Утилитаризм и эмпиризм

Отцом современного утилитаризма является Иеремия Бентам, однако основные идеи, скрывающиеся за этим направлением, развили древние эпикурейцы, а после них эти идеи принимали многие значительные мыслители. Основу утилитаризма составляют утверждение о том, что правильность и ошибочность действий определяется исключительно их последствиями (отсюда близкий синоним консеквенциализм*), и связанное с этим утверждением требование

¹ Consequentialism — от английского consequence — последствие, вывод, заключение.

Часть 2. От философии к психологии 277

рассматривать только такие последствия, как человеческое счастье и страдание. Утилитаризм определенно отвергает тезис о том, что некоторые действия ошибочны по самой своей природе — вне зависимости от последствий.

Чаще всего встречаются две версии утилитаризма, это — утилитаризм действия и утилитаризм правила. Первый — версия, выдвинутая Бентамом и его непосредственными последователями, — применяет стандарт консеквенциализма к любому конкретному действию. Утилитаризм правила предлагает вместо этого оценивать в целом все последствия, вытекающие из действий данного рода. Приверженец утилитаризма правила мог, например, утверждать, что, хотя определенное мошенническое действие и может принести дополнительный чистый доход счастью, однако отстоящие по времени последствия этого мошенничества, если оно становится основой взаимодействия людей друг с другом, принесут чистый дополнительный доход несчастливой™. На этом основании он будет отстаивать правило «Не совершай обмана».

По мнению Бентама утилитаризм — это нормативная система этики, поскольку он объясняет то, что должно управлять поведением каждого. Фактически же бентамовская защита утилитаризма строится, прежде всего, в терминах реальных человеческих действий. Однако то, чему надлежит быть, невозможно вывести из простого описания человеческого поведения. Поэтому давайте скажем, что Бентам, в лучшем случае, предложил дескриптивную этику, основанную на определенных психологических предположениях о человеческой мотивации.

Прежде чем обратиться к этим предположениям, нам следует отметить их гипотетическую природу и не приходить в смущение от поверхностной согласованности их с повседневным опытом. Конечно, цель большинства наших действий — способствовать нашему собственному счастью. Поэтому временами наши решения и действия можно было бы лучше объяснить, пользуясь принципами утилитаризма. Так бывает, в частности, в тех случаях, когда мы подвергаем себя краткосрочному страданию, рассчитывая получить в обмен более длительное удовольствие или избавление от боли; например, идем на хирургическую операцию для того, чтобы воспаленный аппендикс более не приводил к ухудшению здоровья

278______________________ Интеллектуальная история психологии

и не очень нас беспокоил. Но управляют ли такие соображения всеми нашими действиями и решениями и должны ли они управлять? Например, можно ли показать, что общая несчастливость в мире возрастает, и из принятия нами определенной научной теории, в сущности, не будет следовать никакое удовольствие? Вопрос состоит не в том, примем ли мы или нет при таких обстоятельствах данную теорию. Вопрос, скорее, состоит в том, должно ли «счастье» служить критерием, согласно которому мы отвергаем или принимаем теории. Заметим также, что «удовольствия» и «страдания» не являются полностью и всегда неизменными для человеческого общества. Некоторые из них — следствия многолетнего воспитания семьей, школой и культурой в целом. В каком же тогда возрасте утилитаристские соображения должны становиться исключительными (или допустимыми) для жизни личности? Нужно ли разрешать детям отказываться от всякого обучения, поскольку для них большее счастье не ходить в школу? На этот вопрос, способный привести в замешательство приверженца утилитаризма действия, приверженец утилитаризма правила может ответить таким образом: «нет, дети должны ходить в школу, поскольку, за счет такого длительного натаскивания, образование увеличивает количество и качество удовольствий, позволяет образованному человеку предотвращать страдания от бедности, безработицы и так далее».

Но действительно ли образование имеет такие следствия? Разве официальное школьное обучение не ведет зачастую к потере уверенности, к длительным периодам сомнения и замешательства, к разочарованию, обусловленному конкуренцией и провалом возвышенных, но не встретивших отклика ожиданий? Стой поры как мир, благодаря образованию, достиг точки, в которой может быть разрушено все человечество — а это, можно полагать, самое лишенное утилитарности из всех вообразимых следствий, — может ли какое-либо возможное «удовольствие» уравновесить более чем вероятное страдание?

