ГЛАВА 8. Полгода назад, избавившись от "сладкой каторги" и освободив

 

Полгода назад, избавившись от "сладкой каторги" и освободив

товарищей, Маканый повернул в родные места. Он понимал, как мало у

него надежды остаться непойманным. Наверняка приметы бежавших

разосланы по всем оройхонам, и за поимку каторжников обещана награда.

И, если остальные двенадцать могут остаться неузнанными, то уж его

приметная морда запомнится всем.

Действительно, бои в земле старейшин еще не остыли, а облавы шли

одна за другой. Через неделю восемь изловленных беглецов составляли

компанию смирному Уйгаку. Умница Уйгак кушал вкусное мясо, не уставая

хвалить себя за предусмотрительность.

Затем, старшие братья, поняв, что остальных так просто выловить не

удастся, решили рискнуть, и девять пленников были распяты на берегу

далайна. Они провисели там два дня, так что жалобные причитания Уйгака

отчаянно наскучили караульным. На третий день черный уулгуй высунул из

далайна руки и по одному перетаскал к себе связанных людей. Уйгака он

уволок в пучину вместе с крестом.

История пленения илбэча закончилась.

Маканого не было среди пленников. Все это время он прятался на

сухом, днем отлеживаясь в зреющей хлебной траве, а ночью переползая с

одного оройхона на другой. Появиться на мокром не решался,

догадываясь, что ждет его там. Лишь узнав из обрывка подслушанного

разговора о судьбе своих неудачливых товарищей, он вышел к побережью и

отправился на запад. Облав он с этой минуты не опасался - до тех пор

пока страна дьяволопоклонников-старейшин не усмирена окончательно, в

западных провинциях некому проводить облавы. Спешить Маканому было

незачем, он отлично понимал, что рано или поздно его изловят, и,

значит, надо всего-лишь удачно прожить украденные дни. Поэтому он

обогнул единственный в стране мыс, где могли бы скрываться изгои, и

где наверняка ждали беглецов, и, преодолевая от силы по оройхону в

день, начал смещаться в сторону родной каторги. Теперь он преступно

питался чавгой, и на сухое вылезал лишь ночами.

Судьба благоволила каторжнику, даря одну неделю свободы за другой.

Маканый вышел на западный берег, длинный и прямой, и подумывал, а не

повернуть ли ему обратно в сторону старейшин, где все, должно быть,

закончилось. Но вышло по-иному.

На очередную дневку Маканый устроился недалеко от поребрика, чтобы

можно было дать деру, если вдруг вынырнет проол-Гуй. И в то же время,

надо было держаться подальше от сухого, где его могли заметить и

донести цэрэгам. Такую задачу Маканому приходилось решать ежедневно, и

сегодня его решение совпало с поступком другого беглеца.

Маканый сразу узнал вышедшего ему навстречу человека, и даже

припомнил имя: Коайхан. Это был один из четырех уцелевших чудотворцев,

который также как и Маканый метался по побережью, безуспешно ища

пристанища.

- Привет! - воскликнул Маканый, кривя в улыбке беззубый рот.

Вместо ответа Коайхан ударил. Костяная дубинка косо скользнула по

голове, обратив в кровавую кашу изорванный остаток уха.

- Ты што!? - закричал Маканый, прижимаясь к скале и судорожно

нащупывая спрятанный в рукаве нож.

- Попался, илбэч!.. - прошипел Коайхан, поднимая двумя руками

дубинку. - Ты у меня получишь за все: за каторгу, за макальник, за

кресты... За то, что я теперь как тварь шаварная прячусь...

- Дурак! - каркнул Маканый. - Притшем тут илбэтш? Ешли бы не он,

тебя бы давно ыльки ражъели...

- Не-ет!.. Я знаю - ты илбэч, и я убью тебя!

Коайхан обрушил свою дубину, но мгновением раньше Маканый прыгнул

вперед, ткнув клинком в живот противнику. Коайхан забулькал, словно

густой нойт, хлюпая, хлынул из открытой раны, и повалился на бок.

Горящие сумасшедшиной глаза остановились.

- Перештаралша... - огорченно произнес Маканый.

