чему еще три года учиться! Ты уже законченный художник. Все в школе знают это, даже Канталь.

Но Тони опасался, что так и останется заурядностью, одним из многих, а его работы затеряются в потоке безликих картин, каждый год выставляемых в витринах и галереях. Сама мысль об этом была невыносима.

«Самое главное – выиграть, Тони. Стать победителем. Помни об этом!»

Иногда, закончив работу, Тони был вне себя от счастья и почти не сомневался в том, что обладает талантом, но бывали дни, когда, глядя на полотно, думал:

«Какая жалкая любительская мазня!»

Но, чувствуя постоянную поддержку Доминик, он обретал все большую уверенность в себе. К этому времени у него накопилось уже почти две дюжины готовых работ: пейзажи, натюрморты, портрет лежащей под деревом обнаженной Доминик: солнечные лучи сплелись прихотливым узором на безупречном теле. На заднем плане виднелись небрежно брошенные мужской пиджак и рубашка, и зритель понимал, что женщина застыла в ожидании возлюбленного.

Увидев впервые картину, Доминик воскликнула:

– Ты должен выставить свои работы!

– Это безумие, Доминик! Я еще не готов.

– Ошибаешься, дорогой! Я знаю, что права. Придя домой на следующий день, он застал гостя, Антона Герга, худого мужчину с огромным животом и зеленоватыми глазами навыкате. Он оказался владельцем и директором “Галери Герг”, скромного выставочного зала на улице Дофин. По всей комнате были расставлены картины Тони.

– Что здесь происходит? – спросил хозяин.

– Происходит то, месье! – закричал Герг, – что я считаю ваши работы просто шедеврами!..

И, хлопнув Тони по плечу, добавил:

– Буду счастлив выставить их в моей галерее. Тони нерешительно взглянул на Доминик; лицо девушки сияло.

– Я… я не знаю, что сказать.

– Вы уже все высказали, месье. Этими полотнами, – ответил Герг.

Тони и Доминик полночи провели в спорах.

– Это совсем еще любительские картины. Критики меня уничтожат!

– Не говори так, любимый! Поверь, они превосходны! Да и галерея совсем маленькая. Туда мало кто приходит. Ни о чем не беспокойся! Месье Герг ни за что не предложил бы выставить полотна, если бы не верил в тебя. Он, как и я, считает, что ты будешь великим художником.

– Ну хорошо, – сдался наконец Тони. – Кто знает, а вдруг даже удастся продать что-нибудь!

 

– Вам телеграмма, месье, – окликнула консьержка. Тони развернул листок.

"Прилетаю Париж субботу. Жду к ужину. Целую. Мама”. Первое, что пришло в голову Тони, когда он увидел входящую в студию мать, было:

– “Какая все-таки красивая женщина!"

Кейт было уже за пятьдесят, но черные волосы, прошитые серебряными прядями, не были выкрашены, а вся она излучала жизненную силу и энергию. Тони как-то спросил мать, почему та не вышла замуж во второй раз, она тихо ответила:

– В моей жизни было только двое мужчин – твой отец и ты.

И вот сын и мать снова были вместе после долгой разлуки.

– Т-так х-хорошо снова увидеть т-тебя, м-мама, – пробормотал Тони.

– Сынок, ты великолепно выглядишь! И бороду отрастил! – засмеялась Кейт, потрепав Тони за волосы. – Похож на молодого Эйба Линкольна! Кстати, тут у тебя стало гораздо чище! Слава Богу, наконец-то догадался нанять хорошую прислугу. Совсем другое дело!

Кейт подошла к мольберту, на котором стояла незаконченная картина и долго смотрела на полотно. Тони нервно переминался с ноги на ногу, ожидая, что скажет мать.

– Это великолепно, Тони. Просто великолепно, – тихо прошептала она наконец, не пытаясь скрыть, как горда за сына. Она прекрасно разбиралась в живописи и была потрясена его талантом.

– Покажи остальные, – попросила мать.

Целых два часа они вместе рассматривали картины. Кейт подробно, без всякого снисхождения обсуждала каждую. Она пыталась сделать так, чтобы сын жил по ее указке, и проиграла, но Тони восхищался мужеством, с которым мать приняла поражение.

