Луи Фердинанд Селин 10 страница

Впрочем, Альсид был парень услужливый, шедрый и вообще славный. Я понял это позднее, чуточку слишком поздно. Альсида гнело его чудовищное смирение, основное качество, которое побуждает армейских и прочих бедняков так легко убивать других или, напротив, давать им жить. Маленькие люди, они никогда или почти никогда не задумываются, в чем причина того, что им приходится претерпевать. Они ненавидят друг друга, и этого довольно. Вокруг нашей хижины на безжалостно раскаленном песке лагуны встречались любопытные маленькие цветы, свежие, низкорослые, зеленые, розовые и пурпурные, какие в Европе попадаются только в виде росписи на некоторых сортах фарфора, нечто вроде бесхитростных первобытных вьюнков. Весь долгий отвратительный день их чашечки оставались закрыты и раздвигались только вечером, с первым теплым бризом, под которым изящно подрагивали их стебли.

Однажды Альсид, увидев, что я набираю из них букетик, предупредил:

– Рви, ежели охота, только потом эти сучьи цветочки не поливай: это их убивает. Они нежные, не то что подсолнухи, которые нас в Рамбуйе заставляли сажать для полковых воспитанников. На те можно было хоть ссать: они всё пили… В общем, цветы как люди: чем толще, тем поганей.

Это, без сомнения, было сказано в адрес лейтенанта Граббиа, телеса у которого были катастрофически тучные, руки короткие, красные, страшные. Руки человека, который никогда ничего не поймет. Граббиа ничего не пытался понимать.

Я пробыл в Топо две недели, деля с Альсидом не только жизнь, еду, постельных и песчаных блох (две разные породы), но и хинин, и воду из ближайшего колодца, безнадежно теплую и вызывающую понос.

Однажды лейтенант Граббиа, на которого вдруг накатила любезность, пригласил меня, в порядке исключения, на чашку кофе. Граббиа был ревнив и никому не показывал свою туземную сожительницу. Поэтому он выбрал день, когда его негритянка пошла к родным в деревню. Это был также присутственный день в его суде. Он хотел меня удивить.

Вокруг его хижины еще с утра толпились жалобщики, разномастный сброд, расцвеченный набедренными повязками и прослоенный визгливыми свидетелями. От челобитчиков и просто публики, затесавшейся в их круг, остро несло чесноком, сандалом, прогорклым маслом, шафрановым потом. Казалось, что, как и полицейским Альсида, им больше всего хочется суетиться в воображаемом мире; рассыпая вокруг кастаньетную дробь своего говора, они потрясали над головой сжатыми в вихре доводов кулаками.

Лейтенант Граббиа, утопая в жалобно скрипящем бамбуковом кресле, улыбался всей этой бестолковщине. Он составлял свое мнение, полагаясь на переводчика, который то вполголоса, то громко излагал ему разные невообразимые прошения.

Дело шло, к примеру, о кривом баране, которого некие родители отказывались вернуть, хотя их должным образом проданная дочь так и не была передана мужу ввиду того, что ее брат ухитрился за это время убить сестру человека, не отдававшего барана, и еще о многих запутанных исках.

Сотни физиономий, разгоряченных спорами о материальных претензиях и соблюдении обычаев, обнажали перед нами зубы в сухой дроби и гортанном клохтанье негритянских слов.

Жара достигла предела. Из-под угла крыши мы поглядывали на небо, ища там предвестие хоть какой-нибудь катастрофы. Нет, не предвиделось даже дождя.

– Сейчас я их всех помирю! – объявил Граббиа, которого зной и словоизвержение негров вынудили наконец действовать. – Где отец невесты? Привести его!

– Вот он! – ответили разом десятка два добровольных помощников, вытолкнув вперед старого и довольно дряблого негра, обернутого желтой набедренной повязкой, которая весьма достойно, по-римски, драпировала его. Он подчеркивал взмахами кулака все, что говорилось вокруг него, и выглядел так, словно явился сюда не жаловаться, а немного развлечься разбирательством, от которого давно уже не ждал никакого толку.

