Разум в ожидании

Томас Маколи (Thomas Macauley) вполне мог иметь в виду Эразма, написав в своей Истории Англии:

«Везде есть класс людей, с нежностью льнущих ко всему древнему; даже тогда, когда с помощью неопровержимых доводов их убеждают в благотворности будущих перемен, они уступают со множеством опасений и дурных предчувствий. Повсюду мы находим также другой класс людей с оптимистичными надеждами, смелых в рассуждении, всегда побуждающих двигаться вперед, быстрых в обнаружении несовершенства, каково бы оно ни было, склонных не принимать всерьез риск и неудобства, восприимчивых к усовершенствованиям и склонных верить в то, что любое изменение — к лучшему. Во мнениях и тех, и других есть что одобрить, но в каждом лагере их лучшие представители окажутся недалеко от общей границы»²⁷.

Эразма можно поставить в один ряд с Савонаролой и Лютером в таком отношении: он был реформатором, врагом клерикальных злоупотреблений. Более того, так же, как Савонарола в зрелости и Лютер в молодости, он занимался классической филологией, черпая вдохновение в Библии. На этом, однако, сходство резко заканчивается. Эразм был универсальным гением, чьи редкие способности проявились бы в любой век и при любых обстоятельствах. Те дела жизни и государства, на которые он направлял свой гений, не являются ни национальными, ни привязанными к определенному времени. Как уже в 1517 г. отмечал сам Лютер в письме к Джону Ленгу, не следует рассчитывать на то, что Эразм смог бы содействовать осуществлению тех же целей, что и Лютер, так как «для него человеческие соображения имеют абсолютное превосходство над небесными»²⁸.

Возрождение во многих немаловажных отношениях было в большей степени «средним» веком, чем предшествующий ему период. Это был промежуток времени, разделяющий два тысячелетия — античное и современное. Жгучий вопрос, тревоживший лучшие умы шестнадцатого столетия, состоял в том, может ли один период спокойно уступить дорогу следующему, или же новое может появиться лишь после того, как отомрет то, что ему предшествует. Эразм более всякого другого человека этого периода уповал на первую из этих возможностей, трудился ради нее — и потерпел

Часть 1. Философская психология 211

неудачу. Эта неудача была неизбежна. Его время было временем отчаяния, раздувания мятежей, интриг, безжалостной вражды. Его темпераменту были свойственны умиротворенность, мудрость, изысканность и снисходительность. Мы более адекватно почувствуем его заслуги лишь после того, как осознаем, что в то время, когда он писал, сжигали ведьм, почитали астрологов, составляли эликсиры для освобождения тела от овладевшего им дьявола. В ученой среде того времени обличительные речи и напыщенность заменили поиск истины. Европа разрывалась между королем и Папой, между разумом и страстью, между послушанием и революцией. Эразм старался удержать все это вместе, постоянно осознавая, что это попросту невозможно.

Если о Лютере можно сказать, что его концепция человека была «библейской», то взгляд Эразма следует назвать эразмовым. Избегать этой тавтологии — все равно, что взывать к неточности, так как эразмовый взгляд является süi generis¹. Мы можем допустить, что его концепция была христианской, только в том случае, если вспомним его преданность «святому Сократу». С тем, что его позиция по фундаментальным вопросам веры была ортодоксальной, можно согласиться только в той степени, в какой мы отмечаем его симпатию к скептикам²⁹, не говоря уже о его прелестном упреке теологам в «Похвале глупости»™. Не было человека, более сведущего в греческом или латинском, более жаждущего поддержать классическую литературу, но, в отличие от флорентийских грекофилов, отдавших последние почести этому поклонению, Эразм высказывал здравую критику даже в отношении наиболее знаменитых античных авторов. Его восхищение Лоренцо Валлой³¹ в значительной мере базировалось на готовности Баллы презирать древних в тех случаях, когда они этого заслуживали.

Психология Эразма — это психология здравого смысла, одновременно и практическая, и эклектичная. Она присутствует на каждой странице его Бесед (Colloquies), маленьких опусов, которые факультет Сорбонны и Церковный Собор в Тренте дважды наградили своим осуждением³². Особо интересны те, которые посвящены заклинанию духов и алхимии. Эти удручающе бессмысленные

¹ Sui generis, лат. — необычный, оригинальный. 14*

212 Интеллектуальная история психологии

близнецы не только выставляются на посмешище, но и изображаются таким образом, что позволить сколько-нибудь полагаться на любой из них — значит выставить себя простофилей. Возможно, наилучший из многих опусов — тот, который назван «Харон» (Charon); в нем говорится о греческом мифологическом паромщике, перевозящем души скончавшихся через реку Стикс. Разговор происходит между Хароном и Аластором; последний спрашивает у Харона о природе его груза и о разнообразных проблемах, с которыми сталкивается тот, кто выполняет подобную работу. Эразм инсценирует этот разговор для того, чтобы показать пошлость войны, особенно так называемой «справедливой войны», и изобразить те жалкие рационалистические объяснения, которые изобретали фанатики, чтобы оправдать убийство. Харон сетует на то, что леса оголились, поставляя деревья для сжигателей ведьм. Аластор спрашивает, действительно ли души французов и испанцев так легковесны! Затем он замечает, что многие епископы, жизни которых не имели бы вообще никакого значения, обогащаются и становятся знаменитыми во время войны: «они извлекают больше выгоды из смерти, чем из жизни»³³.