– Постараюсь организовать выставку, – пообещала Кейт. – Я знаю нескольких посредников…

– Спасибо, м-мама, н-не с-стоит; в с-следующую п-пятни-цу – в-вернисаж.

Кейт бросилась Тони на шею:

– Потрясающе! В какой галерее?

– “Галери Герг”.

– Никогда о ней не слыхала!

– М-маленький зал, но, боюсь, я еще не г-готов к настоящим показам.

Кейт показала на портрет Доминик:

– Ошибаешься, Тони. Думаю, эта…

– Хочу тебя, как сумасшедшая, дорогой! Раздевайся поскорее!

Но тут Доминик увидела Кейт.

– О черт! Простите. Не… знала, что ты не один, Тони! Последовало неловкое молчание.

– Доминик, это моя м-мать. М-мама, познакомься, это Доминик Массо.

Женщины безмолвно, изучающе глядели друг на друга.

– Здравствуйте, миссис Блэкуэлл.

– Только сейчас восхищалась вашим портретом, – обронила Кейт многозначительно.

Все опять умолкли, не зная, как загладить неловкость.

– Тони уже сказал вам о выставке, миссис Блэкуэлл?

– Да, это просто великолепно!

– Т-ты с-сможешь остаться, м-мама?

– Все отдала бы, только посмотреть, но послезавтра в Йоганнесбурге собирается совет директоров, и мне обязательно нужно там быть. Знай я заранее, обязательно перенесла бы совещание на другой день.

– Н-ничего, – кивнул Тони. – Я понимаю.

Он сильно нервничал: вдруг матери придет в голову сказать при Доминик еще что-нибудь о компании или пожаловаться на странное пристрастие сына к нищенскому существованию, но та целиком была поглощена картинами.

– Очень важно, чтобы выставку посетили нужные люди.

– Кого вы имеете в виду, миссис Блэкуэлл?

– Те, кто создает общественное мнение. Критики. Скажем, Андре д'Юссо.

Андре д'Юссо был одним из самых почитаемых во Франции художественных критиков, свирепым львом, охраняющим храм искусства, и всего одна статья могла навеки уничтожить или возвеличить художника. Д'Юссо приглашали на все вернисажи, но он посещал лишь немногие, самые известные галереи. Владельцы выставочных залов и художники трепетали в ожидании его рецензий. Д'Юссо был, кроме того, известен своим остроумием, и его словечки и меткие характеристики мгновенно распространялись по всему Парижу. Никого не ненавидели так, как Андре д'Юссо, но и уважением он пользовался огромным. И бешеные нападки и уничтожающие остроты прощались ему за безошибочные суждения, за тонкое художественное чутье.

– М-мама в своем репертуаре! – объяснил Тони Доминик. – Андре д'Юссо не ходит в т-такие галереи, мама.

– О, Тони, он должен прийти! Если он захочет, назавтра сделает тебя знаменитостью!

– Или уничтожит.

– Неужели ты так не уверен в себе? – воскликнула Кейт.

– Ну конечно уверен, – ответила Доминик, – только вряд ли месье д'Юссо захочет посетить выставку.

– Я могла бы попробовать найти друзей, которые его знают. Глаза Доминик зажглись:

– Это было бы просто потрясающе! Милый, представляешь, что будет, если он все-таки придет?

– От меня отвернутся друзья и публика.

– Серьезно, Тони, я знаю его вкус и что ему нравится. Вот увидишь, он будет в восторге от твоих работ.

– Я ничего не буду делать без твоего согласия, Тони, – вмешалась Кейт.

– Он согласится, обязательно согласится, миссис Блэкуэлл. Тони глубоко вздохнул:

– Я уж-жасно т-трушу, но какого черта! Давайте попробуем.

– Сейчас подумаю, что можно сделать. Кейт долго-долго смотрела на незаконченную картину, потом повернулась к Тони. В глазах застыла непонятная печаль.

– Сынок, завтра я улетаю. Не можем мы сегодня вместе поужинать?

– К-конечно м-мама. М-мы свободны.

Кейт повернулась к Доминик и вежливо предложила:

– Куда хотите пойти? К “Максиму” или…

– М-мы знаем в-великолепное маленькое к-кафе неподалеку отсюда, м-мам, – поспешно вмешался Тони.

