ГЛАВА 1. Большущая тукка, не прячась, сидела на самом видном месте - на

 

Большущая тукка, не прячась, сидела на самом видном месте - на

верхушке суурь-тэсэга. Не заметить ее казалось просто невозможно. То

есть, конечно, тукку всегда можно не заметить, ее шкура сливается со

скользким белесым нойтом, покрывающим в оройхоне каждый камень и

каждую пядь. Тукка и сама похожа на камень, так что не мудрено пройти

мимо, едва не наступив на нее. Рассказывают, что хромой Хулгал

однажды, не разобрав, сел на тукку, и что именно с тех пор он хромает.

Этому Шооран не верил - какая же тукка позволит сесть на себя? Хотя

при опасности тукка предпочитает затаиться. Но на этот раз она

пошевелилась, и Шооран заметил ее. Такое случилось с ним впервые,

обычно он лишь наблюдал, как большие мальчишки гоняют тукку,

вздумавшую среди дня высунуться наружу. Чаще всего тукке удавалось

улизнуть, но чем бы ни завершилось дело, венчала его всеобщая драка -

мальчишки делили пойманную добычу или выясняли, кто виноват в неудаче.

В любом случае, Шооран был слишком мал - и чтобы охотиться, и чтобы

драться. Он лишь следил за другими, восхищаясь ими и ненавидя в

предвкушении той минуты, когда сам вмешается в эту жизнь и,

разумеется, для начала будет побит.

Но сейчас рядом никого не было, а тукка была. Шооран проворно снял

старый истрепанный жанч и, пригнувшись, начал подкрадываться к тукке.

Он кинул жанч с пяти шагов и попал. Одежда накрыла тукку с головой,

так что зверек уже ничего не видел и не мог нырнуть в темные пещеры у

подножия суурь-тэсэга. Эти дыры были так велики, что в них мог пройти

взрослый мужчина, но в мокром оройхоне на такое в одиночку не решился

бы ни один безумец. Дыры вели в шавар - подземные пещеры до половины

залитые едким нойтом, кишащие хищной и ядовитой мерзостью. Если бы

тукка ушла в шавар, достать ее оттуда стало бы невозможно. Но ослепшая

тукка помчалась вперед, волоча по слизи полы жанча. Шооран побежал

следом. Он забыл об опасности, о том, что мама запрещала отходить

далеко от границы, а видел лишь тукку, которую надо догнать. Дважды он

падал, вымазав в нойте ладони и чуть было не потеряв из виду беглянку.

Потом он догнал тукку и попытался схватить ее, но тукка ударила

иглами, пробившими жанч разом в двадцати местах, и сумела вырваться.

Но все же это была удача, потому что проколотый жанч не мог слететь с

головы зверя, и победа Шоорана становилась лишь вопросом времени. Об

испорченной одежде и саднящих ладонях Шооран не думал - шкура большой

тукки стоит дороже старого жанча, к тому же мама, конечно, сможет

прокалить жанч на огненном аваре, а потом как-нибудь починить его.

Шооран схватил обломок камня и кинул. Делать так не полагалось -

камень мог испортить иглы, но Шооран устал и обозлился. Он и так с

утра забрел чересчур далеко - много дальше, чем дозволялось ему, а

теперь еще бежал вслед за туккой, которая казалось и не думала

уставать и, каждый раз, когда Шооран настигал ее, выпускала все новые

иглы, безжалостно калеча кожу жанча, шипела и металась из стороны в

сторону. Камень, впрочем, в тукку не попал, а ударившись об один из

мелких тэсэгов, поднимавшихся повсюду, разлетелся на хрупкие осколки.

Тукка на мгновение остановилась, вертя замотанной головой и, видимо,

ничего уже не соображая от страха, и тут Шооран схватил ее. Он

наступил на край жанча, рукой, пачкаясь в нойте, ухватил другой край и

поднял жанч с запутавшейся в нем туккой на воздух. Тукка завертелась и

зашипела отчаянно, но это не помогло ей. Шооран свел полы вместе,

крепко стянул их рукавами, и тукка оказалась упакованной в узел. Она

могла шипеть и бить иглами, но освободиться не умела. Правда нести ее

придется на вытянутой руке, чтобы не напороться на иглу.

Шооран гордо распрямился, подняв вверх узел, и вздрогнул, лишь

теперь увидев, куда забежал, увлеченный погоней. Впереди, не было ни

одного тэсэга, оройхон там кончался, а дальше насколько хватало глаз,

расстилалась бледная гладь далайна. Далайн казался живым, он дышал, по

липкой тягучей влаге медленно пробегала дрожь. Временами на

поверхности вздувался бугор, он бесцельно двигался пока не опадал или

не ударялся о край оройхона. Тогда на камне оставалась шевелящаяся

груда поделенных на сегменты тел, извивающихся щупалец, каких-то

спутанных волос. Влага растекалась по сторонам, загустевала,

превращаясь в нойт.

