Хартфорд

 

Итак, я родилась восемьдесят с лишком лет назад, 12 мая 1907 года. В городе Хартфорд, штат Коннектикут, в доме номер 22 по Гудзон-стрит, напротив хартфордской больницы. Улицы этой теперь не существует. На ее месте вырос больничный комплекс. У Папы закончился испытательный срок сверхштатного врача, и он мог уже не жить в самой больнице.

Хартфорд — столица штата Коннектикут. Очаровательный город, изобилующий парками, холмами и даже вязами, с очаровательными старыми домами, зимой с отличными возможностями покататься на коньках и лыжах, с жарким летом.

Вскоре после моего рождения наша семья переехала на Готорн-стрит. В новом доме был камин с начертанным сверху девизом: «Внимайте песне жизни!» — какие-то затейливые письмена. Это был красивый дом эпохи раннего викторианства, с тремя выступавшими островерхими фронтонами, самый большой — посередине. Красный кирпич, украшенный черными кружевными разводами. Дома тоже теперь уже нет. С востока участок граничил с «Эрроу электрик фэктори». С запада — с усадьбой по Форест-стрит, где прямо на углу семья Беннет построила дом. У них имелся теннисный корт с цементным покрытием, мы с ними крепко сдружились. У нас был и свой корт — старенький, земляной, на южном конце усадьбы, которая представляла собой длинный и довольно широкий участок земли с ручьем, протекавшим вдоль заводской ограды у нижней границы небольшой рощицы, в которой в основном росли сосны. Со стороны фасада перед домом была подъездная аллея, которая с двух сторон замыкалась у парадной двери, образуя круг. Дом стоял в глубине, примерно метрах в двадцати трех от самой улицы. Зимой, когда выпадало много снега, мы делали из него на кругу высокий вал, напоминавший крепостную стену какого-нибудь феодального города. И проводили жестокие баталии.

Лужайка была с густой травой и откосом спускалась к железнодорожному полотну, к которому примыкала территория парка Брауни. Ныне все это поглотила автострада. В парке Брауни был красивейший пруд. Там водилась уйма крыс. Видимо, крысы умеют плавать. У нас на пруду имелся плот. С запада участок окаймляла живая изгородь из кустов алых роз. С востока тянулся узкий и глубокий овраг, обильно поросший деревьями, заслонявшими собой заводские корпуса, — прямо настоящий лес, в котором росло бесчисленное множество желтых нарциссов, ландышей. Какое очаровательное место! Итак, железнодорожное полотно — парк Брауни — кедровая ограда — старенький теннисный корт — еще один кусочек леса — лужайка — дом.

На восток от круга росла группа больших деревьев. Несколько деревьев спилили, а пеньки оборудовали в столы и стулья. Весной мы частенько устраивали там чаепитие. Было замечательно. Весело.

К нам приходили гости, друзья из ближайшей округи. Чаепитие было любимым занятием во время наших встреч.

В западной части усадьбы росло тсуговое дерево. Я любила на него взбираться. Соседи обычно оповещали мать.

— Кит! Кэти взобралась на верхушку тсуги!

— Да, я знаю. Не пугайте ее. Она не понимает, что это опасно.

Было и другое дерево — вяз, он играл заметную роль в нашей жизни. Стоял он метрах в двадцати от улицы, прямо на запад от подъездной аллеи. Он был очень высокий и почти лишен ветвей. Метрах в двадцати от земли находилась мощная ветвь, почти параллельно земле. На этой ветке Папа подвесил качели. Мы любили карабкаться вверх по этой своеобразной сучковатой деревянной лестнице, чтобы потом раскачиваться на веревке, которая была привязана к вязу и тянулась вниз до самого конца нашей длинной усадьбы. Согнувшись пополам, мы спускались, животом вниз, по веревке, которая начиналась высоко вверху и доходила до уровня земли. Здорово! Полет над аллеей, к нашей задней двери, над лужайкой и до конца.

Соседей и гостей это обычно приводило в ужас. Папа был очень хорошим спортсменом. Он хотел, чтобы мы тоже стали такими — коль скоро мы живем. Мама, не будучи человеком спортивного типа, часто сильно переживала, глядя, как ее дочь раскачивается на этой трапеции над аллеей, высоко взлетая в воздух вверх ногами. Но молчала. Она считала, что это — смешное зрелище.

По воскресеньям и в праздничные дни мы ходили на прогулки в лес. Мы, дети, забирались в кроны. Раскачивали деревья, карабкались как можно выше, потом, крепко держась руками за ветки и вращая в воздухе ногами, пригибали верхушку дерева к земле. Легче всего это удавалось проделать с березой. Она легко гнется. Восхитительно!