– Приступили! – скомандовал Граббиа. – Двадцать ударов, и кончайте с ним. Двадцать палок старому своднику! Это отучит его второй месяц каждый четверг надоедать мне своими дерьмовыми баранами.

Старик увидел, что к нему подходят четверо мускулистых полицейских. Сперва он не понял, чего от него хотят, потом завращал глазами, налившимися кровью, как у перепуганного старого пса, которого еще никогда не били. По правде сказать, он не пытался сопротивляться, но и не знал, как изловчиться, чтобы отправление правосудия оказалось наименее для него болезненным.

Полицейские вцепились в его повязку. Двое непременно хотели поставить его на колени, двое других, напротив, требовали, чтобы он лег на живот. Наконец его просто повалили на землю, задрали повязку и обрушили ему на спину и дряблый зад удары гибкой палки, от которых с неделю ревел бы здоровенный осел. Он вертелся, и тонкий песок вперемешку с кровью брызгал из-под его живота; он отплевывался песком и походил на огромную цепную таксу, которую беспричинно мучат.

Покуда все это длилось, присутствующие молчали. Слышны были только звуки порки. Когда она кончилась, одуревший от побоев старик попробовал подняться и подоткнуть на место свою римскую тряпку. Кровь так и хлестала у него изо рта, из носу и особенно вдоль спины. Толпа удалилась, уводя его с собой и похоронно гудя сплетнями и комментариями.

Лейтенант Граббиа вновь раскурил потухшую сигару. Он всем своим видом показывал, что такие вещи мало его трогают. Нет, я не думаю, что в нем было больше от Нерона, чем в любом из нас: он только не любил, когда его вынуждают соображать. Это его раздражало. Вопросы, которые ему задавали, – вот что выводило его из себя при выполнении судейских обязанностей.

В тот же день мы присутствовали еще при двух впечатляющих экзекуциях, последовавших за другими невразумительными историями – об отнятом приданом, обещанном яде, сомнительных клятвах, неизвестно чьих детях…

– Эх, знай они, до чего мне плевать на их тяжбы, им в голову не пришло бы вылезать из своего леса и пачкать мне мозги всякой херней! Разве я держу их в курсе своих делишек? – заключил Граббиа и тут же добавил: – Я, пожалуй, в конце концов поверю, что этим сволочам доставляет удовольствие знакомство с моим правосудием. Вот уже два года я отваживаю их докучать мне, и все-таки каждый четверг они являются сюда. Хотите верьте, хотите нет, молодой человек, но почти всегда приходят одни и те же. Ей-богу, они чокнутые!

Затем разговор перескочил на Тулузу, где Граббиа регулярно проводил отпуск и надеялся осесть через шесть лет, когда выйдет на пенсию. Он уже все решил. Мы не без приятности приступили к кальвадосу, когда нас вновь потревожил негр, которому полагалось какое-то наказание и который с опозданием явился его получить. Он неожиданно прибыл через два часа после остальных за своей порцией палок. С этой целью он двое суток добирался сюда лесом из своей деревни и не намерен был возвращаться несолоно хлебавши. Но он опоздал, а Граббиа был непримирим к неаккуратности в карательных вопросах.

– Тем хуже для него! Ему просто не надо было уходить отсюда в прошлый раз. В четверг на минувшей неделе я присудил этому бездельнику пятьдесят палок.

Клиент тем не менее стал возражать: у него уважительная причина – он должен был немедленно вернуться в свою деревню, чтобы схоронить мать. Матерей у него было не то три, не то четыре. Началось препирательство.

– Рассмотрим в следующем заседании.

