ГЛАВА X. Дома Лена, увидев меня, захохотала.

Дома Лена, увидев меня, захохотала.

— Ты чего? Лучше поесть дай.

— В зеркало на себя посмотри!

Я подошёл к зеркалу и засмеялся сам.

Чумазый, одет, мягко говоря, плохо, одежда кое-где порвана — вероятно, при падении с дерева, на голове — помятый соломенный брыль, зато на шее — массивная и дорогая золотая цепь. Вид уморительный — вроде как бродяга где-то цепь украл и на себя повесил.

— Иди умывайся и переодевайся, потом — за стол, всё уже готово давно.

Уговаривать меня не надо было, и вскоре я уже сидел за столом, уплетая за обе щеки наваристые щи.

— Где же ты цепь златую взял?

— Украл, — пошутил я.

— А серьёзно?

— Стряпчий государев — Фёдор Кучецкой наградил, снял со своей шеи и на мою повесил.

Лена всплеснула руками.

— Дай посмотреть.

Я снял с шеи цепь, отдал ей, сам же продолжал с аппетитом заниматься трапезой. Когда я уже заканчивал с цыплёнком, Лена вернула цепь.

— И за что же такие милости?

Я обтёр руки полотенцем, отпил хорошенько вина из кружки и коротенько пересказал ей дневные события. Лена слушала, округлив глаза.

Неожиданно сзади раздался голос Васятки:

— Убить его надо было! Гад ползучий!

— Э — нет, ты не прав, боярин.

— Почему же? — обиделся Васятка.

— Сам подумай.

Васятка сел на лавку, наморщил лоб, изображая бурную мозговую деятельность.

— О! Понял! Чтоб было кого казнить?

— Нет, Васятка, думал ты плохо.

И я объяснил, почему злоумышленник был нужен живой.

— Впредь всегда думай заранее, потом делай.

И тут я сдуру ляпнул, что боярин приглашал меня в Москву — в Разбойный приказ.

— И что? — Лена с любопытством уставилась на меня.

— Отказался. Не моё это дело — татей ловить. Я воин, моё предназначение — врагам головы рубить: татарам, ляхам.

— Ты мужчина, боярин, тебе и решать, — обиженно поджала губки жена.

Наверняка хотела в столицу перебраться. Одно дело — простой боярин, коих сотня на Вологодчине наберётся, и совсем другое — приказный дьяк, положение в обществе.

Как ей объяснить, что это не моё — душа не лежит сыском заниматься? Что быть дьяком и с верхами общаться не только почётно, но и рискованно? Как говорится — минуй нас боле всех печалей и барский гнев, и барская любовь. Сколько я уже знал приближённых государевых — бояр, князей, которые впали в немилость у государя и кончили свои дни на плахе или в ссылке — в дальнем остроге или монастыре.

Отдыхать и заниматься делами деревни удалось только неделю — вновь прибывший гонец постучал в ворота и прокричал:

— Боярина к воеводе!

Я выругался с досады — неужто ещё кого убили? Ан нет, оказалось — государь всех срочно созывает ввиду набега крымских татар.

За полдня мы собрались и наутро выехали к месту сбора. В Вологде соединилось всё поместное ополчение. Выступили сразу, всю дорогу гнали галопом, лишь изредка переходя на рысь. Гонец из Москвы передал воеводе слова государя: «Быть безотлагательно, нужда великая».

Через неделю мы были близ Коломны. Воевода отправился в полевую ставку государя, и нас вскоре распределили по местам.

Основной удар подходящих сил крымчаков должен был принять на себя великокняжеский полк с московским ополчением. Меня же с Тучковым определили в заслон малый. Мы стояли довольно далеко от московского войска — вёрст за пятнадцать.

Заняли оборону на левом берегу небольшой — не более двадцати шагов в ширину — речушки. На берегу стояла маленькая — о четырёх избах — деревушка, покинутая жителями в панике. Я со своим бойцами занял одну избу, три другие — Никита с ратниками. Службу несли день и ночь, конно патрулируя правый берег — в паре вёрст от самой реки. Б уде противник появится — дозор даст знать; сами успеем к бою приготовиться, да гонца к основному воинству послать, коли татарское воинство велико будет, и мы не сможем сдержать его своими силами.