Было очень весело. Благодаря Папе мы всегда были в центре какого-нибудь действа. А благодаря Маме мы всегда могли получить булочки, имбирную воду, сарсапарилью или березовый сок. Но самым замечательным ее подарком было то, что она позволяла нам шуметь и беситься! Никаких придирок. Можно ли сделать это? Да, можно! Но предварительно непременно поставить меня в известность.

У Папы, как я уже упомянула, был старенький автомобиль марки «максвелл», номерной знак 3405. С работы Папа обычно возвращался рано, в четыре тридцать. Он старался как можно больше времени проводить вместе со своими ребятишками. Но дети из ближайшей округи тоже обычно собирались в нашем дворе и ждали его. Мы все его любили.

Едва он показывался в поле нашего зрения, мы принимались кричать: «Тридцать четыре ноль пять, тридцать четыре ноль пять!» Он въезжал в аллею. Потом уходил переодеться, выпивал с Мамой чашку чая, а потом в течение следующего часа мы играли либо в бейсбол, либо в «бары». Когда на нашем собственном корте, когда на корте Беннетов.

Представьте себе, как доктор Томас Хепберн, мой отец, после снежной бури буксирует нас, сидящих в санках, на своем автомобиле по улицам Хартфорда, столицы штата Коннектикут, — от Готорна до Фореста, от Фармингтона до Вудлэнда, Эйсилима и Элизабет-парк! Или прямо из Вудлэнда в Кини-парк. От заднего сиденья тянулась веревка. Все машины были открыты — так, во всяком случае, мне кажется. Всякий, кто хотел прицепиться к машине, мог это сделать с помощью этой веревки. Всякий, кто мог, держался. Папа старался сбросить нас с санок на каждом повороте, переключая скорость. Избавиться от меня ему никогда не удавалось. Замечательное удовольствие!

Помню, отмечали мой день рождения, и я подумала: ну, раз это мой день рождения, значит, я могу решать, во что нам играть. И выбрала «бары». Эта игра нравилась мне намного больше бейсбола.

— Бары! — объявила я.

— Нет, нет, бейсбол! — поднялся всеобщий крик.

— Но, Папа… Ведь день рождения мой, значит — за мной преимущество…

— Твое преимущество состоит в том, чтобы доставлять всем радость, — заявил Папа. — Ведь это твой день рождения.

И мы стали играть в бейсбол. Нечестно!

Еще один эпизод, очень похожий. Он произошел намного раньше, когда нам было лет по восемь.

На вечеринках, посвященных дням рождения, мы устраивали состязания. Подвешивали вырезанную из материи фигуру ослика — в натуральный рост. Гостям завязывали глаза и выдавали каждому по хвосту: нужно было приколоть его в нужное место.

Накануне я проделала кое-какую подготовительную работу. Я знала, где обычно подвешивают фигуру осла. Несколько раз прошлась по краю ковра, который я определяла подошвами: девять шагов прямо — поворот налево — высота хвоста.

Когда на следующий день мне удалось приколоть хвост почти точно туда, где ему положено быть, мать весело воскликнула:

— Боже, какая молодчина! Ты…

— Я выиграла! Я выиграла! — обрадованно завопила я.

— Нет-нет! — возразила мать. — Выиграть ты ничего не можешь. Это твой праздник. Ты раздаешь подарки.

Совершенно онемев, я подумала про себя: глупенькая, это — жизнь!

 

Первой нашей с Томом няней была Лиззи Байлз, жена Сесила Байлза. У нее был истинно английский характер и подчеркнуто прямая осанка. Позже, когда Мама стала активной участницей движения за права женщин и ее организация открыла свою штаб-квартиру на Прэтт-стрит, 22, Лиззи пригласили туда. Она умела печатать на машинке. Прощай, няня.

Необходимо упомянуть, что в течение всего этого времени у нас был повар — Фанни Сиарье, у нее был сын Марсель, мой ровесник, он постоянно жил у нас. Фанни была наполовину итальянка, наполовину француженка, слепая на один глаз. Она умела готовить буквально все. Когда нам требовалась служанка или нянечка — неважно кто, — Фанни выписывала их из Италии или Франции. Она была для нас истинным ангелом-хранителем и прожила у нас всю жизнь. Когда же Фанни умерла, вслед за ней ушла и Мама.

Брат Фанни служил шеф-поваром в Хартфордском клубе.

Когда-то мои родители увидели опубликованное ею объявление. Она предлагала свои услуги. У Папы была теория: если хочешь нанять кого-нибудь, сходи к нему и посмотри, как он живет. Поэтому Папа и Мама пошли с ней познакомиться. В разгар встречи в комнате стало очень душно. Фанни встала и открыла окно. «Она права, — подумал Папа, — воздух тяжелый». И нанял ее — навсегда. На наше счастье. Она была чувствительной натурой.