Они отправились в бистро на Пляс Виктуар. Там неплохо кормили, а вино вообще было превосходным. Женщины, казалось, поладили, и Тони ужасно гордился обеими.

Для него это был лучший вечер в жизни: рядом два самых любимых существа, мать и девушка, на которой он собирается жениться.

На следующее утро Кейт позвонила из аэропорта:

– Я поговорила кое с кем, определенного ответа не получила. Но как бы то ни было, дорогой, я тобой горжусь. Твои работы великолепны, сынок. Я тебя очень люблю.

– И я т-тебя, мама.

Картины Тони, наспех развешанные в небольшом зале “Галери Герг”, были готовы к показу чуть не в последнюю минуту перед началом вернисажа. На мраморной доске буфета было расставлено несколько тарелок с ломтиками сыра и печеньем и бутылка шабли. Но пока еще в галерее находились только Антон Герг, Тони, Доминик и молодая помощница Герга, трудившаяся над последней картиной.

Антон Герг глянул на часы:

– Приглашения посланы на семь часов. Публика вот-вот появится.

Тони все время уговаривал себя не волноваться. “Какое тут волнение, – думал он. Я – просто умираю от страха!"

– Что если никто не придет? – спросил он вслух. – То есть вообще напрочь, ни одна собака не покажется? Доминик, улыбнувшись, погладила его по щеке:

– Значит, сами съедим весь сыр и выпьем вино! Но Тони беспокоился зря. Зрители приходили. Сначала по одному, потом целыми группами. Месье Герг стоял у двери, радостно приветствуя каждого. Тони мрачно заметил про себя, что на покупателей они не похожи, и мысленно разделил публику на три категории: художники и студенты, посещавшие каждую выставку, чтобы быть в курсе дел, агенты по продаже картин, тоже бывавшие на всех вернисажах, чтобы потом распространять уничтожающие сплетни о начинающих художниках, и толпа псевдолюбителей искусства, состоящая в основном из гомосексуалистов и лесбиянок, почти все время отирающихся в мире богемы. Он решил было, что вряд ли удастся продать хоть одну работу, но тут заметил, что месье Герг делает ему знаки.

– Не хочу я ни с кем здесь говорить, – прошептал Тони стоявшей рядом Доминик. – Они пришли, чтобы вдоволь поиздеваться надо мной.

– Глупости. Просто хотят познакомиться. Иди и постарайся понравиться, Тони. Покажи, что умеешь быть милым и очаровательным.

И Тони старался. Он пожимал руки, улыбался, бормотал вежливые фразы в ответ на комплименты. Но были ли эти похвалы искренними? За много лет в аристократических кругах уже выработались особые выражения, в которых было принято оценивать работы неизвестных художников:

– У вас так развито чувство прекрасного…

– Никогда не видел такой манеры…

– Вот эта картина – нечто особенное!..

– Моей душе близок такой стиль…

– Лучше нарисовать просто нельзя…

Народу все прибывало. Интересно, что привлекает их: картины или возможность выпить вина за чужой счет? Пока еще ничего не было продано, но тарелки и бутылки почти опустели.

– Терпение, – прошептал Герг. – Им нравится. Просто сначала они притворяются безразличными, но потом всегда возвращаются. Вот увидишь, скоро спросят о цене, а когда захлопнут наживку – р-раз! И рыбка на крючке.

– Можно подумать, я здесь на рыбалке! – пожаловался Тони Доминик.

Но тут вновь подошел месье Герг.

– Одна продана! – взволнованно объявил он, – Нормандский пейзаж! Пятьсот франков!

Эту минуту Тони запомнил на всю жизнь! Кто-то купил его работу! Кому-то она так понравилась, что он не пожалел денег и теперь повесит картину в доме или офисе, будет смотреть на нее, показывать друзьям. Маленький кусочек бессмертия… Все равно что прожить не одну жизнь, находиться одновременно в нескольких местах. Известный художник жил в сотнях домов и зданий, доставляя радость сотням, тысячам людей.