Он быстро обыскал труп, взяв себе кое-что из скопившегося в сумке

и поясе хлама, подхватил Коайхана под мышки и потащил к шавару.

- Глупый ты, - бормотал он дорогой, - жатшем ты это шделал? Теперь

наш вшего трое, а это и мне опашней, и илбэтшу. А вдруг ты и ешть

илбэтш и меня хотел убить, штобы я не жнал?.. - Маканый остановился,

заглянул в мертвое лицо. - Ты илбэтш? - спросил он, хотя и понимал,

что убил не чудесного строителя, а просто дурака. - Ну и ладно, пушть

ты илбэтш, а ешли появятша ишшо оройхоны, жначит уже новый илбэтш

родилша. Но што ты умер - никто не ужнает. До швиданья, глупый илбэтш.

Маканый столкнул тело в черноту, постоял, прислушиваясь к

закипевшей возне, чавканью и хрусту, а потом понуро побрел к далайну.

Он сам не мог сказать, что привело его туда, Маканый не любил далайн,

и причины для нелюбви были вескими, но сегодня ноги сами привели его

на побережье. И здесь, поднявшись на крайний тэсэг, Маканый различил

своим единственным глазом дразнящую тень далекой земли.

Неделю Маканый ходил по побережью, то теряя землю из виду, то

вновь замечая ее. Наконец, пройдя в опасной близости от лагеря

каторжников, он ступил на мертвую тропу и через четыре часа уже стоял

на другом берегу.

Некоторое время он прожил в одиночестве, объедаясь мясом, к

которому так и не успел привыкнуть, затем с юга пришло войско изгоев.

Сначала Маканый страшно перепугался, что его примут за илбэча, но

ничего такого не случилось, изгои, среди которых каждый второй был

увечным, легко признали бродягу своим. Вожди изгоев - заросший черной

бородой Суварг и молодой с жестким прищуром серых глаз Ээтгон

допросили гостя с севера и позволили жить вместе со всеми. А узнав,

что новый край имеет выход на страну добрых братьев, причем как раз к

тому месту, где стоят каторжные мастерские, изгои устроили мгновенный

набег и, не потеряв ни одного человека, вдевятеро увеличили мощь своей

артиллерии, унеся не только новенькие ухэры и татацы, но и хранившийся

в арсеналах запас харваха. Потом, правда, пришлось налаживать оборону

и держать границу против опомнившихся братских войск.

За всеми этими делами Маканый отвлекся от тревожных мыслей об

илбэче. Появление Шоорана вновь пробудило их. Ситуация очень

напоминала известную сказку о братьях илбэча. Только братьев было

пятеро, а их оставалось всего трое: сам Маканый, Шооран и угрюмый

бунтовщик Куюг. Можно было бы, кроме того, думать и на Коайхана, если

бы Маканый не узнал, что в тот самый день, когда он сбросил тело

Коайхана в шавар, илбэч был жив и строил землю на другом конце мира.

Шооран и двое пришедших с ним получили участки земли совсем рядом

с полем Маканого. Это радовало и вместе печалило калеку. Если завтра

родится земля, он будет знать, кто ее создал, и тогда проклятие

проол-Гуя обретет силу, а этого Маканый не хотел. Единственное, что

сохранилось в его душе от внушаемой с детства веры, были слова

молитвы: "яви славу твою в делах светлых илбэчей твоих, их же любим

благодарным сердцем..."

Прошло несколько дней, и случилось событие, заставившее Маканого

обрадоваться и встревожиться еще больше. В новый край явился Куюг. Как

и Шооран он обогнул мир и пришел через земли вана. Куюгу досталась

земля на южной оконечности страны, и это втайне радовало Маканого.

Убедившись, что Шооран и Куюг не горят желанием увидеться, он сообщил

им, каждому в отдельности, будто и Коайхан тоже живет где-то

поблизости. Теперь илбэч мог чувствовать себя относительно спокойно, и

результат не замедлил сказаться: оройхоны начали появляться.

По настоянию Ээтгона было объявлено, что на мокрое разрешается

выходить лишь на третий день недели - остальные дни принадлежат

илбэчу. Маканый молча вздыхал, слушая указы свежеиспеченных властей.