Секунду Шооран обалдело смотрел на эту картину, о которой так

много слышал, потом повернулся и бегом бросился назад. Он, никогда

прежде не видавший далайна, отлично знал, что его глубины могут

выпустить смерть. Житель далайна, страшный проол-Гуй выбрасывался на

берег и цепкими руками тащил к себе всех, до кого успевал дотянуться.

А рук проол-Гуй имел много и мог дотянуться до любого места в

оройхоне. В такую минуту люди бежали к границе и вжавшись между

палящими аварами, пережидали беду. Последний раз такое случилось два

года назад, когда Шооран был совсем маленьким. Он запомнил лишь

темноту и отчаянный шепот матери: "Не смотри! Не смотри!.." А что он

мог видеть, если мама с головой укутала его в свой жанч и так крепко

держала, что при одном воспоминании о том дне, у него начинают болеть

кости? И все же именно тогда он понял, почему мама требует, чтобы он

не отходил далеко от границы. Ведь только на узкой полоске между

всесжигающими аварами и кромкой оройхона удавалось быть в

безопасности. Жаль, что прокормиться на этой полосе не смогла бы и

тукка, поэтому всем, даже детям, каждый день приходилось отправляться

на загаженный нойтом оройхон, и Шооран, несмотря на предупреждения

матери, постепенно уходил все дальше от безопасной границы, пока,

наконец, не достиг далайна.

Большие мальчишки хвастались, что ходят сюда чуть не ежедневно, но

Шооран знал, что это неправда, и потому бежал, не пытаясь скрыть

страх. Но через пару минут начало болеть под ложечкой, Шооран

задохнулся и перешел на шаг. Далайн был уже не виден, страх отпустил,

и вновь стала радовать тукка, затянутая в узел и даже не пытающаяся

выбраться на волю. Такая огромная тукка! За ее шкуру можно получить

все, что угодно. Из шкуры тукки шьют башмаки, которые носят знатные

цэрэги, живущие на сухих оройхонах, и даже сам царственный ван. Там, в

сухих краях есть много чудесных вещей, но тукки там нет... тем более

такой большой. Из нее одной получится целый башмак. А если шить

башмаки поменьше, то можно выкроить и два. Шооран представил свои ноги

не в бесформенных буйях, а в башмаках из кожи тукки с иглами в носке и

на пятке, чтобы удобнее было драться, и проникся гордостью за свой

подвиг. А мясо тукки, говорят, очень вкусное... он никогда не пробовал

его.

Шооран миновал уже два суурь-тэсэга и знал, что скоро окажется в

знакомых местах. В отличие от простых, мелких тэсэгов, разбросанных

повсюду словно бородавки, восемь суурь-тэсэгов располагались

квадратами, они были высоки, и по ним удавалось легко найти дорогу.

Шооран снова припустил бегом, но вдруг остановился. Навстречу ему

из-за кривобокого тэсэга вышел Бутач.

Бутач был самым большим и отчаянным из мальчишек, он часто отнимал

еду даже у взрослых женщин. Просто так он никого не трогал, но пройти

мимо маленького мальчика да еще с тугим узлом в руках, не мог.

- Что промыслил? - ласково спросил Бутач.

- Ничего, - Шооран попятился.

- Ну, коли ничего, так давай сюда, - заключил Бутач. - Ведь если

это "ничего", то тебе его не жалко. Так ведь?

- Не дам, - внутренне похолодев, сказал Шооран.

После таких слов немедленно должна была последовать взбучка,

Шооран внутренне был готов к ней, и даже согласен, что так и должно

быть, но... только не сейчас. То есть, пусть будет какая угодно

взбучка, но тукку он не отдаст. Он поймал тукку сам... это его

тукка...

- Это мама сказала отнести Боройгалу, - принялся врать он,

отчаянно надеясь, что упоминание самого сильного из мужчин остановит

грабителя. Однако, на Бутача слова действовали слабо. Он протянул руку

намереваясь вырвать узел из ослабевших пальцев, но Шооран дернулся

назад и резко, без размаха хлестнул Бутача узлом по лицу. Очнувшаяся

тукка разом выпустила все свои иглы, щека Бутача мгновенно вспухла и

окрасилась кровью. Узел развязался, тукка выпала. Еще в воздухе она

извернулась, чтобы приземлиться на ноги, и, ни секунды не мешкая,

кинулась наутек. Шооран метнул вслед жанч, но промахнулся. Может быть,

он попал бы и на этот раз, если бы не Бутач. В первый миг тот замер,

захлебнувшись криком - ядовитые иглы обожгли нестерпимой болью - но

потом, увидев тукку, пересилил себя и, сбив с ног Шоорана, ринулся

вдогонку.

