Б. Г. Юдин

//Человек. 1993. №2. С. 58-61.

 

Видимо, в статье «Возможно ли рациональное самоубийство» я так и не сумел достаточно четко определить, что же именно понималось там под «рациональностью». И я очень признателен Павлу Тищенко, обратившему на это мое внимание: если уж меня неправильно по­нял коллега, то другие читатели и подавно могли не увидеть некото­рые принципиально важные для меня моменты.

Разумеется, я вовсе не склонен считать неразумным («нерацио­нальным») всякого, кто решается на самоубийство. Меня интересовал вопрос куда более узкий и, если в подобном контексте это не прозву­чит кощунственно,- более специальный: можно ли считать суицид­ное решение рационально обоснованным? Для Тищенко «рациональ­ный поступок» - это попросту поступок оправданный, имеющий до­статочные основания, совершенный в здравом уме и твердой памяти с учетом возможных последствий. В этом смысле он противопоставля­ется поступку «иррациональному», импульсивному, совершенному под влиянием эмоций. Так же понимает рациональность и Д. Хамф­ри, с обсуждения позиции которого и начался наш разговор.

Но я-то в своих заметках попытался взглянуть на этот вопрос в контексте классической проблематики рационализма!

На первый взгляд, это - чистая схоластика, а применительно к такой жгучей, человеческой проблеме, как самоубийство,- даже не­что похуже. Ведь любому нормальному человеку, которому приходит­ся оценивать и, тем более совершать поступок, вполне достаточно ра­циональности «в первом смысле» - обдуманности, обоснованности, возможности эффективно достичь поставленной цели. Но, как и многие другие истины здравого смысла, это хотя и очевидно, но не совсем верно. Начнем с того, что в одной и той же ситуации достаточ­но разумно обоснованными, «рациональными» в повседневном смыс­ле слова могут быть прямо противоположные решения и поступки. Это станет ясно, если присмотреться к «мысленному эксперименту» П. Тищенко. Он и сам показывает в статье другой, альтернативный выход, не менее рациональный, чем самоубийство. Легко представить и иные вполне «рациональные» варианты поведения. Например, узник мог бы истолковать угрозу следователя как шантаж, и тогда более рациональным в его ситуации было бы просто не поверить следователю; либо он мог бы признать рациональным другой выбор: вытерпеть все страдания, чтобы в дальнейшем иметь возможность отомстить (если, конечно, жажду мести можно счесть рациональным мотивом)... Читатель волен продолжить этот перечень альтернатив и упорядочить его в соответствии с собственными моральными предпочтениями. Но это, опять-таки, будет иметь лишь косвенное отношение к проблеме рационального обоснования выбора. В примере не выдерживается одно из трех сформулированных в моей предыдущей статье условий рационального решения: нет и не может быть надежной и до­стоверной информации о последующем ходе событий.

Но, снова резонно спросит читатель, какое отношение имеют все эти тонкости к человеку, оказавшемуся «на краю»?

И вновь вернемся к нашему мысленному эксперименту. До сих пор ни в статье, вызвавшей возражения, ни в настоящих заметках я намеренно не касался моральных оценок самоубийства - этот воп­рос, на мой взгляд, в принципе нельзя обсуждать в общем виде, без­относительно к конкретным обстоятельствам и к фундаментальным, глубинным моральным ценностям и постулатам, регулирующим ту или иную культуру. (Заметим, что эти ценности и постулаты в куль­туре поздней античности с ее героическим индивидуалистическим этосом, к которой принадлежал император Юлиан, существенно отлича­ются от наших, воспитанных двумя тысячелетиями христианства.) Но вот применительно к действиям врача или психиатра, о которых говорил П. Тищенко, моральная оценка возможна, хотя мне, в отли­чие от моего коллеги, она не представляется столь однозначной. Ес­ли психиатр, например, выступает не сторонним наблюдателем, а как врач, в чьи обязанности входит забота о здоровье и жизни узни­ка, то, вообще говоря, не попытавшись предотвратить самоубийство, он очень серьезно преступит принципы профессиональной этики. Впрочем, и само его присутствие при истязаниях тоже будет грубей­шим нарушением этих принципов... Что уж тут говорить о священнике!

«Долг человека,- пишет П. Тищенко,- требует не уклоняться от собственного предназначения, мотивируя это неполнотой знания». Це­ликом соглашаясь с этими словами, я, увы, не могу похвастать, что мое собственное предназначение известно мне настолько, чтобы я мог уверенно выбирать все свои действия. Я, конечно, не считаю, что не­полнота знания освобождает человека от исполнения его долга. Моя мысль намного скромнее: чем более неполны наши знания, тем мень­ше мы можем считать рациональными основанные на них поступки и решения. Разумеется, благое деяние вовсе не обязательно должно быть рационально осмысленным (точно так же, как рациональный по­ступок можно счесть и добрым, и злым). Напротив, во многих этиче­ских теориях, как и в нашей повседневной жизни, особая ценность придается как раз тому, что идет не от холодного ума, а от непосред­ственного движения души. И человек как моральное существо, конеч­но же, призван исполнять свой долг независимо от того, в какой ме­ре он способен рационально обосновать тот или иной поступок.