Тони на мгновение почувствовал себя равным Леонардо да Винчи, Микеланджело и Рембрандту. Он больше не дилетант, он стал профессионалом. Кто-то заплатил деньги за его труд.

Доминик, с блестящими от возбуждения глазами, пробиралась через толпу:

– Только что продана еще одна, Тони.

– Какая?

– Натюрморт с цветами.

В маленькой галерее, заполненной людьми, стоял гул голосов, слышалось звяканье стаканов, стук блюд. Неожиданно стало тихо. Глаза присутствующих были прикованы к двери. На пороге стоял Андре д'Юссо, высокий, немолодой мужчина с характерным львиным лицом и гривой белоснежных волос, в развевающемся плаще с капюшоном и широкополой шляпе; позади теснилась обычная свита прихлебателей. Толпа почтительно расступилась. Здесь каждый знал, кто такой д'Юссо. Доминик, стиснув руку Тони, прошептала:

– Он пришел! Он здесь!

Месье Герг никогда еще не удостаивался подобной чести и вне себя от восторга кланялся, расшаркивался перед великим человеком, не зная, как угодить.

– Месье д'Юссо! Какая радость! Счастлив, что почтили своим присутствием! Могу ли я предложить вам вина или сыра? – бормотал он, проклиная себя за то, что поскупился купить хорошее вино.

– Спасибо! – ответил критик. – Я пришел только, чтобы насытить зрение! Скажите, кто автор этих полотен?

Тони был так ошеломлен, что не мог сдвинуться с места. Доминик вытолкнула его вперед.

– Вот он, – представил месье Герг. – Месье д'Юссо, это Тони Блэкуэлл.

Тони наконец удалось обрести голос:

– Зд-дравствуйте, сэр. Я… спасибо, что пришли. Андре д'Юссо слегка поклонился и направился к развешанным на стенах картинам. Люди вежливо уступали ему дорогу. Критик не торопился, долго и внимательно разглядывал каждое полотно, потом переходил к следующему. Тони безуспешно пытался понять по лицу, о чем тот думает: д'Юссо ни разу не улыбнулся и не поморщился. Особенно много времени он провел перед портретом обнаженной Доминик. Обойдя зал и не пропустив ни одной картины, критик вновь направился к мокрому от страха и волнения Тони.

– Я рад, что пришел, – только и обронил он. Через несколько минут после ухода знаменитости все картины были распроданы. Родился новый великий художник, и все хотели первыми получить его работы.

– Никогда ничего подобного не видел! – воскликнул месье Герг. – Андре д'Юссо посетил мою галерею. Мою галерею! Весь Париж завтра узнает об этом! Нужно отпраздновать такое событие. Шампанского!

Позже, ночью, Тони и Доминик отметили знаменательное событие на свой лад. Доминик уютно свернулась калачиком в объятиях любовника:

– Я и раньше спала с художниками, но не с такими знаменитыми. Герг прав, завтра весь Париж узнает о тебе. Так и вышло.

На рассвете Тони и Доминик наскоро оделись и побежали купить первый выпуск утренней газеты, только что поступившей в киоск. Тони выхватил газету из рук продавца, отыскал раздел, посвященный искусству, нашел рецензию Андре д'Юссо и, сам того не замечая, начал читать вслух:

«Выставка молодого американского художника Энтони Блэкуэлла открылась вчера вечером в “Галери Герг” и стала одним из источников жизненного опыта для вашего покорного слуги. Я видел много выставок талантливых художников и совсем забыл, как выглядят по-настоящему бездарные работы. И вот вчера мне довольно бесцеремонно напомнили…»

Лицо Тони посерело.

– Пожалуйста, не читай дальше, – умоляюще прошептала Доминик, пытаясь вырвать у Тони газету.

– Отпусти! – рванулся он. – “Сначала я подумал, что это розыгрыш. Невозможно поверить, что у кого-то хватило наглости выставить любительскую мазню и посметь назвать это искусством. Я тщетно искал хотя бы крохотные проблески таланта. Увы, напрасно. Владельцу галереи нужно было вместо картин повесить художника. Настоятельно советую сбившемуся с пути истинного мистеру Блэкуэллу вернуться к своему обычному занятию, насколько я понимаю, из него вышел бы неплохой маляр”.