Шооран поднялся, поднял окончательно изгаженный жанч. Тряслись

руки, дрожали губы. Жизнь, только что казавшаяся замечательной,

погибла безвозвратно. Тукка сбежала, и неважно, поймает ее Бутач или

нет: он теперь раздет, и руки болят, и неясно, что сказать маме, а

Бутач, когда вернется, попросту убьет его. Такого не прощают никому и

никогда - рубцы от игл останутся на лице Бутача на всю жизнь, так что

Шоорану теперь лучше сразу и самому прыгать в далайн.

- Жирх вонючий! - выкрикнул Шооран самое страшное оскорбление,

какое только знал.

Скорее всего, Бутач не услышал его, да и что мог добавить крик к

тому, что он уже сделал? Ничто не могло ни исправить беды, ни сделать

ему еще хуже. Шооран медленно поплелся к дому. Здесь уже было много

людей: женщины тонкими палочками разгребали жидкую грязь, выискивая

съедобную чавгу, малыши играли в кашу-малашу, а те, кто постарше - в

запретную, но вечную игру "Мышка, мышка, засоси!". Шооран не видел

никого. Больше всего ему хотелось, чтобы весь оройхон провалился

сейчас в глубины, и пусть, раз мир так несправедлив, не останется

вообще ничего, лишь тягучая влага и безмолвные твари далайна скверные

на вид.

Шооран всхлипнул, дождавшись, наконец, слез, и словно тяжелое эхо

донеслось в ответ на его судорожный всхлип. Сосущий чмокающий звук

прокатился над приземистыми тэсэгами, заглянул в беспросветные недра

шавара, вернувшись оттуда усиленным, и завершился бесконечно сильным

мокрым шлепком, гулко отдавшимся в раскаленном аду приграничных

аваров.

Долгий миг в воздухе висела оторопелая тишина, затем все разом

закричали, началась паника. Испугались даже те, кто по малолетству не

мог помнить этого звука: страх был безусловен, его воспитала память

предков, погибавших под шумный хлюпающий вздох. Люди похватали кто что

мог: грудных детей, оставленных на верхушке тэсэга, где посуше, мешки

с чавгой и сырым харвахом, палки из хохиура и настоящего дерева, еще

какой-то скарб - бросать нельзя ничего! - и кинулись к огненной

границе на узкую полосу, свободную и от огня и от влаги. Дети бежали

вместе со взрослыми - кто-то сбивал их с ног и, не оглянувшись, бежал

дальше, кто-то задерживал шаг и подхватывал на руки. Бежали трехлетки,

размешивавшие "кашу-малашу", сдуло игроков в "мышку": лишь один -

чемпион, кого неведомая "мышка" засосала особенно глубоко, бессильно

дергался, пытаясь освободить увязшие ноги, и отрывисто, вскриками

плакал.

Шооран бежал вместе со всеми, не разбирая дороги, разбрызгивая

вонючую грязь и перепрыгивая через камни. В усталые ноги словно вошла

новая жизнь, иначе бы он ни за что не сумел добежать. Перебираясь

через россыпь рыхлых камней, он оглянулся и увидел, как за ближними

тэсэгами бугрится, отблескивая полупрозрачная студенистая масса, она

ползет, разрастаясь, настигая бегущих. Оттуда в воздух взлетали плети

щупалец с присосками, роговыми когтями или смертельно-жгучей бахромой;

щупальца отсекали дорогу и тащили извивающихся, кричащих людей. Другие

руки - тонкие и гибкие ныряли в шавар, выволакивали на свет то, что

пряталось там. Тысячи отростков ощупывали каждую пядь суши, не

пропуская и не щадя никого - великий проол-Гуй хотел есть.

Одна из рук шумно упала впереди, преградила путь, растопырив

пальцы, каждый из которых был похож на многоногого жирха, но Шооран,

взбежав на полуразрушенный тэсэг, сумел перепрыгнуть ее, не коснувшись

отростков. Кто-то мчался впереди, кто-то кричал сзади, Шооран ничего

не разбирал и лишь вскрикнул, почувствовав, как его крепко ухватило за

плечо, разом остановив. Шооран завизжал, повалился на землю, пытаясь

высвободиться и бежать дальше, но неожиданно услышал негромкий и

оттого особенно невозможный в эту минуту человеческий голос:

- Да остановись ты! Куда рвешься? Тебе так необходимо изжариться

поскорей?

