Революция и первая империя

Где находится еврей во время революции? — На дорогах. Он ищет подходящего уголка, проникает чрез открытые бреши, пускает корни в том обществе, рамки которого только что были сломаны.

Действительно, случай прекрасен. В опустевших городах, где пали на эшафоте головы самых честных и интеллигентных людей, ему нечего больше бояться бдительного надзора, предметом которого он сделался бы в том старом обществе, где все, стар и млад, знали друг друга, потому что молились вмести в церкви, были связаны традиционными узами, поддерживали, любили друг друга.

С самого начала революция, как и теперешняя республика, носила характер нашествия. Французский элемент исчез, как и в наши дни, перед скопищем иноземцев, которые овладели всеми важными должностями и нагнали ужас на страну. «Вся пена всплыла наружу, говорить Форнерон.[89] Швейцария дала нам Марата, Гюлэна. Kлавиера, Паш, Саладена. Бельгия выслала Теруань, Пролиса, Клоотса, Перейру, Флерио, которые все были вожаками убийц. Обездоленные всех стран были радушно приняты своими парижскими собратьями, которые мнили, что будут решать судьбы Франции, а может быть и всего человеческого рода».

К этому списку надо прибавить поляков, вроде Лазовского, немцев — Фрейса, Тренка и Карла Гессе, итальянцев — Горани, Дюфурни, Манпни, Пио и Ротондо, испанцев — Гуслана, Миранду, Маихену. В этом захватывающем потоке еврей прошел незамеченным.

Перейра, неразлучный спутник Марата, друг Гобеля, понуждавший его к известным святотатственным комедиям, был без всякого сомнения евреем; по упорному преданию, Симон, палач Людовика XVII, был еврей[90].

Утверждали что и Давид был еврейского происхождения, на что указывает самое имя. Таким образом племенною ненавистью можно объяснить оскорбления, нанесенные королю и королеве человеком, которого при старом режиме осыпали благодеяниями.

Что вы скажете о Марате? Настоящее его имя Мара. Семья эта была изгнана из Испании, укрывалась в Сардинии, затем искала убежища в Швейцарии и, в виду невозможности открыто считаться еврейскою, приняла протестантство. Проказа, снедающая Марата, грязь, в которой он живет, ненависть, высказываемая им к христианскому обществу, свидетельствуют, что он действительно сын иудействующих, Маран, отмщающий за испанские костры французскою гильотиною.

Тэн вероятно имел это в виду, когда говорил о смешении племен, произведших это чудовищное существо, но и он не коснулся самой сути вопроса. Что он прекрасно очертил в своей «Психологии якобинских вождей»,[91] так это нравственное состояние Марата, который начал с мании преследования и кончил манией человекоубийства.

Однако безумие Марата чисто специфическое, это еврейский невроз. Самый смелый приверженец какого-нибудь учения, если он христианин и чужестранец, не решится явиться в Лондон, в Берлин, в Петербург и спокойно сказать: «в этой стране надо срубить 270 тысяч голов». Он не осмелится, а еврей смеет.

Эта умственная смелость, это поразительное нахальство, о котором мы часто говорили, потому что оно встречается на каждом шагу в финансовых, равно как и в политических предприятиях, основываются на идее, засевшей в мозгу евреев много веков тому назад. Религия, научающая еврея, что он должен уничтожить все то, что не он, что все находящееся на земле принадлежит ему, — является могущественной носительницей этих сумасбродных идей совершенно особого порядка; она есть родоначальница этих теорий, на ней основывается тайная и невидимая логика этих заблуждений, непонятных для поверхностного наблюдателя.

Классическая фраза «отвратительный Марат» верна лишь на половину. Конечно, его рот без губ, подергиваемый как бы судорогою, жесток, но глаза прекрасны; они блещут гневом, когда он говорит с трибуны на портрете Симона Пти, но за то они почти кротки на портрете Боза и г-жи Алэ. Марат a лa Баязет, повязанный, как тюрбаном, фуляровым платком с торчащими концами, похож на старую восточную еврейку.