Однако клиент уверял, что он вряд ли успеет снова добраться до деревни и вернуться оттуда к следующему четвергу. Он протестовал, артачился, и этого мазохиста пришлось выдворить из Топо пинками в зад. Как ни странно, это ему понравилось, но показалось недостаточным. Кончилось все тем, что он завернул к Альсиду, чем тот и воспользовался, чтобы всучить мазохисту табак в листьях и пакетах, а также в порошке – для нюханья.

Развлекшись этими многообразными происшествиями, я простился с Граббиа, которому как раз пора было возвращаться для сиесты к себе в хижину, где уже отдыхала, вернувшись из деревни, его туземная хозяйка. У этой негритянки, воспитанной у монахинь в Габоне, были великолепные титьки. Эта юная особа умела не только говорить по-французски с подсюсюкиваньем, но также подать хинин в варенье и вытаскивать клещей из пяток. Она знала множество способов угодить колонизатору, не утомляя или, напротив, утомляя его, как уж он выберет.

Альсид ждал меня. Он был малость обижен. Должно быть, именно приглашение, которым удостоил меня лейтенант Граббиа, побудило его к необычной откровенности, откровенность эта оказалась изрядно наперченной. Без всяких просьб с моей стороны он набросал мне свежим дымящимся говном моментальный портрет Граббиа. Я ответил, что мнение его полностью совпадает с моим. Слабость Альсида заключалась в том, что вразрез с уставом, категорически это запрещающим, он торговал с неграми из прилегающих джунглей и двенадцатью стрелками милиции. Он безжалостно снабжал табаком эту кучку людей. Когда милиционеры получали свою долю табаку, у них ничего не оставалось от жалованья: все было скурено. Они даже выкуривали табак авансом. Эти мелочные операции, по мнению Граббиа, мешали поступлению налогов, поскольку на его территории не хватало наличных денег.

Осторожный лейтенант Граббиа не делал скандала в Топо, пока здесь управляет он, но все-таки завистливо хмурился. Ему, понятное дело, хотелось, чтобы туземцы берегли свою крошечную наличность на уплату налога. Каждый сходит с ума по-своему, у каждого свои маленькие амбиции!

Сначала кредит под жалованье казался стрелкам чем-то непонятным и даже жестоким: получалось, что они служат только за табак Альсида, но пинками в зад он приучил их к этому. Теперь они даже не пробовали ходить за жалованьем, а спокойно прокуривали его, сидя среди веселеньких цветочков вокруг хижины Альсида в перерывах между воображаемыми учениями.

Как ни крошечен был Топо, в нем все-таки умещались два типа цивилизации: римский тип, по Граббиа, который порол подданных, выжимая из них дань и бессовестно, по утверждению Альсида, прикарманивая б?льшую ее часть, и тип, так сказать, альсидовский, более сложный, в котором уже просматривались признаки второй стадии цивилизации – рождение в каждом стрелке потребителя, – то есть цивилизации военно-коммерческой, куда более современной, лицемерной и похожей на нашу.

Что касается географии, лейтенант Граббиа представлял себе вверенные его охране обширные территории лишь с помощью очень приблизительных карт, которые имелись у него на посту. Да ему не слишком и хотелось знать о них больше. В конце концов, каждому известно, что такое деревья и лес – их прекрасно видно издалека.

Скрываясь в зелени джунглей и тайных уголках огромного варева болот, там и сям прозябали редкие племена, пожираемые блохами и мошкарой, отупелые от тотемов и набивавшие себе брюхо неизменным гнилым маниоком, совершенно первобытные племена невинных каннибалов, одуревших от нищеты и косимых бесконечными эпидемиями. Ради чего было приближаться к ним? Ничто не оправдало бы административную экспедицию в их края – слишком мучительно и не вызовет никаких откликов. Поэтому, отправив правосудие, Граббиа устремлял глаза на море и созерцал горизонт, откуда он в свой срок появился и за которым в свой срок исчезнет, если все будет хорошо.

Хотя в конце концов эти места стали мне привычны и даже приятны, все-таки пора было подумать о расставании с Топо ради той лавки, которую мне обещали на расстоянии в несколько дней плавания по реке и скитаний по лесу.