Сейчас, когда земли в достатке, все это имеет смысл, но через два-три

поколения добрые начинания выродятся во что-то страшное, и как бы

новорожденное государство не затмило бессмысленностью и жестокостью

все прочие страны далайна. Но пока люди радовались хорошему и ждали

лучшего, и один Маканый знал, как непрочно их благополучие.

Между тем, слухи о новой земле разлетелись по миру, достигнув даже

креста Тэнгэра, и хотя с обеих сторон край был обложен войсками, все

же бездомные, в одиночку и толпами, шли и шли через огненные болота в

поисках земли и счастья. Особенно много было общинников из страны

добрых братьев, которых сама мысль о владении землей приводила в

иступленный восторг. Вскоре свободных участков уже не оставалось,

несмотря на то, что в один месяц родилось пять новых оройхонов, и

каждый приносил сухие земли.

Потихоньку на заселенных оройхонах общинники начали устанавливать

свои порядки. Каждый из них хранил личное поле, а кормиться

предпочитал на участке соседа. Тут-то Маканый доказал, что не только

болтал в свое время, но слышал каждое слово, оброненное Шоораном во

время их совместного пленения. Прежде, чем болезнь приняла повальный

характер, он явился к Суваргу, уже почти недоступному для простых

людей, заставил его выслушать и понять свое шипение. План Маканого был

принят, и с этого дня пойманных на воровстве наказывали единственным

способом: клеймили и гнали в страну добрых братьев. Маканый

собственноручно выжег горячим нойтом знаки на лбу первой дюжины

преступников. Эту операцию они перенесли безропотно, но когда их

выставили за пределы защитного вала и предложили убираться, начались

крики. К утру половина наказанных еще была на мертвой полосе.

Некоторые так и предпочли смерть от удушья возвращению на счастливые

оройхоны любимой родины.

Наказание подействовало, ночные набеги сократились. А когда

начался мягмар, именно бывшие общинники с особым рвением потащили с

берега колючую кость и принялись сооружать бесчисленные ограды и

заборчики, снабжать их бренчащими ловушками, отравленными шипами и

иными радостями свободного мира.

Маканый в этой суете не участвовал. Его поле было ограждено от

воров памятью о жестокой расправе. Но и хозяйством Маканый почти не

занимался. Он нес службу на границе, а в остальное время предпочитал

няньчиться с новорожденным сынишкой Койцога и вести с Тамгай долгие

разговоры ни о чем. С Шоораном Маканый встречался редко, стараясь не

знать, где тот бывает. "Их же любим благодарным сердцем", но лучше

было бы не подозревать друг друга в величии, а просто жить, как добрые

соседи.

 

X x x

 

Вот и еще год прошел. Завтра мягмар. Уже второй мягмар в стране,

словно созданной для него. Впрочем, она и создана им для самого себя,

а успокоившийся народ всего лишь не мешает доброму чудотворцу строить

все новые и новые земли. К началу прошлого мягмара он поставил здесь

всего полдюжины оройхонов, зато за этот год их выросло еще три дюжины

восемь штук. Лишь когда он пробивал дорогу к братьям он сумел за год

сделать больше. Новый оройхон уже не считают чудом, и об илбэче

говорят безо всякого уважения, словно земли растут сами по себе, как

наыс после мягмара. И это хорошо, так спокойней жить, когда ты никому

не нужен. Совсем никому.

Конечно, он легко мог бы завести себе новую семью - двух или даже

трех жен, но из памяти не шли слова Яавдай о том, как трудно поверить,

что его тоже можно любить, и Шооран боялся даже просто смотреть на

женщин. Страшно было вновь купить человека, предложив в обмен на

одиночество кусок хлеба и нелюбовь. Да и труд илбэча ревниво забирал

все силы, убивая даже мысль о женщинах. Шооран ухаживал за своим полем

и нес службу на границе, говорил в совете и делил вместе с другими

воинами землю, но вечером он уходил не к семье, а к далайну, и ночами

ему снились не женщины, а огонь. Но порой случались пустые вечера и

бессонные ночи, когда в памяти слышалась песня об ушедшем милом,

песня, которую он так самонадеянно примерял к себе. И детский палец

указывал ему в грудь, прожигая сердце, словно разогретое в нойте

тавро:

- Дядя!