Я училась кататься на велосипеде в Кини-парке. Мне было тогда года три. Велосипед был изготовлен специально под мой рост на заводе «Поуп». Папа посадил меня в седло, чуть подтолкнул — и я покатила с горки. Меня обуял жуткий страх. Внизу, мимо горки медленно шел маленький старичок — единственная человеческая фигура, которую я видела перед собой. Я катила прямо на него, точно притягиваемая магнитом, и, конечно же, благополучно наехала на старичка. Но ему не впервой было встречаться с маленькими детьми на новых велосипедах. Он поджидал меня.

Как бы там ни было, кататься я научилась довольно быстро. Прошло совсем немного времени, и Маме уже звонили: «Вашу Кэти только что видели на велосипеде, она проехала из Фармингтона мимо Сигорни вниз по холму».

— Да, — отвечала Мама. — Благодарю за звонок.

В том же парке меня понесла лошадь. В Хартфорде жила семья по фамилии Эннингер. Они брали лошадей напрокат из конюшен Второго взвода почетного караула в Фармингтоне, сразу за переулком Квакеров. Когда я училась в Оксфордской школе, — частной женской школе в Хартфорде, — у нас там в качестве обязательного предмета была верховая езда. Сержант Эннингер часто сажал меня на пони по имени Леопард. Пони был в крапинках, я в веснушках, и я нежно любила его. Шли годы. Я стала знаменитой и однажды отправилась к сержанту Эннингеру, чтобы взять напрокат лошадь. Он к тому времени перевел свою конюшню в Кини-парк. Он, наверное, считал, что раз я преуспела в своей профессии, то и ездить верхом стала куда лучше прежнего, а посему посадил меня на свою самую норовистую лошадь. И мы поскакали с места в карьер — мои сестры Мэрион и Пег и я — с безумной скоростью, рвя узду, по холмам и ручьям. Это слишком сильно сказано — «я держалась в седле». Но я чувствовала, что живу.

— Ну, Кэти, как справилась?..

Милый сержант Эннингер…

— Чудесно справилась. Ведь я здесь, правда?

Ребенком, когда мне было года четыре, меня определили в обычную начальную школу, которая состояла из подготовительной группы и начальных классов. Проучилась я там вплоть до пятого класса: идти мне было в восточном направлении по Готорн, потом поворачивала на север по Лорел-стрит через Фармингтон до Найлз, потом поворачивала направо, и с левой стороны передо мной оказывалась школа. Всего около мили. Я возглавила группу детишек, которые требовали, чтобы сержант полиции О’Молли по-прежнему нес службу на перекрестке Фармингтон-авеню и Лорел-стрит. Его решили было перевести в другое место.

А он был веселый, и мы написали прошение и добились своего. О’Молли остался.

На восточном конце Найлз-стрит находилась церковь Святой Троицы. Я дружила с дочерью пастора — Флоренс Миль. Она была красивой девочкой — курчавые каштановые волосы, пышные, длинные. Я же была усыпана веснушками, и стригли меня всегда «под мальчишку». В сущности, мне тягостно было сознавать себя девчонкой, имея трех братьев, — старшего Тома и двух младших, Боба и Дика. Мне всегда хотелось быть мальчиком. Если хотите знать, меня звали Джимми.

Интересно все-таки, на какие невероятные поступки способны иной раз дети. Мы учились тогда в пятом классе. Нашей учительницей была мисс Лайнс. Худая, высокая, строгого вида. Но очень мягкая душой. Я хорошо училась по ее предмету — арифметике. Она любила меня, а я любила ее. Мы очень привязались друг к другу.

Однажды во время второго завтрака мы с Флоренс наврали своим почтенным родителям, будто идем на ленч, а сами спрятались в школе. Все учителя обыкновенно уходили на второй завтрак в длинную узкую комнату — то ли на втором, то ли на третьем этаже, окна которой выходили на Найлз. Убедившись, что все учителя заняты едой, Флоренс (дочь священника) и я (дочь двух чрезвычайно «уважаемых» родителей) выскочили на улицу и во всю мощь наших юных легких вульгарными голосами стали вопить: «Старуха Лайнс! Старуха Лайнс!»

Этот наш поступок позорным пятном лег на школу, на наших родителей и, видимо, не на шутку озадачил мисс Лайнс. Мама велела мне отнести из дома в школу герань в горшке и подарить ее мисс Лайнс — в знак признания своей вины и своего раскаяния. Мисс Лайнс поставила горшок с геранью себе на стол, где он и простоял несколько недель, символизируя собой мое унижение.

А в Калифорнии так много герани — она напоминает мне о том, что следует всегда помнить: согрешила — расплачивайся.

Мисс Лайнс простила меня. Долгие годы мы были друзьями.