Два дня прошли спокойно, мы, как могли, обустроились. А на третий день, свежий дежурный дозор, едва уехав, вернулся назад.

— Крымчаки!

Я велел своим холопам вооружиться мушкетами и занять места у окон. Чего соваться вперёд, не зная сил врага? К тому же огнестрельного оружия у крымчаков не было — то ли не любили они его, то ли не брали по причине дороговизны.

Вдали показались клубы пыли.

— Приготовились! Стрелять по моей команде.

Из-за редкой рощицы вынеслась на рысях конная полусотня крымчаков. Для нас многовато, у нас с Тучковым — вдвое меньше воинов.

Крымчаки остановились у реки, постояли, посовещались и въехали в воду. И место выбрали удачное — здесь было мелко. А может, и подсказал кто о броде.

Я выждал, пока враг дойдёт до середины речушки, и скомандовал:

— Пли!

Изба окуталась дымом, от грохота мушкетов заложило уши.

— Перезаряжай быстро!

Холопы стали суетливо перезаряжать оружие.

С улицы раздались крики. Я выскочил за дверь. Тучков поднял своих холопов в седло и ринулся в атаку. Ох, зря! Мы бы успели сделать ещё залп картечью. И так после первого залпа полусотня потеряла не меньше семи-восьми воинов. Теперь стрелять поздно — холопы Тучкова закрыли своими телами сектор обстрела.

Самому ринуться в бой? Ведь на каждого тучковского по двое крымчаков приходится! Ну, чуть бы обождал с атакой, и второй залп из мушкетов значительно увеличил бы наш шанс на победу. А теперь — чего уж об этом… И так уже почти посредине реки, на широком броду, закипела сабельная схватка.

— По коням! — закричал я.

Никак не можно отсиживаться за спинами товарищей, когда они кровь свою проливают.

— Федька, берёшь двоих холопов — заходи справа, я с двумя — слева. Заходите подальше, сначала стреляйте в татар, потом сабли в руки — и вперёд!

— Понял, боярин, исполню!

Мы запрыгнули в сёдла, разделились. Я обошёл схватку, дал команду. Раздался жиденький залп. Как эхо, слева тоже прогремели выстрелы. С саблями наголо мы врубились в сечу.

Татары, не ожидавшие стрельбы с флангов, понесли потери, дрогнули. Наши силы уравнялись, и бились мы отчаянно.

Я работал обеими саблями как крылья мельницы при штормовом ветре. Рассекая воздух, лезвия шипели, жужжали, рассекая чужую плоть, жадно чавкали.

Не выдержали татары, начали отступать, потом развернули коней и кинулись с поля боя, оставляя убитых и раненых. Уходило не более десятка.

Мы перевели дух, и я с Никитой выехал на свой берег.

Холопы спрыгнули с коней, деловито добили раненых татар, пустив их тела по течению реки.

— Ну что, Никита, одержали мы верх! Ты чего в бой ринулся? Мы дали бы ещё один залп, драться потом легче было бы.

— Удержаться не смог, они ведь уже рядом были. После первых выстрелов, как посыпались убитые в воду, так и взыграла кровь.

— Ладно, победителей не судят.

Холопы умылись, сели готовить похлёбку. Дозор уехал вперёд, продолжать боевое дежурство — ведь татары могли повторить попытку нападения — уже большими силами. С нашей стороны, увы, тоже было двое убитых. Не мои — тучковские. Покряхтел, подосадовал Никита — ведь новых боевых холопов искать теперь надо будет.

Только мы сели есть, как слева, там, где располагались основные наши силы, послышалась пушечная стрельба. Это было похоже на далёкие раскаты грома — только ведь на небе не было ни облачка, да и громыхало почти беспрерывно. Похоже, там сошлись в смертельной схватке обе рати.