Эти примеры иллюстрируют трудности, связанные с утилитаризмом и одним из его знаменитых потомков, бихевиоризмом. Мы рассмотрим данные вопросы снова в последней главе, а данную главу закончим обзором некоторых из более значительных психологических аспектов этой теории.

Часть 2. От философии к психологии 279

При попытке объяснить рост утилитаризма возникает почти непреодолимое побуждение указать на то, что лучшим учеником Томаса Рида был Дугальд Стюарт (1753-1828), что жаждущим учеником Стюарта был Джеймс Милль и что Джеймс Милль был основным последователем и основным толкователем политической философии Иеремии Бентама. Такая интеллектуальная родословная создает впечатление, что великое политическое реформистское движение Англии 1830-х зародилось в спокойных исследованиях Эдинбурга, Глазго и Абердина и его характер был, по существу, философским.

Действительно, Рид произвел на Дугальда Стюарта сильное впечатление, настолько сильное, что тот посвятил свои Основы философии человеческого разума (Elements of the Philosophy of the Human Mind) в основном определению и исправлению тех положений системы Рида, которые ртюарт считал ошибочными⁸⁷. Используя все это, он поддерживал упорную пропаганду Ридом науки Бэкона, веру Рида в конституциональные детерминанты восприятия и мышления и психологию «способностей» Рида как подходящую стартовую площадку для науки о нравственности. Он, однако, не слишком уверенно призывал к здравому смыслу и не разделял также пренебрежение Рида, зачастую высокомерное, по отношению к роли разума в решении спорных вопросов. Вообще говоря, Стюарт интересовался различиями между естественными науками, наукой о морали и математикой. (Его отец был в Эдинбурге профессором по последнему из этих предметов.) Его влияние на Джеймса Милля, как мы можем предположить, более всего было обусловлено силой его личности, свободой его политических убеждений, его огромным личным обаянием⁸⁸. Что касается его конкретных интеллектуальных вкладов в развитие Милля, то мы можем упомянуть два из них: он разрушал уверенность в том особом виде ментализма, которым столь изобиловала психология Милля, и в процессе этого спасал механистический ассоцианизм Юма. Природа ридовских «врожденных предрасположений ума» была достаточно загадочна для того, чтобы удержать теологию среди наук об уме, а физику — вне них. Стюарт, как и Юм, сводил многие из этих естественных качеств к языку и конвенциональным фигурам речи. Другой из его учеников, Томас

280 Интеллектуальная история психологии

Браун (1778—1820 гг.), возможно, наиболее удачно подытожил критику Стюартом психологии Рида, написав:

«Предположение о том, что разум существует в двух различных состояниях в один и тот же момент, — явная нелепость. Целый ряд состояний ума, какими бы индивидуальными и кратковременными эти последовательные состояния ни были, я именую нашим сознанием... Утверждать наличие чувств, мыслей, страстей и, кроме этого, сознания у нас не больше оснований, чем утверждать наличие четвероногого или животного как отдельного существа, которое надлежит добавить к волкам, тиграм, слонам и другим живым созданиям... Ошибочное понимание сознания как чего-то отличающегося от того чувства, которое полагается его объектом, возникло, по большому счету, из-за использования личного местоимения Я»⁸⁹.

Браун разделял взгляды Стюарта относительно восстановления более строгого ассоцианизма в психологии, Милль же был преемником их обоих. Тем не менее, как бы снова ни крепло впечатление интеллектуальной целостности, мы должны заметить, что Милль начал свои университетские занятия лишь после того, как минул год со времени публикации Принципов морали и законодательства (Principles of Morals and Legislation) Бентама (1789), Бентам же не увлекался мелочным философским педантизмом, так занимавшим учеников Томаса Рида. Следовательно, чтобы обнаружить связь — а она внутренняя — между утилитаризмом и эмпиризмом, мы должны смотреть сквозь ту поверхностную и почти случайную хронологию, которая связывает Рида, Стюарта, Брауна, Милля и Бентама.