Мама и Джо Беннет (миссис Тоскан Беннет) были неразлучными подругами и активными участницами борьбы за женские права: за контроль над рождаемостью, за признание прав чернокожего населения, против проституции. Мать Джо Беннет, Катарина Бич Дей, также входила в их организацию. Состоятельная — у нее была машина и шофер, коренная жительница Хартфорда, она пользовалась большим авторитетом в обществе. Еще Мама дружила с Эмили Пирсон из Кромвеля, штат Коннектикут, — дочерью владельца «Кромвель гарденс» (огромный комплекс оранжерей и теплиц, оптовая продажа, красивые розы). Эмили изучала медицину и впоследствии получила диплом врача. Она практиковала в Кромвеле и была очень отчаянным реформатором.

Это были женщины с сильными характерами, со средствами, с радикальными взглядами, что в ту пору значило немало.

Мужья в большинстве своем разделяли взгляды своих жен. Это было необычно.

У Папы были энергия и ум, но не было денег: весь доход его заключался в жалованье. У Тоскан Беннет были и деньги, и семейные связи в местной общине.

Наш дом во время чаепития превращался в место собрания. Нам, детям, разрешалось присутствовать, но разговаривать много не дозволялось, если вообще дозволялось. Мы познакомились с Эммелин Панкхерст, Маргарет Сэнгер, Ребеккой Уэст, Ричардом Беннетом и с кучей докторов и профессоров.

Папа попросил Джорджа Бернарда Шоу написать предисловие к «Испорченным вещам» — французской пьесе Бро о венерических болезнях. У него было сто экземпляров (или тысяча), которые он за свой счет отпечатал на английском языке и разослал по адресам вместе с объявлением о создании Ассоциации социальной гигиены. Он обращался к адресатам с просьбой вернуть ему стоимость книги, если она произведет на них впечатление. Его усилия на девяносто восемь процентов увенчались успехом. Ричард Беннет поставил пьесу на Бродвее. Он был отцом Констанс и Джоан.

Как-то, вспоминая об этом, я решила просмотреть папины письма в надежде обнаружить его переписку с Шоу. Безрезультатно. Он уничтожил ее. Ему было важно подготовить пьесу и представить ее людям на языке, который они понимали. Важно было сделать мир таким, в котором бы всем лучше жилось, особенно обездоленным. Способствовать прогрессу.

Было много людей, которые упорно не соглашались с тем, к чему стремились Мама и Папа. Как я уже рассказывала, над нами потешались реакционеры, и мы почти привыкли к этому. Что бы ни предпринимали недоброжелатели, относись ко всему скептически. Улыбайся. Не слушай и не воспринимай дурное. «Доброе утро». «Благодарю вас». «Как интересно». «О, понимаю, она не слышала меня…»

Постепенно большинство встало на нашу сторону. И Мама была права, и Папа тоже, конечно. И мы, само собой, тоже были на правой стороне. Все ведь это было на благо беззащитных, угнетенных, бедных! То, за что боролись Мама и Папа, взяло верх.

Мы чувствовали, что наши родители лучшие люди на свете, и были безумно счастливы, что мы — их дети. И по сей день мы испытываем это чувство.

Часто моя сестра Пег — ныне она занимается фермерством, — заглядывая мне в глаза, спрашивает:

— Помнишь, как было с Мамой и Папой? Разве мы не были счастливы?

И мой брат Боб — врач, его переполняет гордость за них. И Дика — он драматург — тоже.

Все мы сознаем, что родились под счастливой звездой. Я вспоминаю о тех вещах, которым училась и от которых одновременно получала удовольствие.

Все виды спорта — гольф, теннис, прыжки в воду, плавание, бег, прыжки в высоту… Папа взял на себя устройство хорошего мостика и вышки для прыжков в воду на пирсе. Борьба, акробатика, гимнастика в Фенвике. Он завел обычай проводить соревнования — легкоатлетические матчи. Наша семья выиграла так много первых мест, что они могут быть показателем числа побед, которые способен одержать один человек.

Мои любимые прыжки в воду. Черт возьми, я люблю все виды спорта! Я была худенькой, очень сильной и до безрассудства бесстрашной. В Фенвике был пирс, а на пирсе вышка для прыжков. Расстояние от нее до воды, естественно, было непостоянным: оно зависело от приливов и отливов. На пирсе были перила — приблизительно в метр-полтора высоты. Чтобы лучше прыгнуть, я часто становилась на перила, спрыгивала с них на край мостика и кидалась в воду — «складным ножичком», «по-лебединому», с оборотом в полтора винта или кувырком. Прыгая с разбега, я делала оборот в полвинта; с места — задний флип или задний кувырок. Было здорово.

Все эти сложные прыжки я выполняла, разыгрывая целое представление. Однажды у нас был турнир. Моя замечательная подружка Али Барбур — я буду много рассказывать о ней в главе, посвященной Фенвику; кстати, она не была спортсменкой — выполняла «молитвенный» прыжок. Так он называется: встаешь на колени на краю вышки и падаешь вниз.