Часа через два стрельба утихла. Мы, пользуясь затишьем, схоронили убитых. Война — дело жестокое, не только татары понесли потери.

Потом Никита сказал задумчиво:

— Наверное, и мне надо раскошелиться на мушкеты. Непривычно — вес лишний на коне возить придётся. Однако смотрю я — кабы не твоя стрельба, нам бы туго пришлось.

— Ага, ты представь, что все холопы — и мои и твои — по разу выстрелили бы. Может, и сабли тогда доставать из ножен не пришлось.

Мы простояли ещё два дня, потом явился гонец и объявил, что силы татарские разбиты и противник отступает.

Подоспевшие свежие рати вятичей да новгородцев посланы их преследовать. А для нас война окончена.

Мы собрали вещи и отправились под Коломну, на соединение со своим вологодским ополчением. Наши дружины потери понесли невеликие, чему бояре были рады, а вот ярославцы да москвичи были порядком потрёпаны.

Обратно на Вологодчину мы возвращались медленно — было много раненых, и не все уверенно сидели в селе. Но любая дорога заканчивается, и вот мы у ворот своего дома.

Лена выбежала из дома, обвела нас взглядом. выдохнула:

— Все вернулись, счастье-то какое! Не зря я свечи Николаю-Угоднику, Георгию-Победоносцу да Пантелеймону в церкви ставила.

Я обнял и расцеловал жену, Васятку. Хорошо дома, даже запах свой, привычный.

Поскольку людям и лошадям надо было отойти от дороги, я дал холопам трёхдневный отдых.

— А ты знаешь, в церкви отец Питирим тебя спрашивал, да узнав, что в походе ты, молитву ко Господу за тебя вознёс.

Интересно, зачем я ему понадобился? Скорее всего, даже и не Питириму а Савве, настоятелю Спасо-Прилуцкого монастыря. Нет, не поеду сразу: только из похода, устал, да и в деревню съездить надо — три недели меня не было. Хоть и хороший Андрей управляющий, всё равно за всем хозяйский глаз нужен.

День я отлёживался — деревянное седло так поотбивало за дорогу пятую точку, что сразу садиться в седло никакого желания не было. А мои холопы устроили выпивку с посиделками в воинской избе. Пускай себе гуляют, лишь бы избу не спалили.

Через день я направился в свою вотчину. Мы с Андреем обошли деревню, зашли в церковь. Я поставил свечи, помолился, пожертвовал церкви деньги на образа. А вернувшись домой, я услышал от жены, что приходил монах, спрашивал меня.

Оттягивать дальше с визитом в Спасо-Прилуцкий монастырь было уже неприлично, и следующим утром я выехал туда.

На стук в ворота выглянул знакомый монах, без лишних вопросов отворил ворота. Я уже знал дорогу и пошёл без сопровождающего.

Войдя в зал, я остановился.

Почти тотчас появился настоятель — отец Савва. На моё приветствие он шутливо бросил:

— Явился, блудный сын?!

— Не для ради мошны своей приехать не мог — токмо из похода, по приказу государя отражал с ополчением набег крымчаков злопакостных.

— Знаю, наслышан. Как и о том, что злоумышленника, боярина жизни лишившего, разыскал. Похвально сие! Инда глум и срам городу, в котором при почтенном госте непотребства творятся. Да что же мы стоим? Давай присядем!

Ох, ловок и хитёр настоятель. Знать — беседа долгая предстоит, ишь как ласково подводит — «давай присядем».

— И верно, в ногах правды нет.

Я сел на лавку, отец Савва уселся в кресло за столом.

— И как поход прошёл, поделись.

Я вкратце рассказал о походе. Я понимал, что настоятель меня призвал не для того, чтобы узнать новости о походе, но начинать беседу сразу о деле было не принято. Потом разговор плавно перешёл на погоду, поговорили и о видах на урожай.

— Священник церкви, что ты поставил в селе своём, отзывается о тебе благосклонно. Хозяин-де добрый, людишки довольны, да и церковь пожертвованиями не забываешь. Похвально!