Различие между политикой и политическим движением состоит в том, что последнее ищет своей защиты в философии. Когда надо поощрять людей к отказу от определенных традиций, вовлекать в новые политические сферы, побуждать к бунту или восстанию, их одновременно следует убеждать либо в том, что были нарушены принятые ими принципы, либо в том, что эти принципы не обоснованы. Жизнь в правовом обществе, неважно, насколько невзрачная и ограниченная, обычно воспринимается как лучшая, чем жизнь среди анархии. По крайней мере, в принципе, улучшить условия жизни можно всегда, пока человек жив и не заключен в тюрьму, а этого факта обычно достаточно для того, чтобы отбить охоту у масс поднимать оружие против своих вождей.

Часть 2. От философии к психологии 281

Ни эмпиризм, ни рационализм, как чисто философские доктрины, не влекут никакой заданной формы правления. Аристотель мог выступать против тирании с позиции рационалиста, а Гоббс, с этой же позиции, мог ратовать за тиранию. В той степени, в какой правовое общество не может ни экспериментально, ни даже эмпирически доказать обоснованность первых принципов, на которых должна базироваться любая правовая система, — в этой степени законодательный и этический тон общества необходимым образом будет устанавливать та форма рассуждения и творчества, которую обычно связывают с философским рационализмом. Соответственно, когда правительство рушится и в воздухе носятся реформы, философский рационализм становится безвинной жертвой войны против закона.

Простая случайность не может быть ответственна за то, что периоды социального беспорядка и политических реформ по своему философскому складу часто бывают эмпирическими, а периоды национального возрождения и перегруппировки по своему философскому складу часто — рационалистические. Вспомните ультрарационалистские философии, последовавшие за поражением Афин от Спарты, за приходом Рима к власти, за созданием Европейского сообщества и за пост-реформистским периодом во Франции и Германии. Противопоставьте это эмпирическому стоицизму и материализму позднего Рима, эмпирическому прагматизму Европы в эпоху Реформации и политическому эмпиризму Англии, начиная с восемнадцатого столетия. В этих крупных культурных и политических движениях эмпирически настроенные светила не столько отрицали наличие первых принципов или «самоочевидных» истин, сколько утверждали другие первые принципы и «самоочевидные» истины. То, что все люди созданы равными, является не более «самоочевидным», чем то, что короли обладают «данными Богом правами». Джон Локк, чей статус эмпирика не нуждается в какой-либо защите, начинает свой знаменитый Опыт о гражданском правлении с очень большого количества утверждений, вовсе не базирующихся на свидетельстве чувств, и лишь с небольшого числа тех, которые допускают наблюдение. Он пытается вообразить человека в его подлинном «природном состоянии» и заключает, что в таком состоянии ничто не является более очевидным,

282 Интеллектуальная история психологии

«чем то, что создания одного и того же вида и класса, случайно прирожденные в отношении одних и тех же преимуществ природы и использования одних и тех же способностей, должны также быть равны между собой без субординации и зависимости, если только их общий владыка и господин не установил одного над другим посредством какого-либо явного объявления своей воли»⁹⁰.

Но каково, с эмпирической точки зрения, это природное состояние? И какие наблюдения или данные наблюдений ведут к тому заключению, очевиднее которого быть не может, что все индивидуумы одинаково наделены при рождении одними и теми же способностями и обладают этими способностями в одинаковой степени? И как насчет замечательного исключения: если только их общий владыка и хозяин (Бог) не ставит одного над другим? Не то ли это самое исключение, на котором со времен первого фараона базировались все монархии, все религиозные авторитеты, все контролирующие институты? И когда Локк продолжает, говоря, что для заданного состояния природы «имеется определяющий его закон природы», не есть ли это тот предполагаемый «закон природы», который предписывает Цезарю править, а не подчиняться?

Давайте, таким образом, не преминем заметить, что связь между эмпиризмом и утилитаризмом — историческая, а не логическая. Локк, Беркли, Юм в Англии и философы французского Просвещения утвердили авторитет опыта в делах государства. На самом высоком уровне — единственном уровне, из которого политические движения могут черпать философское вдохновение, — эмпирики отождествляли истину с чувством, обоснованность — с ощущением, нравственность — с настроением. Влияние Томаса Рида, опять же на самом высоком уровне, создавало впечатление, что эти эмпирические требования базируются на естественном устройстве человека. Принципы Иеремии Бентама были соединением эмпиризма, сентиментализма и философии здравого смысла, несмотря на его неприятие школ «здравого смысла», которые он описывал как «ипседиксицизм»'. Упрекая интуиционистов (например, Рида), он мог, тем не менее, прятаться за афоризмами типа:

«удовольствие есть само в себе благо... единственное благо; боль есть сама в себе зло и, конечно, без исключения — единственное зло»⁹¹.