Всмотритесь внимательно в музее Карнавале в портрет, принадлежащий к коллекции С.-Альбена, и особенно в фарфоровый бюст, и в нем увидите одержимого галлюцинациями невропата; вы откроете у него, как у Робеспьера, да и вообще у многих актеров этих трагических сцен, то отсутствие симметрии в обеих сторонах лица, которое свидетельствует о неуравновешенности субъекта. То же впечатление производит и восковая маска снятая госпожою Тюссо, как известно очень искусной в подобных работах, немедленно после смертельного удара ножом героини. На этот раз есть и рука с тонкими пальцами; это рука не убийцы свирепого, кровожадного человека, который сам наносит удар, а негодяя теоретика. На лице его смерть внезапно вызвала наружу преобладающее настроение, основную черту еврея, великую, почти трогательную печаль.

Конечно не мало евреев было среди тех якобинских устроителей общества, которые являлись неизвестно откуда, доносили, изгоняли, посылали честных людей на эшафот. Вряд ли тогда особенно заботились о том, чтобы спрашивать у них паспорта.

Когда разовьется вкус к изучению еврейского движения во Франции, общий план которого мы набрасываем в этом произведении, тогда терпеливые исследователи станут с этою целью рыться в архивах департаментов, справляться о времени, когда такие-то жители прибыли в ту или другую местность, и в большей части случаев, я уверен, они встретят семитическое происхождение у тех семей, которые проявили наследственную ненависть к священнику.

В Париже, чтобы показаться достойными своего освобождения, евреи прежде всего поспешили наброситься на коронные бриллианты; они играли главную роль в ограблении казенной кладовой. Я в другом месте описал это воровство, которое до сих пор еще не выяснено, окружено тайною[92] (4). В нем как будто видишь какой-то символ. Эти сокровища, терпеливо собранные бесчисленными поколениями, царские короны, чаши, пожертвованные Сюже, бриллианты, дарованные Ришелье, чудные и славные воспоминания, которые потом были растеряны беглецами во всех лужах, наскоро разделены на пустынном берегу Сены, закопаны в каком-то болоте, брошены по кабакам, спрятаны под лохмотьями, как бы служат прообразом блестящего прошлого Франции, отданной на растерзание ордам разноплеменной революции.

Как и дело ожерелья, затеянное Калиостро, так и ограбление государственной кладовой носило характер, свойственный всем еврейским предприятиям: наружно оно было связано с тонкой политикой масонства, а в сущности дало кое что заработать израилю.

Переговоры, ведшиеся уже давно между французскими и немецкими масонами, касательно отступления прусской армии, не могли быть доведены до конца за недостатком денег. Коронные бриллианты доставили необходимые суммы для подкупа Брауншвейга.

В своих «Тайных мемуарах» д’Алонвиль очень подробно говорит об этом.[93]

«Парижская коммуна, пишет он, вместе с Дюмурье не преминула завести интриги для сохранения своего кровавого владычества. Доом, имя которого встречается во всех тайных переговорах Пруссии, который во время восстания в Бельгии сошелся с аббатом Тондю, бывшим тогда журналистом в Герве, а затем министром иностранных дел под именем Лебрена, — Доом, имевший сношения с французскими якобинцами через некоего Бенуа, с самого начала кампании дал понять г-же Риц, а затем Луккезини и Ломбарду, бывшим в большой милости у Фридриха-Вильгельма, какие выгоды этот последний может извлечь лично для себя из тайного соглашения с Францией, и какие выгоды эта держава доставит естественному врагу Австрии, но честность прусского монарха и его желание спасти королевскую семью служили преградою вожделениям его приближенных, которым, впрочем, нужно было золото, и много золота, чтобы заставить их удовлетворить желанию людей, ненавидевших королей.

«Чтобы преодолеть это двойное препятствие, было необходимо в 1-х уничтожить прусскую армию, — и медлительность герцога Брауншвейгского тому способствовала, во 2-х подкупить прусских министров, на что были употреблены коронные бриллианты.

«Бильо-Варенн, уехав из Парижа после убийств 2-го и 3-го сентября, 11-го-же отправился в армию и завязал переговоры, окончание которых задерживалось лишь неприбытием обещанных и еще неуплаченных сумм; 2-3 миллиона, награбленные 10-го августа, — вот все, чем обладала парижская коммуна, но этого было недостаточно. Почему вы не велите обокрасть государственную кладовую? воскликнул Пани, и это совершилось 16-го сентября, благодаря стараниям Тальена и Дантона, что доставило до 30 миллионов в виде различных ценностей.