Так вот, у нас проводился турнир по прыжкам в воду, модный для того времени. Я рассчитывала стать победительницей. Сделала свои полвинта. Это едва ли не самый рискованный прыжок, какой только можно себе представить. Соскок с края вышки — выброс одной ноги вверх — прогибание спины — подведение другой ноги к первой — вытягивание носочков — вхождение в воду спиной назад к вышке. Я проделала это блестяще, как мне показалось. Али выполнила свой «молитвенный» прыжок — мило, как мне подумалось. Победу присудили Али Барбур. Можете себе представить? Мне сказали, что я развела ноги и не оттянула носочки. О, какое горе! Мои носки. Настоящий позор. Проиграть «молитвенному» прыжку! Можете себе вообразить такое?

Особое пристрастие мы с Бобом питали к гольфу. Летом мы жили в Фенвике, где имелось частное девятилуночное поле, и нам, как очень маленьким, разрешалось играть на нем в любое время, мы обычно начинали в пять. Папа был непревзойденным снайпером. Когда мне было то ли двенадцать, то ли тринадцать, Мама записала меня в Хартфордский гольф-клуб, где я занималась у одного англичанина по имени Джек Стейт. Боб был очень способный мальчик. Мы действительно многому научились. Мама, никогда не занимавшаяся спортом, не поощряла гольфа, плавания и прыжков в воду. Она верила в образование.

Той зимой мы жили в Хартфорде, и я решила брать частные уроки, вместо того чтобы ходить в Оксфордскую школу. Мне хотелось иметь возможность каждый день играть в гольф. Собственно говоря, мне вообще не хотелось нигде учиться: я имею в виду в школе. Слишком много девочек. Слишком много любопытства. Я расскажу почему.

Мой брат Том, который был старше меня на два с половиной года, только что умер при странных обстоятельствах. Я всегда восхищалась им. Мне было тогда четырнадцать лет.

В самом деле, смерть Тома осталась загадкой. Шла пасхальная неделя. Кингсвуд — хартфордская частная школа для мальчиков — закрылась на каникулы. Мы с Томом поехали в Нью-Йорк в гости к тете — Мэри Тоул. У нее был прелестный дом на Чарльтон-стрит в Вилледж. Когда-то она вместе с Мамой училась в колледже Брин Мор. С тех пор они были очень дружны. Тетя Мэри была адвокатом. В соседнем доме по Чарльтон-стрит жила Берта Рембо, судья по профессии. Они были компаньонками. Обе были очень красивы и очень удачливы. Мэри Тоул никогда не выходила замуж. Мы называли ее Тетушкой, и она была великодушна и весела. Когда мы приезжали к ней в гости, она водила нас на спектакли и знакомила с достопримечательностями большого города.

На сей раз мы ходили в театр смотреть «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура».

В сущности, я уже не могу вспомнить, чем, собственно, мы были заняты, когда вернулись домой из театра. Но одну деталь я хорошо помню, поскольку упомянула о ней, когда рассказывала потом о случившемся. Том тогда, взглянув на меня, произнес такую фразу: «Ты моя девочка, правда? Изо всех девочек на свете ты для меня любимей всех». Зачем я упомянула об этом? Правда ли это? То есть действительно ли Том произнес такие слова? Теперь я уже не знаю.

Живя у тетушки Мэри, Том обычно спал в мансарде дома, в своего рода художественном салоне. «Салон» был битком набит старым хламом и чемоданами и не имел потолка — только балки да крыша. Постелью ему служила стоявшая у стены раскладушка.

А факты таковы. На следующее утро я поднялась наверх, чтобы разбудить его. Вижу: он рядом с постелью, колени подогнуты, висит на жгуте, свитом из разорванной простыни. Жгут был привязан к балке. Он был мертв. Повесился.

Абсурд.

Находясь в состоянии немого шока, я обрезала жгут и опустила Тома на постель.

Том был мертв. Просто мертв.

Да. Я дотронулась до него. Холодный. Мертвый.

Что было делать? К кому обратиться? Тетушка слишком эмоциональная — она сошла бы с ума.

Врач. Найти врача.

Я сбежала вниз и выскочила на улицу. На одном из домов напротив я видела раньше табличку с надписью: «Доктор такой-то». Я подошла к двери и нажала на звонок. Было около восьми часов утра. Дверь открыла женщина.

— Да?

— У меня умер брат.

Секундная пауза.

— Что? — переспросила она.

— Брат. У меня умер брат.

— Значит, врач уже не может ему помочь?

— Не может.

Клац!

Она закрыла дверь. Просто взяла и закрыла.

Секунду-другую я стояла. Нет — да… Действительно, врач уже ничего не может сделать. Слишком поздно. Она права. Врач ничем не может помочь… О, милая бедная Тетушка. Она…

Лучше мне вернуться в дом.

Я подошла к входной двери дома тети Берты, нажала на звонок. Она открыла. «Том умер», — сказала я. И разревелась. Так, мне казалось, надо было поступить. Люди умирают — вы плачете, но внутри я была как замороженная.