Шооран открыл глаза и понял, что остался жив. Он сам не заметил,

когда перескочил невысокий каменный поребрик, ограничивающий мокрый

оройхон, и теперь у него под ногами была сухая твердая земля

пограничного оройхона. Противоположный, огненный конец этого острова

упирался в край мира, но здесь было даже не очень жарко и, главное,

совершенно безопасно. За плечо Шоорана держал хромой Хулгал, на

которого Шооран налетел сослепу, когда не разбирая дороги, несся к

огненным грудам аваров. Те из людей, кто успел скрыться в пограничном

оройхоне, подобно Шоорану не могли остановиться и рвались вглубь, в

самое пекло. Огонь, боль от ожогов, казались не так страшны, как

тяжело ворочающийся всего в нескольких шагах проол-Гуй. Было

невозможно представить, что узенький поребрик, разделяющий оройхоны,

неодолим для могучего гиганта. Ведь сами люди каждый день, не замечая,

переступали эту преграду. Только Хулгал и остановленный им Шооран

остались на краю, в нескольких шагах от смертельной зоны.

- Не тронет, кишка тонка нас здесь достать, - злорадно проговорил

Хулгал.

Неловко переваливаясь, старик подошел ближе и плюнул на ползущий

совсем рядом щупалец: бесконечно длинный и тонкий как нитка.

- Вот ведь пакость какая, там ему только попадись, а здесь ничего

не может. Я его хорошо знаю - везет мне на встречи. Раньше тоже бегал

от него, отворачивался, а теперь - не боюсь. Но-но, место знай, тварь!

- крикнул он и ударил палкой по кончику даже не щупальца, а словно бы

уса или волоса, который слепо шарил по краю поребрика, безуспешно

пытаясь перелезть через него.

Ус мгновенно обвился вокруг палки, натянулся струной и с легкостью

вырвал ее из старческой руки.

- Вот скотина! - огорченно сказал Хулгал. - Палку слопал. Как же я

теперь ходить буду?

Шооран не слушал болтовни старика, вызванной тем же нервным

потрясением, что заставляло других лезть в огонь или лежать ничком,

закрыв руками голову. Самого Шоорана тоже трясло, и он следовал за

Хулгалом словно сомнамбула, и если бы Хулгал перешел сейчас роковую

черту, то и Шооран, даже не поняв, что делает, тоже отправился бы на

гибель.

Чудовище, взгромоздившееся на оройхон, на восемь суурь-тэсэгов

разом, молчало, смолкли и крики погибавших; кроме громады проол-Гуя на

опустошенном оройхоне не осталось ничего живого. Лишь полчища рук

проол-Гуя продолжали жить своей жизнью: бесцельно крошили камень, с

жирными шлепками окунались в грязь, резко разворачивались, будто

стремились отбросить что-то. Потом студенистое тело раздалось в

стороны, словно по нему провели глубокий разрез небывало огромной

бритвой, и изнутри выдавился глаз - круглый и немигающий, большой,

словно чан для харваха. Глаз жутко вращался, взблескивая черной

глубиной расплывшегося зрачка, и вдруг остановился, вперившись почти

осмысленным взглядом в лицо Шоорану. Взгляд тянул к себе,

требовательно звал, и Шооран, шумно выдохнув воздух, шагнул навстречу,

но костлявые пальцы Хулгала сомкнулись на плече, а дребезжащий голос

разрушил наваждение:

- Ишь-ты, голову дурит. Ты, малец, лучше не смотри, такое не

каждому взрослому вынести можно, того и гляди сам к этому бурдюку на

обед отправишься. Пойдем отсюда, он, похоже, надолго на наших тэсэгах

расселся.

И, словно опровергая слова старика, заструились укорачиваясь

щупальца, захлопнулись десятки ротовых отверстий с терками мелких

зубов, скрылся глаз, и вся скользкая туша, вздрагивая и сокращаясь,

поползла прочь. проол-Гуй уходил.

Едва он скрылся из виду, как пограничная полоса ожила: раздались

голоса, стоны, плач - ошпаренные люди полезли из-под защиты аваров.

Они бегали, искали друг друга, звали погибших.

Шооран молча опустился на камень. Он смотрел туда, где только что

копошились конечности хищной бестии, и медленные слезы, не принося

облегчения, текли по его щекам. Хулгал что-то говорил, потом поковылял

прочь, должно быть, искать новую палку - Шооран ничего не слышал и не

замечал. И лишь когда из сгущающейся вечерней темноты появилась мама,

по всему оройхону ищущая пропавшего сына, схватила его на руки,

принялась целовать, повторяя: "Живой! Живой!..: - лишь тогда Шооран с

трудом выговорил:

- Мама, он всех съел: и того мальчика, и Бутача, и мою тукку. У

меня все было, а он пришел и съел. Все - даже палку Хулгала...

- Нет, нет! - смеясь и плача отвечала мама. - Он нас с тобой не

съел, мы убежали...

- Всех съел, - не слыша повторял Шооран.