«Предварительные переговоры облегчили Дюмурье выход из положения, в котором бы он погиб без помощи; последующие переговоры благоприятствовали тому, что он не был выбит из позиции во время канонады Вальми; c 23 по 28 переговоры, как мы уже сказали, велись очень деятельно».

Коронные бриллианты долго служили предметом торговли немецких евреев. Дантон и Фарб д’Эглантин, которых г-жа Ролан так явно обвиняет в воровстве, получили свою долю добычи. Суду были преданы лишь несколько незначительных евреев, которые попались.

«Одним из первых лиц, виновных в краже из государственной кладовой, говорит «Бюллетень уголовного суда», которого постигла законная кара, был еврей по имени Луи Лир, родом из Лондона, 28 лет, торговавший в квартале Бобур. Он обвинялся в том, что способствовал грабежу, совершенному в ночь на 11, 13 и 15-е сентября, и продал в течение этого месяца некоему Моисею Тренель жемчуг и бриллианты, — свою долю добычи. Он оставил пред смертью завещание, и, 13 октября 1792 г. в 10 1/2 ч. веч., претерпел свою кару, выказывая мужество и хладнокровие, достойные лучшего дела».

Другой еврей, живший в улице Старых Августинов, Делькампо, называвший себя Дешан, тоже был казнен.

Все парижские евреи были замешаны в этом деле. В прениях встречаем имена Дакоста, всегда готовых на хорошее дело, Лиона Руф, ярмарочного торговца и трактирщика в улице Бобур, а также его жены Лейды, Израиля Аарона Гомберга, отца и сына Англес, продавших еврею Бенедикту Соломону большое количество бриллиантов. Этот Соломон уже воспользовался случаем и купил жемчугу на 150,000 фр.

Некоторые, по-видимому, были трусливее или совестливее Тренеля и Соломона. Мы читаем в «Ежедневном термометре», редактируемом Дюлором и Шапе, от 24 сентября 1794 г.: «около 30 бриллиантов из казенной кладовой были переданы при письме секретарю-регистратору коммуны евреями Ансельмом и Ю, которым их предложили для покупки».

Во всяком случае коронным бриллиантам не везет в руках республиканцев и евреев. Первая республика приказывает или позволяет их украсть; империя и монархия восстановляют это чудное сокровище; при, теперешней республике еврей Локруа сближается с длинноносыми купцами, собирающимися в нижнем этаже Шведского кафе и, чтобы облегчить израилю выгодную операцию, предлагает и проводит закон, разрешающий продажу всех этих воспоминаний прошлого.

Евреи же устроили ограбление церквей [94], разрушение произведений искусств, внушенных верою гению наших средневековых художников. Какой прекрасный случай утолить одновременно свою ненависть и свое корыстолюбие, оскорбить Христа и обогатиться! Все церковное серебро, скупленное за бесценок, прошло через эти жадные руки. Сам Калебон признает, что общественная казна почти не получала доли в этих грабежах.

Часто евреи покупали целые церкви за пачку ассигнаций, и когда восстановилось спокойствие, дорого сдавали их верующим. Я уже рассказывал, как они купили и разрушили церковь Николая Фламеля во имя св. Иакова в Бушери. Два еврея, Оттовер и Стевенс, заставили присудить себе церковь С.-Ле-С.-Жиль в улице С.-Дени и в 1802 г. уступили ее в наем аббатам Морелю и Жирару, которые в ней и служили. Из года в год наемная плата повышалась, и от 3 тысяч дошла до 10 тысяч франков. Наконец церковь была выкуплена городом за 209,312 фр., по декрету 20 июля 1810 г.

Движимое имущество эмигрантов тоже было предметом выгодных операций. Сами члены конвента сговаривались с евреями, чтобы присваивать себе остатки имущества изгнанников.