Тогда Шооран как за последнюю надежду хватался за суваг и спешил

на вершину холма. Разбуженные звоном волосяных струн собирались к

суурь-тэсэгу люди, обступали плотным кольцом, и Шоорану казалось, что

он не один. Медленно перебирая струны, Шооран рассказывал о

бессмертной любви красавицы Туйгай, о бродяге Мозолистая Пятка,

который умел ходить по аварам, повествовал о Великой улитке - отце

всех плавающих раковин, на которой покинутый мальчик Коох уплыл в

далайн и унес веселье недобрых людей, оставив им одну сытость. И лишь

сказку о пяти братьях Шооран никогда не рассказывал, хотя уже знал

пропущенный когда-то конец этой истории.

Послушать Шоорана собиралось много народу, заглазно Шоорана

называли "молодым Чаарлахом", и только Ээтгон ни разу не приходил на

звон сувага. Не бывало в толпе и Маканого, но если первого гнала прочь

ненависть, то второго - приязнь. Хотя, не все ли равно, по какой

причине ты одинок?

Зато всегда в первом ряду виднелась махонькая фигурка Ай. Кто она

такая и откуда взялась - никто не интересовался. Ай - не имя, так

можно кликнуть любую маленькую девочку, когда не знаешь, как к ней

обратиться, можно позвать и взрослую женщину, если ты богат, знатен и

привык наступать на чужую гордость. К Ай так обращались все. Даже

ничего не зная о ней, можно было понять, что она родилась на мокром,

но почему-то не умерла, а продолжала тихонько тлеть. Ростом Ай вышла с

шестилетнего ребенка да и разумом недалеко ушла от этого возраста,

хотя нойт успел обозначить на крошечном личике совершенно старческие

морщины.

У Ай не было земли и никаких прав, да она и не смогла бы работать

на земле. Даже здесь, в сытой стране Ай перебивалась чавгой. Таких как

Ай вообще было решено не пускать в страну, но Шооран однажды нарушил

закон и теперь был наказан привязанностью уродца, похожего на

странного двуногого зверька. Если бы не Ай, всюду ковылявшая по его

следам, Шооран за этот год мог бы сделать гораздо больше. Он слишком

поздно обнаружил, что если сказать уродинке, что идет по делам и скоро

вернется, то Ай остановится и тихонько пошлепает в обратную сторону.

Что Ай может выдать его, Шооран не опасался. Даже если бы она

увидела создание оройхона, вряд ли она смогла связать чудо с его

творцом. А другие, более догадливые люди ничего не узнали бы от нее,

хотя бы просто потому, что один лишь Шооран знал, что Ай умеет

говорить. При посторонних она не произносила ни слова.

Прокормить Ай не составило бы труда, если бы она согласилась на

это. Но когда Шооран предлагал ей нормальную еду, Ай подцепляла

грязным пальцем немного каши, причмокивая, жевала тонкими бесцветными

губами, потом трясла головой и убегала собирать чавгу. Зато порой она

сама подходила к Шоорану, произносила скрипучим голоском:

- Я ва-зьму хле-еба... - и, сорвав несколько гроздьев хлебной

травы, исчезала. А на следующий день потчевала Шоорана горькой,

замешанной на чавге кашей.

Так шла жизнь. Целый год.

На третий день мягмара - всеобщий день рождения - Шооран охранял

границу. В этот день семьи стараются не отпускать из дому

именинников-мужчин, и службу в основном несут неженатые. Так Шооран

попал в отряд, которым командовал Маканый.

Обычно такие случайные встречи проходили радостно. Приятели

болтали, делились незначащими воспоминаниями, рецептами холостяцкой

жизни и молчали о главном. Но сегодня Маканый был не в духе. Он

отмалчивался и часто вздыхал, отчего пластырь на щеке вздувался

пузырем.

Шооран, не выдержав, спросил, что случилось.

- Жубы болят, - ответил Маканый.

- Так они у тебя давно в далайне, - попытался поддержать разговор

Шооран.

- Вот в далайне и болят.