С Альсидом мы жили душа в душу. Пробовали вместе охотиться на рыбу-пилу, нечто вроде акулы. Вода перед хижиной кишела этими тварями, но Альсид играл в эту игру не лучше, чем я. У нас ничего не ловилось.

В хижине Альсида стояли только его и моя складные койки да несколько ящиков – и пустых, и полных. Он, должно быть, скопил немало деньжат за счет своей мелкой коммерции.

– Куда ты их засунул? – не раз дразнил я его. – Где ты прячешь свою паршивую заначку? Эх, и гульнешь же ты, когда вернешься!

И самое малое раз двадцать, пока мы распатронивали непременную банку с консервированными помидорами, я описывал ему радости феноменальной гулянки из бардака в бардак по возвращении в Бордо. Он отмахивался. Только посмеивался, словно его забавляли мои слова.

Кроме учений и судебного присутствия, в Топо действительно ничего не происходило, так что, за неимением другой темы, я поневоле чаще всего повторял эти свои шутки.

В последние дни мне однажды пришла мысль написать мсье Блядо и выцыганить у него деньжат. Альсид взялся отправить мое письмо со следующим рейсом «Папауты». Письменные принадлежности он держал в коробке из-под галет, точь-в-точь такой, какую я видел у Манделома. Похоже, у всех сержантов-сверхсрочников одинаковые привычки. Но когда Альсид заметил, что я потянулся к его коробке, он, к моему удивлению, жестом хотел остановить меня. Я смутился. Не понимая, почему он хочет мне помешать, я поставил коробку обратно на стол.

– Да открывай уж! – сказал он наконец. – Открывай – мне все равно.

Изнутри на крышке была приклеена фотография девочки. Одна только головка: нежное личико, длинные локоны, которые тогда носили. Я взял перо, бумагу, а коробку поскорей закрыл. Я был очень смущен своей нескромностью, но все равно не понимал, почему это так его взволновало.

Я тут же вообразил, что это его ребенок, о котором он до сих пор не хотел мне рассказывать. Я не задал ему никаких вопросов, но слышал, как он у меня за спиной пытается что-то рассказать об этой фотографии, только очень странным голосом, которого я за ним не знал. Он запинался. Мне хотелось сквозь землю провалиться. Ясное дело, я должен был облегчить ему признание, только не мог сообразить, как за это взяться. Я был уверен, что признание будет мучительным. Выслушивать его у меня не было никакого желания.

– Это не важно, – разобрал я наконец. – Это дочка моего брата. Они оба умерли.

– Родители, что ли?

– Ну да.

– А кто же ее теперь воспитывает? Твоя мать? – осведомился я, просто так, чтобы проявить интерес.

– Матери у меня тоже нет.

– Так кто же?

Я сам.

Весь багровый, он осклабился, словно сделал что-то совсем уж неприличное. И торопливо продолжал:

– Да я тебе сейчас все объясню. Я ее отдал на воспитание к монахиням в Бордо. Но, понятное дело, к сестрам не для бедных, а для хорошего общества. Уж если я сам ею занимаюсь, будь спокоен: ни в чем у нее недостатка не будет. Звать ее Жинетта. Хорошенькая девчушка, вся в мать. Она пишет мне, что делает успехи, только, знаешь, такие пансионы дорого стоят. Особенно теперь, когда ей уже десять. А я хочу, чтобы она училась еще и на рояле играть. Что ты на этот счет скажешь? Для девочки рояль – это сгодится, верно? А английский? Английский тоже сгодится. А ты по-английски знаешь?