 

X x x

 

На следующий день те, кто остался жив, задумались, как

существовать дальше. Округа была опустошена подчистую, пройдет еще не

одна неделя прежде чем в грязи зашевелятся жирхи с тошнотворной, но

все же съедобной плотью, созреет под чешуйчатой скорлупой водянистая

чавга, а шавар заселят всевозможные существа, и среди них вожделенная

тукка. Сейчас на оройхоне были истреблены даже заросли хохиура -

вполне бесполезной травы, из которой только и можно сделать, что

палочку для разгребания грязи. Короче - не осталось ничего, кормиться

предстояло на соседних оройхонах, что, несомненно, не могло

понравиться жителям этих мест.

Соседи жили с двух сторон, но стороны были явно неравноценны. На

востоке простиралась обширная страна, состоящая из множества

оройхонов, выстроенных Ваном - илбэчем, жившим много лет назад и

оставившим следы своих трудов во всех землях. Правители восточных

земель называли себя ванами и возводили свой род к знаменитому илбэчу,

хотя всякий знал, что древнее проклятие обрекало строителя оройхона на

одиночество. Но противоречить царственному мнению никто не смел, тем

более, что удачливый Ван умер неразгаданным, и теперь на его счет

можно было строить какие угодно домыслы. Ближайший восточный оройхон

выходил на далайн лишь одним углом, и хотя жизнь на нем, казалось,

была такой же, что и на пострадавшем острове, но считался он особым,

ибо прикрывал сухие земли царствующего вана. Соваться туда - значит

столкнуться с хорошо вооруженными и безжалостными цэрэгами,

охраняющими от вторжения чужаков перенаселенные земли. Ясно, что на

восток пути не было, в добрые времена цэрэги могли торговать, но

никакой помощи не оказывали ни прежде, ни тем более сейчас.

На запад от того места, которое посетил проол-Гуй, находился край

вовсе безнадежный. Пограничный оройхон там касался далайна, так что

воздух, и без того нечистый, наполняли тягостные испарения от кипящего

и сгорающего на аварах нойта. Там не было полностью безопасного места,

такого, как здесь, и единственный мокрый остров, расположенный на

западе, давал убежище самому жалкому отребью, которому не нашлось

никакого иного клочка земли. Даже на ночь западные не могли уйти на

сухое, смерть и болезни косили их беспощадней всего, западные изгои

презирались всеми и всему миру платили ненавистью. Ждать помощи оттуда

было так же наивно, как и с востока. Но больше идти было некуда - на

юге пылала граница, на севере колыхал влагу далайн.

День поисков на разграбленном оройхоне не принес добычи никому, и

к вечеру уцелевшие люди собрались на совет. Говорили только мужчины,

ведь именно им предстояло искать выход. Выход оставался единственный -

идти на запад, но делать это можно было по-разному. Еще день назад,

возникни такая нужда, мужчины собрались бы в отряд, и западным изгоям

пришлось бы немедленно сдаваться на милость сильнейшего. Но теперь,

когда больше половины обитателей оройхона погибли, такой путь

становился опасным. Изгои могли не только дать отпор, но и попросту

перебить ослабевших соседей, чтобы захватить их земли. Опустошенный

оройхон пока не представлял ценности, а вот приграничная полоса -

сухая и безопасная привлекала многих.

Дело решил Боройгал - жилистый, неимоверной силы мужчина,

холодно-жестокий и равнодушный ко всему на свете, кроме собственного

удобства. Все свое время Боройгал проводил на приграничной полосе, на

мокрое старался не выходить, жил поборами, а также тем, что добывали

две его жены, целый день копавшие чавгу в самых кормных, но зато и

самых опасных местах. Вчера одна из них погибла, но это слабо огорчило

Боройгала. К детям он был равнодушен, а жен всегда можно найти новых.

В жизни Боройгал ценил лишь обильную жратву, возможность ничего не

делать, да еще крепко заквашенную хмельную брагу, что готовят из

перезревшей чавги.

- Воевать не станем, - сообщил Боройгал. - Людей осталось мало,

так что завтра отправим к западным послов. Мы будем кормиться на их

оройхоне, а потом примем у себя их людей. Но только крепкие семьи -

те, где есть мужчины. Таких там немного, но они сила и заставят

заткнуться остальную шушеру. Зато мы обойдемся без войны.

- Так ведь и они станут кормить только крепкие семьи!.. -

выкрикнул женский голос.

- Правильно, - согласился Боройгал. - Так и должно быть.

- А как же мы?

Боройгал повернулся на голос, колючий взгляд царапнул Шоорана,

прижавшегося к матери, которая задала этот вопрос.

- Тебе надо было думать раньше, - язвительно сказал Боройгал,

обнажив в улыбке черные пеньки сгнивших зубов. - Я тебя предупреждал.

Мама взяла Шоорана за руку, молча развернулась и пошла прочь.