В конце концов Шооран отступился от Маканого и, устроившись возле

костяной баррикады, стал смотреть в дымное марево мертвой полосы.

Теперь в мире оставалось совсем мало мертвых болот, Шооран позаботился

об этом в первую очередь, так что и от царства вана, и от добрых

братьев государство изгоев отделяло лишь по одному непроходимому

оройхону. А вся западная часть далайна, еще недавно самая большая,

превратилась в два узких, шириной в один оройхон, залива, отделяющих

страну изгоев от старых земель. проол-Гуй не заплывал в эти шхеры, но

тем страшнее он свирепствовал на открытом побережье.

Заливы и крошечные кусочки огненных болот Шооран сохранял

специально, чтобы не разжечь еще одну войну и не погубить не успевшее

окрепнуть государство изгоев.

Мягмар - время, когда особенно тяжело пересекать огненные болота,

но даже в это время к засекам прорывались люди, бегущие в счастливую

страну. Они шли, хотя знали, что здесь больше нет свободных земель, и

скорее всего их просто не пропустят через границу. Гнать прочь

неудачников - именно это и должен был делать Шооран.

В дыму замаячила тень, вскоре Шооран различил фигуру с трудом

бредущую узкой тропой между огнем и горой еще не вполне издохших

тварей. Лица идущего было не видно под слоем намотанных тряпок, фигура

скособочилась от завернутой в жанч ноши, но все же что-то заставило

Шоорана, задохнувшись от предчувствия, спрыгнуть с баррикады навстречу

пришельцу. Секунду они стояли друг напротив друга с укутанными лицами

и глазами, спрятанными в чешуе, в надвинутых капюшонах, позволяющих не

узнать друг друга. Потом Яавдай глухо произнесла:

- Пропустите нас. Если надо - я согласна быть сушильщиком. Я знаю

это ремесло.

Это была ложь, а вернее - полуправда. Шооран успел заметить, что

на правой руке Яавдай не осталось ни одного пальца, и, значит, она

соглашалась, если потребуется, всего-лишь умереть возле авара.

Шооран молча помог Яавдай перелезть через заграждения, махнул

рукой, чтобы она уходила дальше от дыма. Ему казалось, что он слышит,

как хрипит, задыхаясь, укутанная в материнский жанч девочка.

Сам Шооран остался у заграждения, чтобы не видеть, как Яавдай

станет разворачивать дочь. Маканый подошел к Шоорану.

- Жачем ты их пропуштил? - спросил он. - Их вше равно будет негде

пошелить.

- Это она, - сказал Шооран. - Та женщина, которую я искал, когда

мы с тобой встретились в первый раз.

- Жначит, нашел.

- Нет.

Шооран помолчал, собираясь с мыслями, и сказал, словно отдавая

приказание, словно не он Маканому, а Маканый подчинялся ему:

- Посели их на моей земле, только пусть они не знают этого. И

пусть они не гонят Ай, она не объест их. А мне придется уходить.

Подержи их здесь с полчаса, девочку покорми, а я сбегаю домой, заберу

кое-что и уйду. Видишь, как вышло. Но это хорошо. Я не пропаду, а они

бы пропали. Спасибо тебе. И прощай.

- Подожди, - прошамкал Маканый. - Тебе не обяжательно уходить. Я

ведь понимаю, почему это. Подожди, утряшетша...

- Нет, - сказал Шооран.

- Ну, как жнаеш, - согласился Маканый. - Я шделаю по-твоему. И ты

тоже прошшай.

Шооран бегом вернулся к дому, в несколько минут собрался, взяв

одежду, оружие, на день еды. Потрепал по голове Ай (бледная кожа

просвечивала сквозь жидкие волосенки), подавив стыд, выдавил условную

фразу:

- Я ухожу по делам, но скоро вернусь, - и быстро ушел.

Пробираясь краем мокрого оройхона он увидел, как по поребрику с

важным видом шагает Маканый с Бутай на руках, а следом идет Яавдай.

Покалеченную руку она прятала в пройме жанча, и Шооран увидел лишь

лицо, густо испещренное точками от сгоревшего харваха.

Шооран проводил их взглядом и, когда они скрылись, пошел дальше

уже не прячась и не останавливаясь.