Я насторожился. Понятно — сейчас разговор пойдёт о деле, ради которого меня пригласили. Однако следующий вопрос настоятеля меня удивил.

— И что же ты не согласился в столицу переехать? Должность высокую стряпчий тебе предлагал: дьяк Разбойного приказа — не чека от телеги. Там твои знания и опыт и государству пригодились бы, да и святой церкви.

Ага, свой человек в Разбойном приказе им наверняка нужен был.

— Не хочу в крови да бедах людских, инда червь, копаться. Мне милее родину от врага защищать на поле бранном, с сабелькой вострой.

— Похвально! Только Господь устами стряпчего другое послушание на тебя возлагал.

— Извини, настоятель, но только-только деревню свою поднял, жалко бросать.

— Понятно, жалко, только деревень таких у тебя на высоком месте множество могло быть. Выгоды своей не видишь.

— Отец Савва, не мне тебе объяснять, что в окружении государевом вечно интриги плетутся. Вспомни, сколько голов безвинных по лживым али облыжным обвинениям на плаху, под топор ката, легло?

Настоятель внимательно посмотрел на меня.

— Церковь святая не оставила бы тебя на столь высоком посту — помогли бы, подсказали, уберегли бы от ненужных шагов.

Сожалеет настоятель — своего человека в ближнем государевом окружении, наверное, очень надо иметь.

Я немного расслабился. Какой смысл жалеть о том, чего не вернёшь?

— Ну будет о пустом, давай о деле.

Я ошалел — ни фига себе, подвёл!

— Сведения недавно мы получили, как и откуда — пока не твоего ума дело. А поручить тебе вот что хочу. Манускрипты древние найти надо. Где они — сам не знаю, у меня есть только кусок грамотки. Поди сюда, взгляни.

Я подошёл. На столе лежал кусок древнего пергамента с обтрёпанными краями. На нём — полустёртая схема: поворот реки, крестик на берегу, слова латиницей.

— Пока непонятно.

— Прочитаю тебе с латыни.

Отец Савва прочёл перевод. В нём говорилось о неком предсказателе и поклоннике чёрных сил. Отрывок короткий — часть какого-то текста.

— И сколько пергаменту лет?

— Думаю, не меньше полутора сотен.

— Отец Савва, помилуй Бог! Живых свидетелей не осталось, где мне искать этот манускрипт? И что на плане этом за крестик — изба, место погребения, место хранения манускрипта? Что за река, где она?

— Вот тебе и поручаю всё это узнать.

— Нет уж, уволь. Получается — поди туда, не знаю куда, найди то, не знаю что.

— Ты как дщерь неразумная! Знаешь, у шведов, говорят, собаки такие есть. Пленный или раб из неволи сбегут, так они собак пускают. Те собаки человека по следу и находят. Сыскными прозываются. Так и ты — сколько злоумышленников нашёл? Ты что, думаешь — это все могут? Тебе Господь дар дал, а ты им пользоваться не хочешь. Поди прочь с глаз долой и без манускрипта не возвращайся. А коли поможет Бог найти, так и другие свитки или книжицы, что рядом оказаться могут, прихвати.

Настоятель осенил меня крестом и вышел.

Я сидел некоторое время на лавке, переваривая услышанное. Мыслимое ли дело — найти утраченное или спрятанное полтора века назад! Да тут и ухватиться не за что — разве что за план. А пергамент-то на столе лежит, не забыл его настоятель — специально оставил, мудрый змей!

Я подошёл к столу, ещё раз внимательно вгляделся, перевернул наизнанку, повернул вверх ногами. Вроде как смутно буковки какие-то проступают.

За спиной неслышно возник монах.

— Помощь нужна ли? Если нет, пергамент я заберу.

— Подожди пока. У вас в монастыре лупа — ну, стекло увеличительное найдётся?

Монах стушевался.

— Иди к настоятелю, спроси.

Монах неслышно исчез, а я подошёл к свету поближе, до рези в глазах всматриваясь в пергамент. Сзади кашлянули. Я обернулся — рядом стоял всё тот же монах и держал в руке обитую чёрным бархатом коробочку.