Тетя Берта выслушала меня. Позвонила Тетушке. Потом вызвали Маму и Папу. Они с Джо Беннет приехали в Нью-Йорк.

Я хорошо помню тогдашнее смятение. Мы везли тело Тома через Гудзон на пароме в крематорий в Нью-Джерси. Помню, что я с Папой стояла на носу парома. Я глядела на Маму — она стояла с Джо Беннет, примерно в шести метрах от нас. Она плакала. Моя Мама плакала! О Боже! Чем ей помочь? Мне еще ни разу не приходилось видеть, чтобы моя Мама плакала. И потом я никогда не видела ее плачущей. Она была стойкой.

Ей немало пришлось пережить в жизни. Самоубийство отца. Смерть матери от рака в тридцать четыре года. Ей в ту пору было шестнадцать. Бремя ответственности за двух своих сестер — совсем еще детей двенадцати и четырнадцати лет. Если она и плакала, то только наедине с собой.

Мой отец не плакал. Он принимал жизнь такой, какой она ему открывалась.

Я только однажды видела его — как бы это сказать? — подавленным. Это случилось в начале 1951 года. Папа и я поехали в Фенвик. Маму мы оставили в Хартфорде, чтобы она смогла вздремнуть после обеда. Вернулись в пять — к чаю. Вошли в дом, прошли в гостиную. Камин не горел. Кресло Мамы было пусто. Камин не горит? Мы помчались наверх, распахнули дверь спальни. Мама лежала на постели — мертвая.

Я взглянула на Папу.

— О нет, нет, — прошептал он. — Я не могу… Она не может…

— Идем вниз, папочка. Идем вниз… Не гляди, не надо…

Отдыхала Мама каждый день. Это было настоятельной необходимостью. Вероятно, она стала одеваться к чаю и почувствовала себя плохо. Прошла из своей туалетной комнаты в спальню, легла на постель, левой рукой потянула на себя покрывало… и умерла.

Я стояла. Моя Мама мертва — моя дорогая мать — единственная на свете — ушла.

Я взяла ее руку — еще теплую, отжала ее пальцы от простыни, поцеловала ее и спустилась к Папе.

Никаких прощаний. Ушла — и все.

Когда умер Том, Мама ходила на кладбище на кедровом холме хоронить урну с его пеплом, но впоследствии никогда уже не упоминала о нем. Она ни разу не произнесла: «Я пойду на кладбище». Не делал этого и Папа. Они вернулись в жизнь.

Сначала газеты писали, что Том совершил самоубийство. Причин, которыми можно было объяснить такой поступок, не находилось.

Потом Папа заявил: весьма вероятно, что Том, видимо, тренировался в повешении. Папа рассказывал нам раньше, как в детстве Том делал такой трюк — притворялся, будто он повешен.

На футбольные и бейсбольные матчи приезжали команды с Севера страны. Им было хорошо известно, как южане относятся к неграм. Им казалось, что и виргинцы — Папа был виргинцем — жестокие и презирают негров. Чтобы вывести эти команды из равновесия, виргинцы обучили нескольких негров притворяться, будто они повешены. Папа был специалист в этом трюкачестве. Нужно было держать шею в определенном положении, чтобы иметь доступ к воздуху.

Опасное развлечение. Может статься, что Том отрабатывал этот трюк и вместо веревки использовал простыню — петля оказалась скользкой и он не смог от нее освободиться? Папе казалось, что это наиболее приемлемое объяснение. И как это, наверное, мучило Папу, но мы никогда не говорили об этом.

Никто из семьи или близких друзей Тома не мог представить себе, зачем бы он сделал это умышленно.

Джимми Соуби, вместе с Томом учившийся в Кингсвуде, считал, что причин у него не было. Том был на хорошем счету в школе: староста, отвечающий за дисциплину, прекрасный спортсмен, превосходный ученик, вожак мальчиков. Зачем?

Приходила на ум и такая мысль: может быть, у него возникли какие-нибудь трудности из-за девушки, которая ему нравилась, и он не выдержал и, может, в приступе отчаяния… Как бы там ни было, ни теперь, ни потом никогда нам не узнать — почему.

Поначалу мне казалась невероятной мысль о том, что он тренировался в повешении. Теперь я сомневаюсь. В глубине души — сомневаюсь.

Удивительно, как запомнилось мне поведение Папы и Мамы. Они никогда не стенали, независимо от повода, — в силу бесполезности этого занятия.

Реальностью было одно — Том умер. Сначала, находясь в состоянии жуткого шока, Мама заплакала. Да. Но она никогда не позволяла факту его смерти угнетающе действовать на семейную атмосферу. Наш дом не был средоточием грусти.

У моей сестры Пег был сын Том, который погиб во время войны во Вьетнаме. Сначала пришло извещение, что он пропал без вести, потом вторичное — что погиб. Однажды племянница стала рассказывать о нем — он был таким-то и таким-то — другим младшим детям. Ее рассказ услышала Пег.