Пока Альсид каялся в своей прижимистости, я внимательно приглядывался к нему, к его нафабренным усикам, эксцентрическим бровям, обожженной коже. Стыдливый Альсид! Сколько ему приходилось экономить на своем убогом жалованье, нищенских наградных, на крошечной тайной торговле в Топо – и так месяцами, годами! Я не знал, что ответить: я не сведущ в таких материях, но сердцем он стоял настолько выше меня, что я залился краской. В сравнении с Альсидом я был просто-напросто беспомощным, толстокожим и тщеславным хамом. Не стоило себе врать: дело обстояло именно так.

Я не осмеливался больше разинуть рот: я вдруг почувствовал, что сокрушительно недостоин говорить с ним. И это я, еще вчера смотревший на Альсида сверху вниз и даже презиравший его!

– Не везет мне, – продолжал он, не отдавая себе отчета в том, что мне неловко выслушивать его признания. – Представляешь, два года назад у ней сделался детский паралич. Смекаешь? Ты знаешь, что такое детский паралич?

Тут он объяснил, что у девочки отнялась левая нога и ей пришлось пройти курс электрошоковой терапии у специалиста в Бордо.

– Тебе не кажется, что возможен рецидив? – встревожился он.

Я заверил его, что повреждение целиком и полностью восстанавливается – нужно только время и электрошоки. О своей покойной матери и ее увечье он писал малышке с большими предосторожностями: боялся даже издали повредить ей.

– Ездил ты к ней после ее болезни?

– Нет, оставался здесь.

– Скоро поедешь?

– Думаю, что не раньше чем года через три. Понимаешь, я здесь малость приторговываю. Это ей на пользу. А если поеду в отпуск сейчас, к моему возвращению место будет занято. Тем более при таком сволочном начальнике.

Вот почему Альсид добивался, чтобы ему удвоили срок пребывания в Топо до шести лет вместо трех, – ради маленькой племяшки, от которой имел только несколько писем да портретик.

– Больше всего меня огорчает, – заговорил он снова, когда мы улеглись, – что у нее там некуда ехать на каникулы. Это тяжело для ребенка.

Было ясно, что Альсид чувствует себя в горних сферах как дома и запросто говорит с ангелами на ты, а ведь с виду – самый обыкновенный парень. Он сам, почти бессознательно, пошел на годы пытки и гибель своей бедной жизни в раскаленном однообразии ради маленькой девочки, дальней родственницы, не ставя никаких условий, не торгуясь, не руководствуясь ничем, кроме доброго сердца. Он совершенно незаметно подарил этой далекой девочке столько нежности, что ее хватило бы на то, чтобы переделать целый мир.

Он заснул сразу, не задув свечу. Я даже встал, чтобы при свете всмотреться в него. Спал он, как все. Вид у него был совершенно заурядный. А ведь не глупо было бы, если бы существовала какая-нибудь примета, чтобы отличать добрых от злых.

 

Проникнуть в тропический лес можно двумя способами: либо проложить себе дорогу через джунгли, как крыса через стог сена, но это способ удушливый, и я от него отказался; либо выдержать подъем по реке, скрючившись на дне выдолбленного дерева, вихляющего среди кустов под ударами весел, дожидаясь в таком положении ночи, а днем беспомощно подставляясь солнцу. И наконец, одурев от галдежа негров, с грехом пополам добраться куда надо.

Каждый раз при отплытии гребцам требовалось время, чтобы войти в определенный ритм. Пререкания. Потом удар весла о воду, несколько ритмических выкриков и отвечающее им эхо; забурлила вода, лодка заскользила; вот уже работают два весла, потом три, негры все никак не приспособятся и что-то лопочут; но вот вы смотрите назад и видите, как вдали сплющивается и удаляется море, а перед ним расстилается длинная гладкая лента, и, наконец, совсем далеко сзади, на причале, различается полускрытый речным испарением огромный тропический шлем колоколом над маленьким, как сырная головка, лицом и фигуркой сержанта Альсида, в болтающемся кителе и белых брюках. Странное воспоминание!

Вот и все, что для меня осталось от места под названием Топо.