 

X x x

 

Ну, вот и все. Переделаны дела, розданы долги. Хотя, у него

никогда не было долгов - сначала никто не давал, потом он сам не брал.

И все же, долги отданы. Даже на границе он отстоял свой срок до

последней минуты, не убежал как Шооран на час раньше. А потом пошел и

выполнил просьбу Шоорана - поселил женщину с ребенком на

освободившейся земле. Сначала хотел на выбор предложить им два

участка, но потом решил, что Шоорану будет приятнее, если сушильщицу

поселят на его земле. Любит Шооран сушильщиков... хотя это как раз

понятно - память матери. А может быть, это и в самом деле та женщина,

девчонка-то словно слита с Шоорана, родство не скроешь. Но тогда

получается, что женщина появилась в тот самый день и чуть ли не в тот

час, когда Шооран решил бежать. Хотя, не все ли равно, отчего бежит

Шооран? Даже если он не знает о вчерашних событиях, все равно ничего

не меняется.

Вчера к Маканому пришел гонец с северной границы. То есть,

конечно, не гонец, кто такой Маканый, чтобы посылать к нему гонцов?

Прибежал просто "свой человек", сидящий на северной границе на случай

всяческих неожиданностей. На этот раз неожиданность была страшной,

хотя посланник думал, что сообщает рядовое, хотя и неприятное

известие. Цэрэги добрых братьев попытались проникнуть в страну. Затея

была лишена всякого смысла: первая настоящая земля лежала в четырех

оройхонах от границы, а до этого тянулась лишь сухая полоса,

легкопроходимая, но почти незаселенная, не имеющая для грабителей

никакой ценности. Зато остановить здесь врагов, даже если бы они

прорвались через границу, можно было дюжину дюжин раз. Но в эту

попытку цэрэги не дошли даже к сухой полосе. Напоролись на ухэры,

когда-то для них и делавшиеся, и удрали, потеряв пять человек. А у

защитников погиб всего один. Этого одного звали Куюг.

Угрюмый каторжник и на новом месте продолжал жить на особицу. Он

не обзавелся семьей, не стал получать землю и, вообще, если бы не

палатка, стоящая на сухой полосе в опасной близости от аваров, можно

было бы сказать, что и в стране изгоев есть свой изгой. Время от

времени Куюг переселялся на один из цветущих оройхонов в палатку

какой-нибудь одинокой женщины, жил там неделю, а то и месяц, работал

на поле, поправлял хозяйство, сам округлялся от ласковой жизни и

сытных харчей, а потом, не сказав ни слова, беспричинно уходил в тот

самый день, когда случайная жена начинала думать, что одиночество

кончилось.

Единственное, к чему Куюг относился ответственно, были дежурства

на границе. Стоя на самой кромке огненного болота, Куюг вглядывался в

задымленное пространство, и, если там появлялись фигуры с копьями,

лицо Куюга озарялось радостью, и два тяжелых, из подлинного камня,

кистеня начинали с гудением вращаться на длинных ремнях. Цэрэги

отходили, не приняв боя, и даже пальнуть им вдогонку Куюг не имел

права, потому что в счастливой стране никто не хотел быть сушильщиком,

и харваха не хватало. В конце концов добрые братья решили, что ухэры

вовсе не заряжены, и поперли прямиком. Троих убило выстрелом, двоим

расколол головы Куюг, нетерпеливо выскочивший навстречу врагу.

Но даже имея два кистеня, нельзя сражаться в одиночку, особенно,

если в руках противника точно такое же оружие.

Товарищи вынесли на сухое убитого Куюга, потом молодой воин

побежал докладывать Суваргу о нападении, а вернее о том, что пришлось

стрелять. Посланный не поленился пробежать пару лишних оройхонов,

чтобы рассказать обо всем Маканому. Так Маканый узнал, что из бывших

чудотворцев в живых осталось двое.