В «Преступлениях семи членов старых комитетов общественного спасения и всеобщей безопасности», Лекуэнтр из Версаля рассказывает, что при продаже замка Монбельяр, его коллега Бернар сговорился с евреем, по имени Трефу, и заставил себе присудить неправильно и почти задаром вещи большой ценности. Кроме того, он якобы изъял из инвентаря и велел упаковать для себя голубой мраморный стол, драгоценные книги т. д. Он заставил выдать себе добровольно, без аукциона, карету, 18 люстр, 12 металлических канделябров, 4 подставки под колонны.

Развращенная и спекулирующая Франция времен директории представляла для евреев почти такую же прекрасную добычу, как Франция третьей республики.

Евреи, пишет Капфиг в своей «Истории великих финансовых операций», увидев Париж открытым для своих спекуляций, вошли в него со всех сторон и начали брать обеими руками; сперва они робко начали с маленькой торговли, поставки лошадей и мелкого ростовщичества, ажиотажа, который ограничивался ассигнациями; они стояли еще недостаточно твердою ногою, чтобы осмелиться открывать банки, которые представляли женевцам; сами они довольствовались тем, что покупали старую мебель замков, святыни церквей, конфискованные драгоценности или давали взаймы несколько луидоров эмигрантам под залог ценностей. В некоторых департаментах они укрепились на земле хлебопашцев, как ворон на добыче; в Нижнем и Верхнем Эльзасе и в Лотарингии они становились владельцами недвижимостей, благодаря займам под закладные и выкупу проданных вещей. В Париже они наводнили кварталы вокруг Тампля, ставшие в некотором роде их гетто. Если бы им дали волю, то через некоторое время они стали бы господами денежного и промышленного рынка.

Еврей того времени, менее обтесанный, чем теперешний, был полу разбойник, полу банкир или вернее, сперва разбойник, а потом банкир.

Это время знаменитого Мишеля, Мишеля убийцы, внучки которого потом вышли замуж за герцогов и принцев, прежде чем успела исчезнуть мрачная легенда, связанная с этим именем. Мишель завлек в какой-то замок целую семью эмигрантов и зарезал их, чтобы овладеть деньгами и драгоценностями, которые они везли с собою обратно. Он был оправдан присяжными, несмотря на явные улики, которые исчезли вместе со всем делом: тем не менее, он был осужден общественным мнением.

Симон, который содержал девицу Лонж, модную гетеру, соблазнял город своим великолепием, и весь Париж пришел в восторг, когда в салоне VII года, в углу своей картины «Даная» Жироде изобразил миллионера в виде индюка с распущенным хвостом.

Между тем евреи вводят ту политику, которая отныне становится им свойственна; она состоит в том, что за революцией, во время которой можно ловить рыбу в мутной воде, следует временное царствование какого-нибудь спасителя, который правильным правлением узаконивает пользование награбленным добром. Законный король стеснил бы их в то время, и они всеми силами воспрепятствовали его возвращению, им нужен был Шило, каким был Кромвель, временный Мессия: такой человек был уже наготове.

Был ли Наполеон семитического происхождения? Дизраэли говорит, что да; автор «Иудейства во Франции» подтверждает это. Достоверно, что Балеарские о-ва и Корсика служили убежищем для многих евреев, которые были изгнаны из Испании и Италии, потом обратились в христианство, и, как там случалось, приняли фамилию тех вельмож, которые были их восприемниками, Орсини, Дориа, Колонна, Бонапарт. Мишле, обладавший, при своем даре ясновидения, чутьем угадывать многие глубокие истины, на которых он не смел настаивать ради своей партии, два или три раза касался этого пункта: «я сказал, пишет он в своем «Девятнадцатом веке,», что один остроумный англичанин хочет уверить, будто Бонапарт — еврей по происхождению, и так как Корсика была некогда населена африканскими семитами, арабами, корфагенцами или маврами, маранами, как говорят испанцы, то скорее он принадлежит к ним, нежели к итальянцам».

Наполеон, который наверно был франмасоном и глубоко посвященным в тайны масонства, ярым якобинцем и другом Робеспьера младшего, обладал всем необходимым для того, чтобы сыграть роль, которой от него ожидали. Финансисты приняли его под свое покровительство; Мишели, Серфберы, Бедарриды ссудили его деньгами во время его первой экспедиции в Италию, когда государственная казна была пуста. Стоило ему появиться, и все ему удавалось; он в один день взял неприступную Мальту[95] (7); возвращаясь во Францию, чтобы устроить 18-е брюмера, он спокойно переплыл Средиземное море, изборожденное английскими крейсерами. Масонство устроило вокруг него тот восторженный заговор, который носится в воздухе, сообщается от одного к другому и наконец охватывает всю страну. У нас было повторение такого принужденного восторга с Гамбеттой, толстяком надутым словами, который был неспособен и нечестен во время войны, и которого Франция одно время считала необходимым человеком.