Ведь если бы суицидальное решение героя эксперимента могло бы считаться строго рационально обоснованным, т. е. однозначно выте­кало бы из законов разума (а для священника - Высшего Разума) - требования к врачу и священнику (их моральный долг), действитель­но, были бы очевидны и имели бы приоритет перед любыми требова­ниями профессиональной этики. И никаких моральных коллизий пе­ред ними не вставало бы. Но ведь мы даже интуитивно чувствуем, что это не так! Последовав за логикой эксперимента и представив се­бя на их месте, мы моментально чувствуем тяжелейший груз мораль­ной ответственности за любое возможное здесь решение. Ведь с мо­ральной точки зрения здесь просто нет приемлемого, безусловно оп­равданного выбора - любые действия будут заслуживать отчасти одоб­рения, отчасти - осуждения. И иначе, видимо, невозможно: в основе всякого глубокого, нетривиального морального конфликта лежит траги­ческий конфликт несовместимых, но вполне достойных требований и ценностей.

И вот тут-то, мне кажется, и лежит более глубокий источник мо­их расхождений и с П. Тищенко, и с Д. Хамфри. На самом деле ни я, ни они не ограничивают права человека на уход из жизни - пра­во это уже не ставится под вопрос (суицидные попытки сегодня чаще всего не навлекают на человека ни юридических, ни мораль­ных санкций). Речь идет не о праве на уход (как и на любой дру­гой поступок, не угрожающий правам других людей, независимо от его рациональности). Речь идет о моральной санкции ухода, более того - об ее социализации. По сути, главные герои рассуждений и у Хамфри, и у Тищенко,- не те, кто уходит из жизни, а те, кто помо­гает им или принимает решение о такой помощи. Именно их поня­тие рационального самоубийства избавляет не только от юридиче­ской, но и от моральной ответственности.

Ценность человеческой жизни - одна из абсолютных ценностей в нашей культуре. И, разумеется, как и любая ценность, при опреде­ленных обстоятельствах она может вступать в конфликт с другими ценностями.

Рационалистический анализ легко может продемонстрировать кон­кретные преимущества, которые человек и общество получат, если этой или любой другой фундаментальной ценностью в данных обстоя­тельствах пренебрегут.

Но более глубокий анализ покажет и другое - страшные опасно­сти, которые ждут общество на пути критической рефлексии, «рас-колдовывания» фундаментальных моральных ценностей, признания их относительности и инструментального характера.

Вряд ли стоило бы «ломать копья», чтобы доказывать право челове­ка уйти из жизни и оправданность, осмысленность для него подобно­го решения. Но можно ли придавать этому решению санкцию «Разу­ма» и тем самым избавлять от моральной ответственности, от ответст­венности перед самим собой тех, кто помогает ему такое решение принять и выполнить? Соблазнительно заменить трагическую мораль­ную коллизию сравнительно простой задачкой из курса «деонтиче­ской логики» или «логики оценок». Но не обернется ли наша логика тем самым, что пугало Достоевского в проповедях нигилистов,- воз­можностью «разрешить кровь по совести»? Для него это было гораз­до страшнее, чем разрешить ее по закону...

Без сомнения, существуют ситуации, когда друг, родственник, или даже врач (о священнике в этом контексте говорить не хочется) увидит высший моральный долг в том, чтобы пренебречь другим дол­гом и помочь человеку уйти из жизни. Можно понять человека, кото­рый примет это решение, сочувствовать ему... Чего, как мне кажет­ся, нельзя делать,- это облегчать подобное решение, «автоматизиро­вать» его ссылкой на рациональность. В любом случае это должно быть трагическое, героическое решение, сопряженное со страшной моральной ответственностью, а не простое рационалистическое реше­ние задачи по сомнительной санкции «Разума». В последнем случае мы и оглянуться не успеем, как окажемся в «прекрасном новом ми­ре» Хаксли, а то и где-нибудь похуже. Если история XX века могла нас чему-нибудь научить,- то прежде всего этому.

«Героический» здесь - не просто красивое слово. Мысленный экс­перимент П. Тищенко и слова Юлиана Отступника как раз и отно­сятся, в конечном счете, к ситуациям, допускающим героический вы­бор.

Но в том контексте, в котором тема рационального самоубийства обсуждается в статье Хамфри и во всей современной литературе по биоэтике, она не несет в себе почти ничего героического, если не считать самопожертвования человека, стоящего у последнего порога и не желающего обременять своих близких. Однако ведущий мотив при этом все же другой - стремление избежать, пусть даже ценой жизни, мучительных страданий или лишенного всякого смысла чисто растительного существования. Сам суицидальный выбор здесь можно рассматривать как проявление не героизма, а, скорее, человеческой слабости. И, видимо, концепция рационального самоубийства порож­дена образом жизни современного западного человека - изнеженного, привыкшего к комфортным условиям и мыслящего в основном в кате­гориях «затраты-результат». Смысл предиката «рациональное» в вы­ражении «рациональное самоубийство» и заключен, как мне пред­ставляется, лишь в предполагаемой утилитаристской этикой калькуля­ции баланса всех предвидимых положительных и отрицательных по­следствий выбора.

Остальные мои позражения по поводу позиции уважаемого колле­ги носят метафизический характер, и их трудно изложить в грани­цах короткой заметки... Отмечу лишь, что в понятии рационального самоубийства рационализм, видимо, в определенном смысле достига­ет своего предельного, а точнее говоря, даже запредельного выраже­ния, поскольку быть до конца рациональным с этой точки зрения оз­начает вообще перестать быть.

 

 

НА КАКОЕ Я ПОКУШАЕТСЯ сАМОУБИЙЦА