Любой человек, вздумавший искать илбэча, должен был бы выбирать

одного из четверых: Маканого, Шоорана, Куюга или исчезнувшего

Коайхана. Каждый из них был странным человеком и вполне мог оказаться

илбэчем. Шоорану и Куюгу приходилось выбирать из трех: они верили, что

Коайхан жив и где-то прячется. У Маканого оставалось два варианта. И

если завтра на побережье родится новая земля, то выбирать будет уже не

из кого - Маканый будет знать, а это смерть для илбэча. А если илбэч

погиб вчера в сражении, то стоит ли тогда жить?

...их же любим благодарным сердцем...

Полный день Маканый провел рядом с Шоораном. Разговаривать, шутить

было невмоготу, и Маканый подавлено молчал, но далеко не отходил,

присматривался, думал и старался понять. Хотя, что здесь особенно

понимать? Сначала Шооран был спокоен, он явно ничего не знал - и вдруг

вскинулся бежать. Вряд ли это из-за женщины. Если она ему опасна, он

легко мог прогнать ее на верную смерть. А если нет, то зачем бежать?

Маканый вздохнул потер пальцем лоб. Не о том он сейчас думает.

Сейчас вообще не надо думать, чтобы ненароком не раскрыть тайну.

Сейчас, пока тайна еще прикрыта, надо действовать. Надо успеть

уничтожить человека, который стал слишком опасен для возможного

илбэча.

Когда-то, за дерзкие грабежи его макали три раза, да и то старший

брат ласково объяснял, что наказывают его не за воровство, а за то,

что переоделся духом шавара. Тогда он потерял имя, даже для себя

самого стал Маканым. Второй раз преступление было более серьезное.

Тайничок с кое-какими вещичками и жратвой был квалифицирован как

подрыв основ государства. Так, во всяком случае, объявили собравшимся

поглазеть на макание. Макали шесть раз. От дюжины, полагавшейся за

попытку спорить с начальством, он счастливо уклонился. А теперь

четвертое преступление, самое страшное - знать. Он еще не совершил

его, но одна лишь возможность подобного требует возмездия. Илбэч, если

конечно он жив, должен жить спокойно.

Торопиться некуда, вряд ли сегодня в далайне что-то изменится, но

и задерживаться - зачем? Чтобы сжамкать еще одну миску каши? Дела

переделаны, женщину он отвел к палатке, представил соседям, показал

поле, познакомил с Ай. Дурочка взглянула исподлобья и убежала куда-то,

должно быть, в нарушение приказа, шастать по мокрому. Сушильщица вне

себя от счастья бормотала какие-то слова. Потом села кормить ребенка.

Трудно ей будет управляться с одной рукой, ну да как-нибудь... Кому

есть для чего жить - тот справится.

Маканый зашел к себе, собрался. Надел башмаки (у него теперь

прекрасные башмаки!), хитиновые поножи и панцирь, глухой шлем. Взял

связку соломенных факелов, два гарпуна, нож. Есть не стал, отбитое

нутро плохо принимало пищу, так зачем мучить его напоследок? Натянул

толстые рукавицы и пошел. Шел не торопясь и к шавару добрался под

вечер. Хотя, не все ли равно? Внутри всегда ночь.

Он зажег просмоленный соломенный жгут и пригнувшись шагнул в пасть

шавара. Вокруг ног сомкнулась жижа, кто-то заскреб зубами по поножам.

Маканый ткнул гарпуном, выдернул из плеснувшего нойта жирха. Вот и

первая добыча - стряхнул с острия многоногую тварь и пошел дальше.

Паутинки зоггов налипали на прозрачный щиток, мешая смотреть, и потому

факел он нес перед собой, чтобы паутина сгорала.

Сначала пол поднимался, и он почти вышел на твердое. Вспугнул

семейство тукк, чавкавших над грудой слизи - видно и в шаваре что-то

растет - не останавливаясь пошел дальше. Светлое пятно входа давно

исчезло из виду, факел догорел и пришлось зажечь новый. Пол пошел под

уклон, нойт колыхался уже выше колен, но охотничья одежда берегла

тело.

Коридор еще раз свернул, впереди открылся обширный зал. Он был

высок, даже вытянувшись во весь рост не удавалось достать потолка, в

котором светлели бойницы окон. Как тут будет хорошо, когда этот

оройхон станет сухим! Но для этого надо, чтобы илбэч жил.