Шооран ничего не понял из короткого разговора между матерью и

предводителем уцелевших, но почувствовал угрозу в словах Боройгала, и

теперь был рад, что они с мамой уходят гордые и непобежденные. Лишь

когда они отошли так, чтобы их стало не видно, Шооран дернул маму за

рукав и спросил:

- А что он тебя предупреждал? Он знал, когда проол-Гуй придет?

- Нет, он ничего не знал, - ответила мама. - Он просто мстит.

- За что? - удивился Шооран.

Он знал, как мстят мальчишки, избивая и вываливая в нойте

противника, и знал, за что они могут мстить. Но какова месть взрослых,

Шооран представить не мог и потому, не дождавшись ответа, снова дернул

маму за рукав и переспросил:

- Как это мстит? За что?

- Когда-то он хотел, чтобы я пришла к нему третьей женой, -

сказала мама, а я отказалась. Вот он и зол на меня.

- Правильно отказалась! - поддержал Шооран. - Этот Боройгал

здоровущий, а бездельник. Я и то лучше промышляю. Согласилась бы, так

тебе же его и кормить пришлось бы.

- Не в этом дело, - сказала мама. - Он свою долю и так отбирал.

Просто я не хотела с ним жить. Ты отца не помнишь, а ведь этот

Боройгал по сравнению с ним словно мелкий жирх. Потому он и звал меня

в жены, что отцу завидовал... даже после смерти. А я отказала.

- Мама, а правда, что мой отец был илбэч, и что наш оройхон

построен им? - спросил Шооран, на секунду вдруг поверивший в

утешительную сказку всех одиноких мальчишек.

- Нет, что ты... - мама опустилась на землю, притянула к себе

Шоорана, словно младенца укутала его своим жанчем, и Шооран не

возмутился, покорно приник к матери, затих, слушая. - Я жила с отцом

очень долго, а илбэч не может сидеть на одном месте, он должен бродить

по всем краям, выбирая место для нового оройхона. Когда проходит слух,

что родился илбэч, люди прежде недоверчивые, соглашаются пропускать

через свои острова бродяг. Это тяжелое, дурное время. Никто не хочет

работать, все снимаются с мест в поисках новых земель или ждут, что их

болотина станет вдруг сухим оройхоном, а они сами из грязекопателей

превратятся в знатных цэрэгов. Бродяги воруют и грабят, опустошают

оройхоны не хуже Многорукого. В конце концов, жители начинают бить их,

забыв, что среди бандитов бродит и их спаситель. Постепенно слухи

затихают, и люди остаются такими же нищими, как были. А когда и

вправду начинают возникать новые острова, то получается еще хуже.

Кому-то везет, а остальные пропадают, потому что Многорукий в такие

годы приходит чуть не каждую неделю. Он ищет илбэча, но гибнут-то

простые люди. Я хорошо помню, как это происходило больше дюжины лет

назад и не хочу второй раз пережить подобное, хотя именно тогда был

построен наш оройхон. К тому времени многие из людей думали, что

истории, которые рассказывают об илбэче Ване - сплошная выдумка. Со

времен Вана прошло больше двойной дюжины лет. Ты представить себе не

можешь, как это много - дюжина дюжин. С тех пор в мире не рождалось

илбэчей, или они не желали строить оройхоны. Хулгал даже рассказывает,

что сам Ван на двойную дюжину лет отдал дар илбэча Многорукому. Не

знаю, кто прав, но только люди отвыкли от чудес. И вдруг оройхоны

стали появляться один за другим. Они возникали каждый месяц, иногда по

нескольку штук. Тогда и начались беды, о которых я говорила. Все

бросились искать лучшей доли, все мечтали о несбыточном, многие

погибли, и никто не стал счастливее. Это продолжалось почти два года,

и когда люди поняли, что илбэч исчез - скорее всего Многорукий

дотянулся к нему - то оказалось, что в стране не стало ни единым сухим

оройхоном больше, илбэч натыркал свои острова как попало, все они

непригодны для жизни, лишь изгои обитают там, и банды ночных пархов

прячутся от войск вана. С тех пор последнего илбэча называют безумным,

да наверное он и был не в себе. Дар илбэча слишком тяжел для

нормального человека, так что не стоит верить всему, что рассказывают

о Ване. Впрочем, наш оройхон безумный илбэч поставил так, что у нас

появилась сухая полоса вдоль аваров. Поэтому здесь не принято ругать

безумного илбэча. Но и вспоминать о нем лишний раз - не стоит. Пусть

старик Тэнгэр думает о героях, мы с тобой их ждать не будем. Я бы

никогда не согласилась стать женой илбэча. Через два поколения его

дела покажутся прекрасными, но не допусти мудрый Тэнгэр жить с ним

рядом. Человек не должен мешаться в дела бессмертных и лишний раз

будить Многорукого. Твой отец был обычным человеком, но самым лучшим

из всех, кто ходил по оройхону. Если бы он захотел, он поселился бы в

сухих краях и стал цэрэгом, но он говорил, что там правды еще меньше,

чем здесь. Поэтому он жил с нами. Он был добр и не только кормил

семью, но и помогал слабым и одиноким. Пока он не умер, мы жили богаче

вана. У отца были доспехи из панциря огромного гвааранза. В них он в

одиночку спускался в шавар и приносил оттуда таких зверей, что

посмотреть на них сбегался весь оройхон...