— Не надо об этом рассказывать! — сказала она дочери.

— Но… — возразила та.

— Никаких но, — строго ответила Пег. — Он умер. Мы все любим его, но его больше нет. Не трави себя. Это бесполезно.

Она, конечно, права.

Как бы там ни было, этот случай как бы отделил меня от того мира, какой я знала прежде.

Я попыталась было ходить в школу, но — надо сказать — я была… я чувствовала себя одинокой. Я знала нечто такое, чего не знали девочки: трагедию.

Их распирало любопытство, а я не любила разговоров на эту тему, вообще ее не касалась — не хотела, не говоря уже о том, чтобы обсуждать подробности. Учебный год закончился в конце мая, и я уже не вернулась в школу. Осенью начала брать частные уроки у учителей.

К счастью, я была рослой для своих лет и хорошо водила, поэтому Мама разрешила мне ездить на своей машине к преподавателям: физика, английский, французский, история. Я могла бы делать это и на велосипеде, но на машине было куда лучше. Поскольку начальник полиции был постоянным клиентом Папы, его подчиненные старались не замечать меня. В самом деле: все шло хорошо до того злополучного дня, в который нам с Мамой предстояло поехать в Брин Мор. Я отправилась в Хартфордский гольф-клуб, чтобы взять там свои клюшки. Я много слышала о Мэрионском крикет-клубе, а так как он находился рядом с Брин Мором, то и решила вступить туда.

Я ехала по Эйсилим-авеню — широкому проспекту, — когда справа, с боковой улицы выехал старичок, за ним было преимущество проезда. Чтобы не столкнуться с ним, я выскочила на встречную полосу. Вместо того чтобы резко развернуться и тем самым избежать аварии, он сделал тот же маневр, что и я, и мы благополучно столкнулись. В довершение всего я успела еще снести полицейскую будку с телефоном. К тому же я разбила бок машины старичка. Сам он, слава Богу, не пострадал. Он расплакался и обнял меня. Ну, решила я, теперь самое время, наверно, и мне поплакать. Так я и сделала.

Начальник полиции позвонил Папе:

— Привет, Хеп. Вы слышали насчет Кейт?

— Она столкнулась с одним старичком на Эйсилим. Врезалась ему в бок. Разумеется, он виноват, но и она, конечно, не права.

— Да, именно так. Хотя вот еще, Хеп, она снесла полицейскую будку. И мне ужасно неприятно говорить, но передок твоего старенького «рео» тоже совсем плохой… О, думаю, пяти сотен вполне хватит, чтобы покрыть все издержки, Хеп.

Мама и я отправились в Брин Мор поездом.

Достаточно происшествий!

Мои ученические годы были очень приятными. Как уже сказано выше, я ежедневно занималась гольфом у Джека Стейта. Похоже, из меня получался очень хороший игрок. Я могла бить почти на милю и очень технично работала с шарами. Единственное, в чем была слабовата, — это ведение клюшкой. О Боже! Интересно, тряслись ли тогда у меня голова и руки. Не то чтобы это было уж очень заметно, а просто чувствовалась неуверенность. Словом, как бы там ни было, но гнать мяч в лунку легкими выверенными ударами я не умела. И тогда — и теперь — и всегда.

Меня очень утешало то, что я не обязана ходить в школу и общаться с девочками. Мои две действительно верные подруги — Али Барбур и Тимми Робинсон — бросили Оксфорд и поступили в школу Этель Уокер в Симсбери. Относительное одиночество не угнетало меня. У нас была швея — Мэри Райан, которая, как правило, приходила по четвергам. Я всегда с ней беседовала. Она была ирландкой. Очень красивая женщина. А еще у меня был свой маленький театр, который я сама смастерила из деревянного ящика. В днище ящика через каждые полдюйма были сделаны щели, в которые можно было вставлять декорации и актеров. Я сочиняла разные сюжеты.

Был у меня и занавес, который можно было поднимать и опускать. Я показывала представления братьям Дику и Бобу. Им вроде бы нравилось.

По субботам Папа водил нас в кино на вечерний сеанс. В городе было три кинотеатра, которые мы могли посещать, — «Стрэнд», «Мэджестик», «Эмпайр». В «Эмпайре» показывали вестерны, и там легко было парковать машину. Немые картины с Томом Миксом — Уильямом Хартсом. Мои вестернские киногерои. Я обожала кино. До сих пор обожаю. Какое замечательное искусство! Леатриче Джой и Томас Мейан в «Непреднамеренном убийстве».