В Алхимике мастер этого искусства, «знающий о нем не больше, чем осел», — всего лишь жулик, пробивающий себе путь к жаждущему сердцу великого университетского учителя. В Паломничестве во спасение религии изображен другой простак, верящий в то, что Дева Мария послала ему весть, жалуясь на просьбы, получаемые ею от аферистов, беспутных женщин и прочих. Он убежден в достоверности этого послания, потому что почерк совпадает с тем, которым написана эпитафия Беды Достопочтенного. И так постепенно Эразм наносит уколы суетности, заклинает заклинание духов, весело оплакивает предрассудки или как-либо иначе напоминает нам о нашем почитании простых уроков безгрешных жизней святых и о том, насколько все средства, изобретенные для внешнего украшения подобных жизней, служат лишь для того, чтобы затмевать их.

Эразм не был ни ученым, ни философом, он не был драматургом или государственным деятелем, поскольку на эти звания обычно претендуют, и они обычно присуждаются. Он был здравомыслящим наблюдателем, и именно благодаря этому он обращался к фактам природы. Его письма, обсуждения, эссе и изречения не-

Часть 1. Философская психология 213

посредственно говорили о наблюдаемом мире — о его проблемах, живущих в нем шарлатанах и подстрекателях войны, его суетности, его безрассудстве. Работы Эразма отражали не только труд отшлифованного ума и полного сочувствия сердца, но также те точность и объективность, которых суждения достигают тогда, когда здравый смысл, открытые глаза и свобода от лицемерия обращаются ко Вселенной. Он представлял собой самую благородную сторону гуманизма Возрождения.

Леонардо да Винчи (1452-1519)

В своем De Divisione et Utilitate Scientiarum («О разделении и полезности наук») Савонарола на первое место ставил философию и неожиданно низкую ступеньку отводил этике, экономике и политике. Однако можем ли мы верить тому, что такова была его истинная позиция? То есть можем ли мы верить тому, что одна из наиболее могущественных политических сил Флоренции времен Возрождения, человек, высмеивавший труды классиков, на самом деле более всего уважал философию, а менее всего — политику? В той же самой работе нас еще раз побуждают убедиться в том, что теология — основная наука, все же остальные — вспомогательные. Поэтому, читая это небольшое произведение Савонаролы внимательно, мы замечаем, что философия — первая среди слуг теологии, причем, последняя, несмотря на строгость схоластического анализа, в своей основе спиритуалистична.

Из всех памятников прошлого, оставленных Возрождением, пожалуй, именно художественные картины яснее всего свидетельствуют о верованиях и установках данной эпохи. Тексты этого периода полезны, но из-за цензорства, которому подвергалось письменное слово, их правдоподобие было зачастую сомнительным. Озадачивающей классификации философии, даваемой Савонаролой, противостоит фреска Рафаэля Школа в Афинах, нарисованная около 1509г. Центр сцены предоставлен Платону и Аристотелю, вокруг них расположены семь свободных искусств. В этой работе явно схоластический дух учений Возрождения схвачен, по крайней мере, столь же эффективно, как и в любом трактате, написанном рукой Баллы, Пико или Фичино. Рафаэль не оставляет у наблюдателя никакого сомнения: человеческие создания четко

214 Интеллектуальная история психологии

соответствуют категориям; категории дополняют друг друга, но не пересекаются; творчество человека возникает на разных уровнях, и каждый уровень более значим и более близок к истине, нежели тот, что ниже его; философия (метафизика), по словам Аристотеля, — Королева.

Историки искусства правильно понимают, что хотел сказать Рафаэль, делая картину одной из достопримечательностей этой фрески. Это является prima facie* доказательством определенного статуса, достигнутого художниками Возрождения, и их ясного осознания этого статуса. Но еще в большей степени из этой работы явствует то, что ум Возрождения в своих поисках вечных истин приходил к схоластическим решениям, причем имеются буквально сотни других работ, сходящихся в этом вопросе. Как раз именно из-за этого для многих антиаристотелианцев Возрождения единственной альтернативой было отрицание всей философии. Метафорически выражаясь, мы можем сказать, что ученый Возрождения мог исследовать мир и своих собратьев, глядя на них только через какие-либо одни очки: либо философские, и это означало схола-стицизм; либо теологические, и это означало спиритуализм. Устранить категории означало уйти от рассмотрения природы вообще, ибо что есть «природа», если не качество, количество, субстанция, состояние и положение. Если нам требуется оттенить воистину исключительные умы Возрождения большим схоластическим фоном, то для начала заметим, что Эразм и Леонардо, пользуясь внешне различными средствами выражения, устраняли категории, но не отказывались от рассмотрения природы.