- Когда я вырасту, я тоже буду таким, - перебил Шооран. - Я уже

поймал одну тукку, но она убежала.

- Ну, конечно, - согласилась мама. - Ты обязательно вырастешь и

добудешь еще не одну тукку, ведь ты очень похож на отца. Я была у него

второй женой, люди говорят, что это плохо - первая жена чувствует себя

забытой и обижается. Но у отца хватало любви на всех. Мы жили дружно,

даже после того, как отец погиб. В шаваре не было зверя, способного

победить его, но крошечный зогг сумел проползти под панцирь и ужалить

в грудь. Три дня отец мучился, потом почернел и умер. И я теперь даже

не могу назвать его по имени. Но с его первой женой мы продолжали жить

дружно. Обычно жены кличут друг друга сестрами, но мы и в самом деле

жили как сестры. Любви твоего отца хватало нам даже после его смерти.

Наверно мы и сейчас жили бы вместе, но два года назад ее взял

Многорукий. У нее остался сын, он уже совсем взрослый и живет сам, ты

должен его знать, его зовут Бутач.

- Что?.. - спросил Шооран. - Бутач - мой брат?

- Ну, конечно, - сказала мама. - Ты разве не знал?

- Нет... - прошептал Шооран и, помолчав, добавил совсем тихо: -

Лучше бы я отдал ему мою тукку. Тогда мы оба сумели бы убежать. Я же

говорил, что Бутач остался на оройхоне.

- Тихо! - сказала мама. - Если он погиб, то называть его по имени

нельзя. Имена всех умерших принадлежат Многорукому.

- Мама! - укоризненно сказал Шооран. - В это верят только женщины,

а я - мужчина. Даже Многорукого я не боюсь называть по имени. Его

зовут проол-Гуй. Вот видишь - ничего не случилось.

- Все равно - не надо, - сказала мама. - Не зови беду. Вот, поешь

чавги и давай спать. Завтра мы уходим отсюда.

Они поужинали остатками старых запасов, легли на жаркую от близких

аваров землю, прижавшись друг к другу и укрывшись одним жанчем. И, уже

засыпая, Шооран повторил:

- Все-таки лучше бы я отдал мою тукку...

 

X x x

 

Наутро, едва туман, плывущий по небу окрасился в желтый цвет, мама

подняла Шоорана, и они отправились на восток. Там, разумеется знали о

беде, постигшей соседей, и давно приготовились гнать прочь ищущих

пристанища людей. Несколько дюжин воинов в роговых панцирях, в высоких

утыканных иглами башмаках, в шлемах с прозрачными забралами,

сделанными из выскобленной чешуи, ходили вдоль поребрика или сидели,

положив на колени короткие копья. Поскольку положение было

чрезвычайное, то командовал отрядом одонт - наместник вана. Это был

грузный и уже немолодой мужчина, чрезвычайно страдающий от

необходимости таскать на себе доспехи из кости и грубой кожи водяных

гадов. Одонт сидел, сняв шлем и обмахиваясь пропитанной благовониями

губкой. Пот каплями выступал на его лице и лысине. Вид у одонта был

совершенно невоинственный, и Шооран немало удивился, когда мама

направилась прямо к этому, никакого уважения не вызывающему толстяку.

Один из стражников, не поднимаясь с места, потянулся за камнем,

лениво швырнул его в женщину.

- Эгей, гнилоедка, уползай в свой шавар, ты здесь никому не нужна!

- Доблестный одонт, - не глядя на стражника и не обращая внимания

на удар, произнесла мать, - да пребудут вечно сухими твои ноги! Я

пришла торговать, и у меня есть, что предложить тебе.

- Что у тебя может быть?! - оскорбленный невниманием цэрэг

замахнулся копьем - Убирайся вон!

- Я принесла харвах.

- Мокрая грязь!

- Мой харвах сухой, - возразила мать.

- Покажи, - впервые заинтересовался разговором одонт.

Мама достала из заплечной сумы пакетик из выдубленной кожи

безногой тайзы, протянула его одонту. Начальник развернул сверток,

добыл из него щепотку коричневого порошка, понюхал, положил на камень

и, повернувшись к цэрэгу, приказал:

- Проверь.

Цэрэг недовольно опустил копье и склонился над крошечной щепотью

порошка.