По смоляной поверхности нойта пробежало волнение, в воздухе

появились осязательные усы, верхняя пара клешней, потом дрожащие на

тонких стеблях глаза. С минуту гвааранз рассматривал человека, и

человек стоял неподвижно, подняв руку с гарпуном и с ужасом думая, что

он будет делать, если вдруг ему угораздит убить зверя. Потом сказал:

- Ну иди же. Я жду.

Сухо клацнув всеми четырьмя клешнями, гвааранз двинулся вперед.

 

X x x

 

У сытого человека душа жиром заплывает.

Во времена великого Вана во всем мире оставался один изгой - сам

Ван. Любой человек имел землю, каждый жил на сухом, но илбэч должен

строить, ему некогда молотить хлеб и ждать, пока забродит каша. Так и

получалось, что все ели сладкие лепешки, а Ван - чавгу. Недаром

говорится: нельзя повидать далайн, не замочив ног. Ноги Вана не

просыхали.

Счастливая жизнь, когда у каждого было все, длилась три дюжины

лет, и люди считали, что она будет такой всегда. И никто не думал, что

Ван стал стар, и ему трудно ходить. Но больше старости и болезней

терзала Вана обида, что он, сделавший мир счастливым, остался

несчастен.

Однажды Ван вышел на сухое и сел на поребрике. Люди собрались

вокруг и стали смотреть на грязного старика.

- Это изгой, - сказал один.

- Как он отвратителен! - удивилась молодая девушка. - И от него

воняет.

- Когда-то их было много, - объяснили ей. - Такие люди шатались

повсюду и бродяжничали, потому что не желали работать.

- Смотри, - сказал отец сыну, - станешь лоботрясничать - вырастешь

таким же.

- Дайте мне хлеба, - сказал Ван. - Я голоден и болен, силы

оставили меня.

- Старик, - сказал крестьянин, - каждый должен есть свой хлеб. Где

твое поле?

- Немощных должны кормить их дети, - добавила женщина. - Где твоя

семья?

- У меня их нет, - прошептал Ван, - и не было никогда.

- Ты не хотел работать, - сказали люди, - ты бездельничал всю

жизнь и не позаботился даже о собственной старости, а теперь хочешь

влезть на шею тем, кто трудился? Не выйдет. Уходи, бродяга.

- Я трудился всю жизнь, - возразил илбэч. - Я скоро умру, но я

хотел бы умереть по-человечески.

- Он работал? - закричал один из толпы. - Лжец! Где мозоли от

серпа на твоих ладонях? Где след резца на руке? Где шрамы, что

украшают охотника и цэрэга? Где, хотя бы, ожоги от харваха? Ты всю

жизнь валялся в нойте и жрал дармовую чавгу - это сразу видно. Так

иди, валяйся там и дальше.

- Мне уже все равно, - произнес Ван, - поэтому я скажу вам правду.

Я не собирал хлеб и не резал кость. Моя работа иная. Я илбэч Ван. Я

строил для вас землю. А теперь перед смертью я прошу немного хлеба и

доброты.

И тогда все захохотали.

- Он илбэч! - заливался один, хлопая себя по лбу. - Вот уморил!

Ха-ха-ха!

- Илбэч Ван - герой, он подобен богу, а ты - грязный старикашка!

Хо-хо-хо!

- Построй себе землю, илбэч, и живи там, а нас не смеши. Хе-хе!

- Хи-хи-хи-хи!..

Ван поднялся. Сил его хватило, чтобы перешагнуть поребрик. Там он

упал в нойт и умер.

- Смотрите!.. - закричали люди. - Он так захотел славы, что умер,

притворившись илбэчем!

- Он все-таки заставил нас работать на себя. Придется волочить его

в шавар.

- Станешь лоботрясничать, - сказал отец сыну, - помрешь так же.

- Но каков наглец! - захлебывался самый горластый. - Хотел уверить

нас, что он илбэч! Завтра или послезавтра появится новый оройхон, и мы

вдоволь посмеемся над хвастуном!

- Ха-ха-ха!

- Хо-хо-хо!

- Хи-хи-хи!

Они стащили тело старика в шавар, смеясь над его гибелью. И на

следующий день они смеялись, и через день, и еще долго.