Долго ли еще это выжженное солнцем селение устоит под коварным серпом коричневых вод реки? И целы ли покуда его редкие, кишащие блохами хижины? И ведут ли новые Граббиа и безвестные Альсиды свежеиспеченных стрелков в мнимые бои на учениях? По-прежнему ли отправляется там непритязательное правосудие? Все так же ли затхла и тепла вода, которую там через силу пьют? Такая, что после одного глотка неделю во рту противно. И поныне ли там нет холодильника? И длятся ли шумовые баталии между роями мух и неумолчным звоном в ушах от хинина? Или сульфата? Или хлоргидрата? Но, прежде всего, существуют ли, как и прежде, негры, обреченные иссыхать и покрываться прыщами в этой парилке?

Быть может, ничего этого больше нет, и как-нибудь во время вечернего урагана Малое Конго своим заиленным языком слизнуло Топо, и все это кончилось, навсегда кончилось, так что даже название селения стерлось с карты и только я еще помню Альсида. Племянница тоже его забыла. Лейтенант Граббиа так и не увидел свою Тулузу, а тропический лес, издавна подстерегавший дюну на исходе сезона дождей, опять все заполнил и раздавил в тени гигантских красных деревьев, все, даже неожиданные, растущие на песке цветочки, которые Альсид не позволял мне поливать. И всего этого больше нет.

Я долго буду помнить десять дней плавания вверх по реке. Они ушли у нас на высматривание из пироги грязных водоворотов, на непрерывные поиски случайного просвета между огромными ветвями, уносимыми течением, и ловкое про-скакивание между ними. Работа для беглых каторжников! С наступлением сумерек мы останавливались на каком-нибудь каменистом мысике. Наконец однажды утром мы вылезли из этой сволочной дикарской лодки и углубились в лес по еле заметной тропе, которая уползала в сырую зеленую полумглу, лишь кое-где освещенную солнечным лучом, падавшим с самого верха необъятного лиственного храма. Чудовищные рухнувшие деревья то и дело вынуждали нас идти в обход. В дуплах их стволов свободно мог бы маневрировать поезд метро.

В какой-то момент свет снова стал полным. Мы вышли на расчищенное пространство, но и здесь нам пришлось из последних сил карабкаться в гору. С возвышенности, на которую мы поднялись, нам открывался безграничный лес, зыблющийся красными, желтыми, зелеными верхушками, затапливающий холмы и долины, чудовищно изобильный, как небо и вода. Человек, чье жилье мы искали, объяснили мне знаками, жил еще чуть дальше, в другой долине. Там он нас и ждал.

Он построил себе нечто вроде хижины между двух больших скал для защиты – так он сказал – от восточных ветров, самых вредных, самых неистовых. Не спорю, это, конечно, преимущество, только вот сама хижина ни к черту не годилась: растрескавшаяся со всех сторон, она существовала лишь в теории. Я, понятное дело, и ожидал в смысле жилья чего-нибудь в этом роде, но действительность превзошла мои предвидения.

Вероятно, вид у меня стал совершенно убитый, потому что мой сотоварищ вывел меня из задумчивости довольно резким окриком:

– Ну, чего? Здесь все-таки лучше, чем на войне. Жратва дрянная, это верно, и вода – сплошная грязь, зато дрыхнуть никто не воспрещает. Тут, приятель, пушек нет. Пуль – тоже. Словом, дело стоящее.

Говорил он таким же тоном, что и генеральный агент, но глаза у него были голубые, как у Альсида.

Ему подваливало под тридцать, он носил бороду. Сперва я его даже не рассмотрел – так меня ошарашила убогость жилища, которое он мне оставит и где мне, возможно, придется провести несколько лет. Но, приглядевшись, я увидел, что лицо у него решительно наводит на мысль об авантюрах: угловатые черты, голова бунтаря, который врывается в жизнь, а не скользит по ней, как, например, всякие тупоносые типы со щеками, округлыми, как лодки, которые с лепечущим журчанием плещутся о судьбу. Этот был из породы несчастливцев.