Шооран во все глаза следил за воином. Он не понимал, откуда у мамы

харвах. На всем оройхоне один Хулгал осмеливался сушить это зелье, да

и то лишь потому, что был калекой и не мог иначе прокормить себя.

"Недолгий, как жизнь сушильщика", - говорила поговорка. Хулгал уже

лишился глаза и двух пальцев на левой руке. Сушить харвах - все равно,

что дразнить Многорукого, так неужели Хулгал запросто подарил маме

столько зелья? Такого не может быть.

Цэрэг ударил по концу копья кремнем, раздался громкий хлопок,

яркая вспышка заставила воина отшатнуться.

- Хороший харвах, - похвалил одонт, наблюдая, как стражник утирает

опаленную физиономию. - Что ты за него хочешь?

- Нам с сыном негде жить.

- И ты полагаешь, что я позволю тебе войти на острова сияющего

вана только потому, что ты умудрилась украсть где-то немного харваха?

- возмутился одонт. - Может быть, ты желаешь к тому же поселиться в

моем доме и каждый день есть горячее?

- Я никогда и ничего не воровала, - возразила мать. Этот харвах я

собрала и высушила сама.

- Сушильщики всегда нужны, - задумчиво произнес одонт. - Если бы

ты была одна, я пожалуй, пропустил бы тебя...

- Мама, не бросай меня! - отчаянно зашептал Шооран. - Я буду тебе

помогать, я тоже стану сушильщиком...

Мама крепче сжала руку Шоорана и твердо ответила:

- Я пошла на это только ради сына. Вы должны пустить нас обоих или

обоих прогнать.

- Ты говоришь так дерзко, словно проол-Гуй отличает тебя от других

людей. Гнилоеды, разговаривающие со мной таким тоном, очень скоро

узнают, кто живет в шаваре. Но сегодня я добр и пропущу вас обоих. Ты

будешь готовить харвах для войск царственного вана, да не узнают его

ноги сырости. Каждую неделю ты должна сдавать по два ямха хорошо

высушенного харваха. Все остальное, что ты изготовишь, пойдет в твою

пользу.

- Кроме праздника мягмара, - возразила мать. - Эта неделя

принадлежит Многорукому, сушильщики в это время не работают.

- Ладно, ладно, - согласился одонт. - Мунаг, проводи ее и покажи,

где они будут жить.

Опаленный взрывом цэрэг сделал знак рукой, и Шооран вместе с мамой

ступил на землю царственного вана.

Ничего вокруг не изменилось. Также справа курились раскаленные

авары, а слева тянулся мокрый оройхон, на котором копошились грязные

оборванные люди. Правда, Шоорану показалось, что эти люди чересчур

грязны и слишком оборваны. Но скорее всего, это действительно

всего-лишь показалось из-за того, что жители спешили раболепно

поклониться идущему цэрэгу. На родном оройхоне Шоорана никто так низко

не сгибался даже перед могучим Боройгалом. И было еще одно отличие:

все пространство на сухой полосе, почти вплотную к аварам было

поделено на маленькие квадратики. На каждом квадратике кто-то жил, на

колышках была натянута кожа водяных гадов, защищающая от огня аваров и

мозглых туманов, несущих с далайна лихорадку. Под тентами хранились

какие-то вещи, хотя хозяина порой не было видно рядом - значит

воровство процветало здесь не так пышно, как на свободном оройхоне.

Мунаг свернул к одному из закутков, отдернул шуршащий полог.

Сначала Шооран не понял, что лежит перед ними на драной подстилке.

Почудилось, что это кукла вроде тех, что лепят из грязи во время

праздника мягмара, принося жертву проол-Гую. И лишь потом он понял,

что перед ним человек. Обмотанные тряпками руки, вздувшееся лицо,

сквозь трещины обугленной кожи сочится сукровица. Закатившиеся глаза

слепо поблескивают сквозь щелки опухших век, и лишь прерывистое

дыхание указывает, что лежащий жив.

- Это наш сушильщик, - сказал Мунаг. - Ты могла выторговать

гораздо больше, чем получила. Но все равно, - стражник тряхнул бородой

в мелких колечках сгоревшего волоса, - ты шальная баба. Не думал, что

такие бывают. Будете жить здесь. Сегодня или завтра этого стащат в

шавар, и все добро станет вашим. Клянусь алдан-тэсэгом и вечными

мыслями Тэнгэра, в первый раз вижу женщину-сушильщика! Право слово, ты

мне нравишься, хоть и бешеная.

- Не смей ругаться на мою маму! - сказал Шооран.

- И сынок у тебя под стать. Мелкий как жирх, а наглый, словно у

него проол-Гуй в приятелях. Давай, парень, вырастешь - в помощники

себе возьму. Мне нравятся наглые. Желаю ва