Всегда рискованно основывать то или иное положение на отдельной работе, тем более на отдельном параграфе. Тем не менее, если бы надо было найти в корпусе мыслей Возрождения некоторую краткую формулировку — формулировку, полностью предвосхищающую современную эру, — то вряд ли можно было бы обнаружить что-либо равное отрывку из Книги о рисунке (Book on Painting) Леонардо:

«Многие будут полагать, что они могут разумным образом порицать меня, ссылаясь в оправдание на то, что мои доказательства из-за не-

' Prima facie, лат. — прежде всего.

Часть 1. Философская психология 215

опытности суждений входят в противоречие с авторитетом определенных людей, остающихся в высшей степени почитаемыми; при этом не принимается во внимание то, что мои работы — это результаты чистого и простого опыта, являющегося единственным истинным учителем. Эти правила достаточны для того, чтобы дать вам возможность отличить истину от лжи, а это помогает людям искать, с должной выдержкой, только те вещи, которые являются возможными, и не погрузиться в невежество; если это не дает хорошего результата, вас охватывает отчаяние и вы предаетесь меланхолии»³⁴.

И, снова, в его работе по физиологии:

«Хотя человеческая искусность может породить разнообразные изобретения, отвечающие с помощью различных механизмов одной и той же цели, она никогда не породит никакое изобретение более красивое, более простое или более отвечающее стоящей цели, чем это делает Природа»³⁵.

Относясь уважительно к душе, он остается в рамках того же самого умеренного натурализма, оставляя вопрос о духовном устройстве души «воображению монахов — духовных отцов людей, знающих все тайны благодаря вдохновению»³⁶. Что касается его лично, он не будет есть мяса, заставлять животных страдать, его этика столь же основательна, как его естественная философия, и связана с ней явным образом.

Леонардо писал обо всех тех научных и инженерных вопросах, которые будут находиться в фокусе внимания в течение столетий. Многие из его идей и изобретений так и не будут развиты вплоть до нашего времени. Его наброски по анатомии все еще могут использоваться при изучении анатомии, так же как его рисунки различных устройств вес еще могут быть информативными для инженера в области механики. Его гений изобретателя и художника столь широко признается и обсуждается, что нам нет нужды колебаться, испытывать ли почтение по отношению к нему или нет. Если говорить о вопросах, ставших значительными для современной психологии, то самый существенный его вклад относится к области зрительного восприятия. Он исследовал и развил геометрические принципы перспективы, определив в ходе этого условия, необходимые для восприятия глубины. Он изучил также факторы, приводящие к возникновению иллюзий, искажениям видимого размера, цветово-

216 Интеллектуальная история психологии

му контрасту, подчеркиванию яркости на границах и восприятию движения. Его точка зрения являла собой бесстрашный эмпиризм, за которым естественно следовали и его методы исследования. Подобно Аристотелю, он был убежден в том, что все знание начинается с восприятия. Выражаясь его словами, «мудрость есть дочь опыта»³⁷. Он испытывал должное уважение к разуму — способности, которую он широко использовал, — но неизменно возражал против той формы рационализма, которая требовала отрицания фактов опыта. Разум и чувство для Леонардо несут сведения о различных свойствах познаваемого мира, первый дает определенные истины математики, второе — возможные причины естественных событий. Он не доверял никакой науке, лишенной математического содержания, и утверждал, что любая наука на конечной стадии своего развития должна быть по форме математической. Это напоминает картезианскую науку и позволяет нам поместить Леонардо как теоретика также и в рационалистическую традицию. Однако в требовании того, чтобы научная работа осуществлялась на основе ясного и непосредственного свидетельства чувств, предшествующего попытке «математизировать» природу, он был эмпириком не умозрительного типа.

В вопросе о нравственных склонностях человека Леонардо не был современен, занимая, по существу, платоновскую позицию. Будучи готовым приписать неудачи и пороки плохому опыту и ленивому отношению, он верил также и в то, что люди различны по своему конституциональному устройству; природа сделала некоторых людей из золота, некоторых — из бронзы и так далее. Однако «самый большой обман, который претерпевают люди, происходит из их собственных мнений», и это казалось удовлетворительным предписанием против чрезмерного теоретизирования в отношении человеческой психологии. Для того чтобы знать человека, нужно изучать его так же, как изучают анатомию, географию и механику. Метод здесь — наблюдение, точка зрения — натуралистическая, а описания — количественные. Леонардо заложил краеугольный камень в области экспериментализма задолго до того, как Ньютон обессмертит эту область своим принципом «Hypothesis non fmgo!» («Гипотез не измышляю!»).

Часть 1. Философская психология _______________________ 217