' Ipsedixitism — от латинского ipse («сам») и dixi («сказал»).

 

 

Часть 2. От философии к психологии 283

Эту форму ипседиксицизма нельзя, конечно, вывести ни из чего иного, кроме как из интуиции, в том значении этого термина, которое использовали те, кого Бентам отвергал как интуиционистов. Голос рационализма прорывается даже сквозь внешне эмпирический язык следующего отрывка:

«Природа поместила человечество под управление двух суверенных господ, страдания и удовольствия. Лишь для них одних следует указывать на то, что мы должны делать, а также определять то, что мы будем делать... Они управляют нами во всем, что мы делаем, во всем, что мы говорим, во всем, о чем мы думаем... Принцип полезности выражает эту зависимость и принимает ее за основание той системы, цель которой — построить здание счастья посредством разума и закона. Системы, пытающиеся подвергнуть это сомнению, имеют дело с шумом вместо смысла, капризом вместо разума, темнотой вместо света»⁹².

Высказыванию Руссо «Человек рожден свободным и всегда находится в цепях» соответствовала айтшйская версия — распространение в конце восемнадцатого столетия теории социального контракта Локка. Историческая встреча Бентама и Джеймса Милля состоялась в 1808 г. и таким образом было положено начало «бен-тамистам». Вскоре, в 1832 г., английский утилитаризм произвел реформу избирательной системы. Во Франции континентальную версию этого уже проделал Наполеон.

Вклад Бентама в психологию вряд ли можно проигнорировать. Если утилитаристский упор на удовольствие и страдание был, философски выражаясь, далеко не оригинален — возник, так сказать, из более чем векового сентименталистского мышления, — то попытка Бентама выразить это учение количественно перебросила мост к науке. Его «принцип удовольствия» найдет новое выражение в психоаналитических теориях Фрейда, в исследовании и теории Торндайка. Усложненный бихевиористской наукой «закон эффекта», безусловно, является всего лишь новым провозглашением «двух господ» Бентама. Менее очевидно то, что правовые предписания Бентама создавали потребность в психологическом исследовании. В главе XVI своих Принципов он затрачивает некоторые усилия для того, чтобы установить правовую ответственность граждан и те условия, которые могли бы ограничить либо их претензии на счастье, либо их способность предъявлять такие претензии. Именно здесь

284 Интеллектуальная история психологии

он обращается к проблемам, связанным с умопомешательством и умственной неполноценностью, и почти умоляет Альфреда Бине:

«Для установления количества ощутимого жара в человеческом теле у нас есть инструмент очень сносного типа — термометр, но для установления количества интеллекта у нас нет никакого инструмента»⁹³.

В дополнение к этим косвенным воздействиям на психологию — воздействиям очень малым, по сравнению с вкладами Фрейда, Торндайка и Бине, — Бентам, благодаря своим работам и благодаря своему основному глашатаю Джеймсу Миллю, непосредственно определил специфический тон американской психологии, в особенности психологии обучения. Мост от утилитаризма к прагматизму короток. Расстояние от прагматизма до бихевиоризма еще короче. Как мы увидим в последующих главах, одним из строителей этих мостов был Чарльз Дарвин.

Много, даже большинство, идей, обсуждавшихся в этой главе, написаны в качестве ответа на альтернативную перспективу — рационализм. Большая часть Опыта Локка была посвящена дискуссионным вопросам, поставленным Декартом, в точности так же, как Трактат Юма был ответом тем, кто бросал вызов эмпиризму Локка. Трактат, однако, шел гораздо дальше простой защиты и внес рационалистическую жилку в среду британских и шотландских философов, являвшихся, во всех прочих отношениях, эмпириками. Мы обратимся теперь к тому самому рационализму, который столь дерзко предпочитает ум чувству, логику — эксперименту, надежную истину — неизбежным вероятностям восприятия.