Я должна рассказать все до конца. Был еще кинотеатр «Поли» — на Мейн-стрит. Мы никогда не ходили туда, потому что там демонстрировали водевили, а Папа был к ним абсолютно равнодушен. И вот однажды произошла забавная история. Мама почти никогда не бывала с нами в кино. Ей казалось, что кино — это глупо. Ну да ладно. Помню случай в «Мэджестик». Поскольку Папа оказался занятым, в кино нас повела Мама. Картина была очень сентиментальная, но Маму она почему-то необычайно забавляла. Мама смеялась во весь голос прямо-таки гомерическим смехом и никак не могла остановиться. В партер спустился билетер и попросил ее покинуть зал. Мне было стыдно. Такой позор. Понимаете, Мама просто не получала удовольствия от киносюжетов. Она была очень рациональна. Удивительно, что волею судеб у нее родилась дочь, ставшая кинозвездой.

Родители, как правило, смотрели все хорошие пьесы, которые шли в театре Парсона. Если мы изъявляли желание посмотреть спектакль, они покупали нам билеты на дневное представление. Наши посещения были нечастыми. Я подговаривала Дика и Боба ходить в аптеку и покупать там для меня киножурнал. Журналы эти казались мне замечательными. Одновременно они покупали себе и мне сливочное мороженое, покрытое фруктовой помадкой и шоколадным порошком. Такое мороженое называлось «шоколадным империалом». Деньги на эти деликатесы я зарабатывала уборкой снега с нашей аллеи зимой и обрезкой веток и стрижкой травы на лужайках в остальное время года.

Дом № 133 по улице Готорн, так давно занимаемый нами, подлежал сносу, и «Эрроу электрик» намеревалась расширяться именно за счет поглощения территории нашего участка.

Папа, с четырьмя детьми и с пятым на подходе, не мог ждать в такой ситуации. Он нашел дом № 352 на Лорел-стрит, даже в малой степени не идущий в сравнение по красоте с домом № 133, но лучший из того, что имелось в наличии на то время. Папа отремонтировал его, причем за вполне умеренную сумму. Мы собирались уже было переезжать, как вдруг «Форест стрит ассошиэйшн» приобрела дом № 133 как исторически ценное здание. Они тут же поставили в известность Маму. Она стала уговаривать Папу остаться в старом доме. Однако Папа проявил твердость и отказался. Сказал, что он арендовал дом на два года и что назад хода нет. И мы переехали.

Мама обожала дом на Готорн, и он и усадьба имели какой-то неуловимый шарм и индивидуальный облик. Она расстраивалась при мысли о доме на Лорел-стрит. Я считала, что Мама права: дом № 133 был и неповторим, и красив; дом же № 352 был в самом деле неказист. Бедная Мама. Она так никогда и не смогла забыть этого. Мне пришла на память такая мысль: если у вас есть выбор, следует быть очень предусмотрительным, чтобы не пойти по какой-то дороге лишь потому, что вы так предварительно запланировали. У вас есть выбор, будьте очень внимательны, чтобы не оказаться под сильным влиянием того, что имеет существенное значение только в беге на длинную дистанцию. Мы не были богаты, и Папа думал о потраченных деньгах.

Мы жили в доме № 352 и, кроме того, купили часть усадьбы по адресу Блумфилд-авеню, 201, что напротив Хартфордского университета. Там мы собирались построить замечательно красивый дом.

Том и я родились на Гудзон-стрит, в доме № 22.

Дик и Боб родились в доме № 133.

Мэрион и Пег родились в доме № 352.

Сейчас я в Хартфорде, куда частенько приезжаю. Еду по нему на своей машине — из Нью-Йорка. Только что миновала Капитолий и Лорел-стрит. Тут теперь большая автострада. Она строится уже несколько лет. На месте вон той развилки стоял аптекарский магазинчик — «Чайльдс». Одно из моих преступлений состояло в том, что я имела обыкновение увеличивать там наш кредитный счет. «Херши», шоколадки и лакричные палочки. Поскольку я не знала удержу, кредит в конце концов должен был прекратиться. Я с удовольствием могу съесть и сегодня полкилограмма шоколада — благодаря магазинчику «Чайльдс». Тренировка — великая вещь.

Кстати, если вы едете по Лорел мимо Капитолия и потом по железнодорожному мосту — к перекрестку Лорел и Готорн (которая справа от вас), — то оказываетесь в том месте, где раньше располагались «Гросери Мэрфи» и «Батчер шоп». Здание все еще стоит. Корзиночки с инжиром, воздушные бисквиты — «убийственный» букет из шоколада и зефира на ванильной булочке (они были настолько приятны на вкус и настолько быстро съедались, что их перестали выпекать). Да, мистер Мэрфи, кто бы вы ни были, я хорошо вас помню. Те квадратные жестяные коробочки со стеклянными окошечками, через которые можно было видеть, что находится внутри, — не чета нынешним стандартным упаковкам. И мистер Мэрфи позволял нам пробовать его сладости.

Что же, пора покинуть магазинчик Мэрфи и повернуть либо налево, ли