– Верно, – согласился я. – Здесь не хуже, чем на войне.

Для начала такого признания было достаточно: у меня отсутствовало желание распространяться на этот счет. Но он гнул свое.

– Особенно теперь, когда войны стали так затягиваться, – прибавил он. – Словом, сами увидите, приятель, здесь не очень весело. И ничего не поделаешь. Считайте, что у вас вроде отпуска, хотя какой тут отпуск! Впрочем, все зависит от того, какой вы человек. Этого я уж не знаю.

– А вода? – спросил я.

Меня встревожила вода в моей кружке, которую я сам себе налил, – желтоватая, тошнотворная, теплая, точь-в-точь как в Топо: отстой ила на третий день.

– Это и есть вода?

Пытка с водой начиналась сызнова.

– Да, другой здесь нет, разве что дождевая. Только, если зарядят дожди, хижина долго не протянет. Сами видите, в каком она состоянии.

Я видел.

– В смысле жратвы, – продолжал он, – я весь год одни консервы трескаю. И ничего – жив. Отчасти они даже удобны, только вот в брюхе не задерживаются. Туземцы, те лопают гнилой маниок, но это их дело – нравится, наверное… Меня вытряхивает уже четвертый месяц – понос. А может, малярия: у меня ведь и то, и другое. В голове проясняется только часам к пяти. Потому я и вижу, что у меня малярия, а жара ни при чем: при такой температуре, как здесь, жарче все равно уже не сделается. Словом, озноб – вот главная примета, что у вас малярия. От него вроде как даже скучаешь меньше. Но это тоже, наверно, от человека зависит. Можно, пожалуй, было бы пить, чтобы взбодриться, да я не люблю спиртного – организм не принимает.

Очевидно, он очень учитывал индивидуальность.

До отъезда он дал мне несколько ободряющих наставлений:

– Днем – жара, зато ночью труднее всего выносить шум. В этой дыре он просто адский. Кажется, будто все зверье гоняется друг за другом – то ли спариваются, то ли жрут друг друга, не знаю уж что, хоть мне и объясняли. Но галдят они… Самые шумные из всех – гиены. Они подходят прямо к хижине. Да вы их еще наслушаетесь: тут не ошибешься. Не спутаешь с шумом в ушах от хинина. Птиц и больших мух еще можно с ним спутать. Это бывает. А вот гиены хохочут так, что ни на что не похоже. Они ваше мясо чуют, вот им и смешно. Никак не дождутся, твари, когда вы загнетесь! Говорят, видно, как у них глаза сверкают. Они падаль любят. Но я им в глаза не смотрел. Жаль, конечно, немножко…

– Весело здесь, однако! – вставил я.

Но он еще не кончил описывать прелести ночи и продолжал:

– Прибавьте к этому деревню. Сотня негров, не больше, а галдят эти пидеры, как целых десять тысяч. Вы потом о них еще не то скажете. Если вы сюда приехали тамтам слушать, то не ошиблись колонией. Потому как играют на нем и по случаю полнолуния, и когда луны нет. Короче, повод всегда находится. Можно подумать, вся эта падла со зверьем стакнулась, чтобы вам пакостить! Право, хоть подыхай! Не будь я такой усталый, я всех бы их одним ударом… Но лучше уж затыкать ватой уши. Сначала, пока у меня еще оставался вазелин в аптечке, я мазал вату им; теперь заменяю его банановым маслом. Хорошая штука это масло. Когда оно есть, пусть себе черномазые хоть громом небесным тешатся, коли им нравится, шкурам барабанным! С промасленной ватой в ушах я на них чихал: ничего не слышу. Они, сами увидите, все до одного гниль и дохлятина. Днем сидят себе на корточках – кажется, подняться да отойти к дереву поссать и то не могут, а чуть стемнело, начинается черте-те что! Сплошной свальный грех, сплошные нервы, сплошная истерика! Вся ночь на истерические кусочки раздергана. Вот что такое негры, говорю я вам. Одно слово, паршивцы и дегенераты!