— Вот, настоятель передал.

Я раскрыл коробочку. В бронзовой оправе, как драгоценность, на чёрном бархате лежало небольшое увеличительное стекло. Взяв его, я вгляделся в еле различимые буквы. Похоже, это название реки — только вот какой?

— Дай бумагу и перо.

— Вот же они, на столе!

Монах пододвинул ко мне чернильницу с пером и бумагу. Как можно более тщательно я перенёс слово на лист. По-моему, это на латыни.

— Посмотри сюда, на бумагу. Что означает это слово?

— Вроде — «Великий».

— Почему «вроде»?

— Одной буквицы не хватает.

— Спасибо и на том.

Я вернул монаху лупу и пергамент и вышел.

Нет, ну каков настоятель? Пойди и найди. Как будто это также просто, как книгу с полки снять. А если даже повезёт, и я его найду, так манускрипт тот и истлеть давно мог, одни кусочки остались.

Я медленно вышел из монастыря, привратник меня окликнул:

— Коня оставляешь, что ли?

Я вернулся, сел в седло и выехал со двора.

В очередной раз мой извечный вопрос — с чего начать? Я даже приблизительно не представлял, что делать. Но пока ехал в город, появились некоторые мысли, и я, не заезжая домой, направился к старому знакомцу — Степану. Подьячий был на месте, скрипел пером по бумаге.

— О! Кого я вижу! Боярин Михайлов! Чем могу?

— Здравствуй, Степан. Дело у меня.

Степан хохотнул.

— Да знаю, что дело. Ты же просто так не появляешься! Нет, чтобы просто зайти, проведать старого знакомца, кувшин вина испить. Как же — самому государеву стряпчему угодил! Ты теперь — персона важная.

— Погоди, Степан, изгаляться. Ты скажи лучше, в твоём ведомстве карта земель вологодских есть ли?

— Как не быть? — удивился подьячий. — На том стоим.

Степан встал из-за стола, достал со стеллажа свёрток, развернул.

— Любуйся!

Я всмотрелся в карту.

— А точна ли она?

Степан почесал затылок.

— Маненько неточности, конечно, есть — как без них, но все деревни и сёла нанесены точно.

— А реки?

— Вот уж не знаю, я же по землице работаю, тут все уделы и вотчины — вот, даже твоя деревня есть.

— Село нынче, Степан.

— Никак — церковь осилил, боярин? — удивился Степан. — Надо как-нибудь посмотреть.

Я намёк понял.

— Степан, поперва дело, потом и в село съездим, и церковь посетим, и колокол послушаем.

— На слове ловлю.

— Стёпа! — Я укоризненно покачал головой. — Разве я когда-нибудь бросал свои слова на ветер?

— Не было, боярин, и надеюсь — не будет.

Для пущей убедительности я сунул Степану в руку серебряный рубль.

— Ты мне вот что скажи, Стёпушка. А карты постарше у тебя есть?

— Это какого же году?

— Ну, скажем, лет сто назад.

— Помилуй Бог, боярин — откель? А погоди-ка, у меня тут писец старый есть, может — он чего припомнит?

Дьяк подошёл к столу, за которым скрипел пером по бумаге седой писец, переговорил с ним, вернулся.

— Сейчас.

Писец поднялся, вышел.

— Куда это он?

— В подвал — там все старые и ненужные бумаги лежат. Говорит — есть карта, только он не помнит, какого года. А почему нужда такая?

— Потом скажу, сам пока не знаю.

Писец вернулся через полчаса, одежда его была в пыли и паутине, глаза слезились. Под мышкой он нёс свёрток. Подойдя, писец положил свёрток на стол. От бумаги полетела пыль — писец, а за ним и мы дружно чихнули.

Я сунул в руку бумагомарателя медную полушку. Степан бросил на меня недовольный взгляд.

— Балуешь людей; он меня должон слушать, жалованье получает.

Я развернул карту. Конечно, она была не полуторасотлетней — вполовину моложе, но это всё же лучше, чем совсем ничего.