– Невозможно поверить, – прошептала Доминик, – невероятно. Неужели он так ничего не увидел? Ублюдок!

Она беспомощно разрыдалась.

Тони почувствовал невыносимую тяжесть в груди и начал задыхаться.

– Он все увидел. И все понимает, Доминик. Все. От этого еще больнее. Господи! Каким же я был дураком! Он повернулся и, слепо спотыкаясь, пошел прочь.

– Куда ты, Тони?

– Не знаю.

Он долго бродил по холодным окутанным туманом улицам, не замечая катившихся по лицу слез. Через несколько часов все прочтут уничтожающую рецензию и он станет объектом издевательств. Но хуже всего то, что он так долго обманывал себя, искренне веря, что станет настоящим художником. Андре д'Юссо по крайней мере спас его от ужасной ошибки. Память для последующих поколений! Дерьмо!

Тони забрел в ближайший бар и начал осушать рюмку за рюмкой, пытаясь как можно скорее допиться до бесчувствия, и вернулся домой только через сутки, грязный и измученный. Доминик, вне себя от беспокойства, распахнула дверь:

– Где ты был, Тони? Мать несколько раз звонила. Она места себе не находит.

– Ты прочла ей статью?

– Да, она настояла. Я…

Зазвонил телефон. Доминик, испуганно взглянув на Тони, взяла трубку:

– Алло? Да, миссис Блэкуэлл. Только что вошел.

И протянула трубку Тони. Тот, поколебавшись, поднес ее к уху.

– Здравствуй, м-мама.

– Тони, дорогой, послушай, – грустно сказала мать, – я могу заставить его напечатать опровержение. Я…

– М-мама, – устало оборвал Тони, – это не сделка и не переговоры о покупке очередной фабрики. Критик выразил собственное мнение. И считает, что меня нужно бы повесить за такую живопись.

– Дорогой, как тяжело, что тебе причинили такую боль! Я просто не вынесу.

Она задохнулась, не в силах продолжать.

– Н-ничего, м-мама. Я п-позволил себе п-поразвлечься. З-значит, из м-моей м-маленькой прихоти н-ничего не в-вышло. Д'Юссо, конечно, сволочь, н-но он л-лучший к-критик в м-мире, черт бы его в-взял! З-зато не п-позволил м-мне с-совершить ужасную ошибку.

– Тони, как бы я хотела найти слова…

– Д'Юссо в-все уже с-сказал. Л-лучше узнать сейчас, ч-чем п-потратить еще десять лет в-впустую. Я сейчас ж-же уезжаю из этого г-города.

– Подожди меня, милый. Я завтра вылечу из Йоганнесбурга, и мы вместе вернемся в Нью-Йорк.

– Хорошо, – вздохнул Тони, положил трубку и обернулся к девушке:

– Прости, Доминик. Не повезло тебе со мной.

Девушка ничего не ответила, лишь с невыразимой печалью смотрела на Тони.

На следующий день Кейт, сидя в парижском офисе “Крюгер-Брент”, выписывала чек. Мужчина, сидевший в кресле напротив, вздохнул:

– Какая жалость. У вашего сына большой талант, миссис Блэкуэлл. Он смог бы стать великим художником. Кейт холодно взглянула на собеседника:

– Месье д'Юссо, в мире существуют десятки тысяч художников. Мой сын никогда не будет одним из таких. Она протянула чек:

– Вы выполнили то, что обещали, теперь моя очередь. Отныне “Крюгер-Брент Лимитед” – спонсор художественных музеев в Йоганнесбурге, Лондоне и Нью-Йорке, и вам доверяется выбирать картины, за соответствующие комиссионные, конечно.

После ухода д'Юссо Кейт еще долго сидела за столом, обхватив голову руками. Она так любила сына! Если когда-нибудь тот узнает… Она понимала, чем рискует. Но нельзя же отойти в сторону и позволить Тони зря растратить жизнь! Чего бы ей ни стоило, но сына нужно защитить. И компанию “Крюгер-Брент”!

Кейт наконец поднялась, ощущая невыносимую усталость. Пора ехать за Тони. Она поможет сыну справиться с ударом, чтобы он смог продолжать дело, для ко