– Много они у вас покупают?

– Покупают? Да поймите же, их надо обкрадывать прежде, чем они вас обворуют, – вот и вся коммерция. Ночью, когда у меня масленая вата в ушах, они со мной, ясное дело, не цацкаются. Дураками они были бы, если бы стеснялись, верно? И потом, вы же видите, дверей в моей хижине нет, а они и пользуются. Что тут скажешь? Живется им что надо.

– А как же инвентаризация? – полюбопытствовал я, обалдев от таких подробностей. – Генеральный директор настоятельно требовал, чтобы я по приезде произвел переучет, да потщательней.

– Что касается меня, – объявил он с неколебимым спокойствием, – то я, как уже имел честь вам докладывать, положил на генерального директора.

– Но ведь вам же, возвращаясь, придется явиться к нему в Фор-Гоно?

– Не будет у меня ни Фор-Гоно, ни директора. Лес большой, дорогуша!

– И куда же вы денетесь?

– Если вас спросят на это счет, отвечайте, что ничего не знаете. Но поскольку вы, судя по виду, любопытны, дам-ка я вам еще один нужный совет. Плюйте на интересы компании «Сранодан», как она плюет на ваши, и, если вам удастся удрать быстрей, чем она вгонит вас в гроб, могу уже сейчас поручиться: вы и на чемпионате по бегу «гран-при» завоюете. Словом, будьте довольны, что я вам оставлю малость деньжат, и большего не требуйте. Что же касается товара, то, если вам вправду поручено заняться им, ответьте директору, что товара не оказалось, – и все тут. Не поверит – тоже не велика беда. Все равно все убеждены, что мы воруем во все тяжкие. Значит, общественное мнение о нас не изменится, а мы хоть что-то для себя в жизни выгадаем. Кроме того, не беспокойтесь, директор в таких комбинациях почище любого толк знает, и тягаться с ним не стоит. Вот мое мнение. А ваше? Каждый ведь знает: чтобы решиться приехать сюда, надо быть готовым отца с матерью зарезать. Итак?

Я был не очень уверен, что в его рассказе все правда, но, как бы то ни было, мой предшественник показался мне сущим шакалом.

На душе у меня было неспокойно. «Опять я вляпался в скверную историю», – признался я себе и все больше укреплялся в таком убеждении. Я прервал разговор с этим пиратом. В углу я обнаружил сложенный в кучу навалом товар, который он собирался мне оставить: дешевые бумажные ткани, набедренные повязки, несколько дюжин тапочек, банки с перцем, фонарики, клистирную кружку и, главное, обескураживающее количество консервных коробок с рагу по-бордоски, а также цветную открытку с изображением площади Клиши.

– У косяка найдешь каучук и слоновую кость, скупленные мною у негров. На первых порах я старался. И еще вот, держи, триста франков. Мы в расчете.

Я не понял, о каком расчете речь, но допытываться не стал.

– Может, еще что-нибудь выменяешь на товар. А деньги здесь никому не нужны и пригодятся тебе, только если слинять решишь, – предупредил он и расхохотался.

Я не собирался покуда с ним цапаться и тоже расхохотался, словно был всем ублаготворен.

Несмотря на нищету, в которой он прозябал долгие месяцы, он был окружен многочисленной прислугой, состоявшей почти целиком из мальчишек. Они наперебой подавали ему то единственную в хозяйстве ложку, то невообразимую кружку, а то осторожно выковыривали у него из подошв босых ног бесчисленных классических, глубоко въевшихся клещей. Он со своей стороны каждую минуту благосклонно запускал им руку между ногами. Единственным его занятием было чесаться, но зато делал он это не хуже, чем лавочник в Фор-Гоно, – с изумительной ловкостью, которая приобретается только в колониях.