Я начал сравнивать старую карту с этой. Разночтения были. На карте из архива были деревни и сёла, которые на старой отсутствовали, и наоборот. Исчезали деревни и сёла, появлялись вновь — жизнь, никуда не денешься.

Я взял лист бумаги, по памяти набросал виденный мной в монастыре план.

— Стёпа, не упомнишь ли такого?

Стёпа повертел в руке нарисованный план.

— Ничего не измыслю. Эй, Фёдор, ступай сюда.

Старый писец подошёл к столу.

— Посмотри-ка на план. Где чего-нибудь похожее есть на старой карте?

Писец посмотрел на план, ткнул пальцем в карту:

— Вот это место.

Мы со Степаном уткнулись носами в карту. Похоже, очень похоже. Писец подал голос:

— Карта из подвала неточная — огрехов в ней много, а место точно это.

— На плане покажи.

Писец ткнул пальцем. Твою мать, час от часу не легче: он указывал пальцем недалеко от моей деревни — в пяти верстах, но на моей земле.

— Ты не ошибаешься, Фёдор? Это моя земля, деревня в другом месте.

— А посмотри на старой карте — там владение князя Лосевского раньше было, сказывают — князь в Литву съехал. Правда, лет тому минуло много, даже не упомню.

— Спасибо, Федя!

К неудовольствию Степана, я сунул писцу ещё одну полушку.

— Стёпа, а старую карту забрать можно? Степан потерзал бороду:

— А бери. Всё равно ею пользоваться нельзя, а без дела она в подвале сгниёт, или мыши поточат.

Я свернул карту в рулон, тепло попрощался со Степаном и вышел. Теперь я знал, откуда начать поиски.

Дома я развернул карту и стал её изучать. Да, изгиб реки похож, но это ещё не факт. За сто пятьдесят лет река могла постепенно изменить русло, или древний картограф — обычно из монахов — мог неточно нанести изгибы реки, ведь тогда не было системы координат, всё рисовалось приблизительно, от руки. Да собственно, большой точности и не требовалось — одна-две-три версты меньше или больше — какая разница?

Хорошо, предположим — условно, конечно, что река и участок земли рядом с ней — мои. Так ведь участок велик, весь не перероешь. Да и надо ли рыть? Ну, была когда-то здесь усадьба князя Лосевского, но сейчас-то на моих землях никакой усадьбы нет. И ещё вопрос — почему настоятель решил, что манускрипт зарыт в земле, а не увезён князем в Литву? Если он имел какую-нибудь ценность, зачем его было оставлять здесь — логичнее взять с собой. Или опасался, что порубежники наши отберут, или в дороге случится беда вроде нападения разбойников. Но и сейчас разбойников на дорогах хватает — ни один купеческий караван без охраны не ходит, а уж в те времена — и подавно. А чего им не злодействовать — дороги никем не охраняются, специальной службы, вроде полиции, не существует. На такой случай в Правде прописано — поймал разбойника за мерзким промыслом — повесь при дороге в назидание другим. Только татям никак не назидается, лёгким кажется разбойничий хлеб.

И вдруг мне вспомнился заброшенный колодец, куда я угодил прошлым летом. Хороший колодец, камнем выложен — не бревенчатый. Был бы сруб деревянный — сгнил бы за это время, запросто мог осыпаться, осесть, похоронив меня. А ведь это идея, надо завтра же проверить. А что я проверю? Ну, найду я фундамент дома. И где искать этот манускрипт?

А вдруг колодец — и не колодец вовсе? Что-то я не слышал, чтобы раньше на Руси колодцы каменные делали. И к тому же колодец был сухой. Понятно, что он давно заброшен, земли там полно, но всё равно в нём должно быть хотя бы сыро. Стенки на известковом растворе, прочные — я нож между камнями воткнуть не мог. И ещё — колодцы делают в низких местах, к водоносным горизонтам поближе, дабы глубоко не копать. А развалины и колодец, насколько я помню, на пригорке. Точно, там поискать надо.

Возьму завтра с собой Федьку, а то он от пьянки опух уже, пусть похмеляется с лопатой. Ещё верёвки нужны — спускаться, фонарь масляный. О, ещё мешок, чтобы землю из колодца вытаскивать. Пожалуй, всё. Если чего и не хватит, деревня моя рядом, там можно будет взять.

Решив так, я со спокойной совестью лёг спать.

Первым делом утром я кликнул Федьку. Глядя на его взлохмаченную шевелюру и заплывшие глаза, я подумал про себя, что три дня отдыха — многовато для холопов.

— Так, Фёдор, бери лопату, мешок попрочнее — наверное, конопляный, несколько верёвок и фонарь.

— Ты чего… ик… боярин… ик.

— Перестань икать, иди — пива выпей. Сейчас по делу поедем, а на тебя смотреть нельзя — вытошнит.

— Извини, боярин.

Федька ушёл. Заявился он через полчаса, походка была неустойчивой.

— Ты что, напился?

— Нет, боярин. — Федька перекрестился. — Ты же пива разрешил, вот на вчерашнее и легло.

Дух от Федьки шёл тяжёлый, выдохнет — муха на лету умрёт. Ну, ничего, сегодня поработает, пропотеет — поймёт, что пить тоже надо умеючи, меру знать.

Мы оседлали лошадей, выехали.

— Куда хоть путь держим, боярин?

— В деревню.

— Чего искать будем, вроде поздновато.

— С чего решил?

— А что ещё в деревне лопатой делать можно?

— Увидишь.

Федька обиженно замолчал, сопел только.

Доехали до моей земли. Вроде где-то справа пригорок небольшой должен быть. Я вертел головой, пытаясь вспомнить.

— Чего ищешь?

— Федь, ты помнишь — о прошлом годе в колодец старый я угодил?

— Как не помнить, как вчера было.

— А место запомнил?

— А то! Вон осины стоят — аккурат за ними. Мы повернули, проехали осины. Да, вроде

здесь со мной случился казус. Я уже перенёс ногу на левое стремя, собираясь спрыгнуть на землю, затем остановился и посмотрел вниз. Вот была бы умора, угоди я в тот же колодец ещё раз.

Мы походили по пригорку, наткнулись на фундамент стоявшего здесь когда-то здания. Начали описывать круги вокруг него, и тут Федька заорал:

— Нашёл!

Я подошёл к нему — и в самом деле, передо мной зияла дыра колодца. Это был именно он — стены были обложены камнем. Сомнительно, что где-то рядом может быть ещё один такой же.

— Так, Федя. Привязываем верёвку, ты спускаешься, начинаешь копать, а я вытаскиваю мешком землю.

— Боярин, я же больной!

— Сейчас и вылечишься.

— Не дело боевому холопу землю копать, на то смерды есть — вон, деревня рядом.

— Дело тайное, Федя. О том знать никто не должен — даже твои сотоварищи. Понял?

Федька привязал один конец верёвки к камням, другой конец сбросил в колодец, туда же кинул мешок и лопату.

— А может, я буду землю поднимать?

— Это значит — боярин землю копать будет, а ты на ветерке прохлаждаться?

— Тоже верно.

Федька, кряхтя и матерясь сквозь зубы, полез в колодец. Вскоре послышались удары лопаты о землю, потом верёвка дёрнулась:

— Поднимай!

Я потянул за верёвку. Ого, он что — полтонны туда нагрузил? Я еле вытянул почти полный мешок. Да в нём верных полцентнера будет, если не больше. Я с трудом оттащил его к развалинам, высыпал. У колодца высыпать не стал: вдруг интересно прохожим будет — чего это тут куча свежей земли лежит? Сбросил пустой мешок Фёдору:

— Сыпь поменьше — по половине мешка.

— Как скажешь, боярин.

Мы работали без перерыва часа два, потом я решил, что нам обоим необходим короткий отдых. Федька выбрался из колодца мокрым от пота:

— Дышать нечем, боярин, хоть воздуха свежего глотну.

Он повалился на траву, отдышался.

— А глубоко ли копать будем, боярин?

Я решил пошутить:

— Сажени четыре ещё.

Федька аж подскочил.

— Четыре сажени? Я же умру!

Я засмеялся.

— Пошутил я, Федь.

— А сколько?

— Сам не знаю, там видно будет.

Пока Федька лежал, я задумался. А и в самом деле — на какую глубину копать? И что будет сигналом о конце моих изыскательских работ? Ответа на этот вопрос я пока не знал.

Теперь опуститься в колодец решил я.

— Боярин, давай уж я копать буду. Мы люди привычные.

— Охолонись немного, Федя.

Я спустился по верёвке в колодец. Федька уже углубился на метр, всё-таки площадь колодца была велика — немногим менее двух метров. Но делать нечего: назвался груздем — полезай в кузов.

Я взялся за лопату. И в самом деле здесь душно, воздух спёртый.

Я копал и копал, загружая землю в мешок. Когда почувствовал, что силы на исходе, вылез наружу. Ветерок приятно овевал разгорячённое лицо. Какая благодать — вдохнуть свежего воздуха. Вот ведь — дышишь, и не чувствуешь, как это славно.

Мы передохнули, затем в колодец полез Фёдор. Работали в полную силу, и лишь когда солнце коснулось горизонта, я крикнул Феде:

— Всё, вылезай, прихвати фонарь и лопату.

Федька вылез взмыленный, мокрый от пота.

— Хорошую баню ты мне устроил, боярин.

Эх, чего не предусмотрел — так это не сказал холопам, чтобы баньку истопили. Мы оба были потные, в пыли. От стекающего по лицу пота на пыльной коже оставались полоски. Я посмотрел на Фёдора и засмеялся.

— Ты чего смеёшься, боярин? Думаешь — как боярин, так чище меня?

Мы оседлали отдохнувших коней и поехали домой. По дороге умылись во встреченном ручье тёплой, нагретой солнцем водой. А одежду теперь только стирать, столько пыли не выбьешь. Надо будет завтра сменную одежду, что похуже, взять.

С утра все мышцы ныли с непривычки. Одно дело — в седле сидеть и саблей махать, и совсем иное — копать с утра до вечера, как Стаханов.

Мы плотно поели, выехали.

У колодца я переоделся, а Федька остался в исподнем.

— Не могу в одёже, боярин, душно.

Снова два часа каторжной работы, потом перерыв. Федька упал в траву, а я сидел рядом и думал — там ли мы копаем, не ошибся ли я? Не пустышку ли тяну? Столько труда может насмарку пойти.

После перерыва вниз спустился я. Колодец стал заметно глубже, и поднимать мешок с землёй стало труднее, впрочем, как и дышать.

Через час работы лопата стукнулась о камни. Кладка что ли неровная? Или конец колодца? Может, мы добрались до дна? Если это дно, то вся работа впустую.

Меня охватила такая злость, что я с силой ударил лопатой под камень. Земля провалилась, и из образовавшегося небольшого отверстия потянул сквознячок. Э, нет, работа не впустую. Не бывает сквозняков, если нет тяги, если нет второго выхода.

Я копал и копал, пока обеспокоенный Фёдор не крикнул сверху:

— Боярин, ты там живой?

— Живой, Федька.

Я вылез из колодца — сил копать уже не было. Да и солнце клонится к закату. Я и не заметил, как быстро пролетело время и я проработал в колодце почти две смены кряду.

— Всё, Федька, хватит на сегодня — сил нет, да и баня нас ждёт.

— Как скажешь, боярин.

Но по голосу чувствовалось — рад Федька. Да и то — долбим и копаем — трудно, тяжело, душно.

Пока я не стал говорить Фёдору, что пробился к небольшому отверстию. Велико ли оно и куда ведёт, я не знаю. Может, промоина от грунтовых вод? Завтра я должен докопаться до истины и решить, стоит ли продолжать рыть дальше в этом колодце.

Добравшись до дома, мы помылись в бане, поели и без сил свалились на постели. По-моему, я даже снов не видел.