Наполеон расквитался со своими долгами евреям и занялся тем, что велел окончательно внести в законодательство равенство, столь неосмотрительно дарованное евреям Учредительным собранием.

26 июня 1806 г. было первое собрание еврейских депутатов в ратуше; оно состояло из самых почетных лиц и пятнадцати раввинов, под председательством Фуртадо из Бордо. Декрет от 22 июля предписал Порталису, Паскье и Моле следить в качестве комиссаров за всеми делами, касающимися евреев. Собрание должно было разрешить несколько религиозных вопросов, суть которых была в следующем: принимая выгоды равенства, т. е. вступая в готовое общество, в устроении которого они не принимали никакого участия, удостоят ли евреи изменить в своей религии то, что противно этому обществу?

Программа содержала следующие вопросы:

1. Есть ли подчинение гражданским и политическим законам государства обязанность, налагаемая религиею?

2. Освящены ли и допущены ли у евреев многоженство и развод?

3. Дозволено ли им нести воинскую повинность, обрабатывать землю, заниматься механическими работами?

4. Считают ли евреи христиан братьями или чужими?

5. Разрешается ли ростовщичество по отношению к другим нациям?

Дело не так легко пошло на лад, как бы можно думать. Евреи, депутаты из светских, вероятно, думали, что можно все обещать и затем ничего не сдержать, но раввины, по-видимому, движимые известною совестливостью, хотели в неприкосновенности отстоять древний закон Моисеев, который никогда не смешивает христианина, гоя, накри с евреем.[96]

Один документ Архивов: «Заметки о совете министров, заседание 5 окт. 1806 г.», указывает на некоторые внутренние затруднения.

«В собрании находятся пятнадцать раввинов. Если этого числа недостаточно, то можно призвать еще тридцать других. К этим сорока пяти раввинам следовало бы присоединить тридцать главнейших членов собрания, и семьдесят пять человек образовали бы синедрион; но собрание в настоящем своем виде осталось бы неприкосновенным; оно увеличилось бы только тридцатью вновь призванными раввинами. Это большое число придало бы смелости робким раввинам и подействовало бы на фанатиков в случае особого сопротивления, поставив их между необходимостью принять объяснения и опасностью отказа, следствием которого было бы изгнание еврейского народа. Эти семейные распри по всей вероятности привели бы к желанной цели.

«Но прежде чем призывать столь значительное количество раввинов для образования великого синедриона в недрах собрания, надо убедиться будут ли теперешние пятнадцать раввинов-депутатов того мнения, которое выражено в ответах на поставленные вопросы, и в какой мере они придерживаются теологических целей. Действительно, было бы смешно призывать с большими затратами тридцать новых раввинов для того, чтобы объявить, что евреи не братья французам».

Понятно, что не мало тайных переговоров велось для того, чтобы прийти к соглашению. О том свидетельствует письмо к императору, помеченное 1-м апр. 1806 г., от Моле, которому было поручено это щекотливое дело.

«Получив от нескольких евреев деликатные и конфиденциальные предложения, которые я считаю долгом повергнуть прямо на усмотрение Вашего Величества, я прошу для того особой аудиенции. Умоляю Ваше Величество видеть в моей просьбе лишь доказательство моего горячего рвения к службе Вашей и моего искреннего желания исполнить Вашу волю в поручении, которое Вы на меня возложили.

Вашего Императорского и Королевского Величества самый почтительный, преданный и верный подданный Мат. Моле».

Вследствие этих предварительных переговоров ответы общего собрания еврейских депутатов, сообразные с теми, каких ожидал император, были утверждены в заседаниях 4, 7 и 12 августа, и Моле выступил 18 сентября, чтобы объявить о созыве великого синедриона. Миссия этого синедриона, состоявшего из 75 членов кроме председателя, должна была состоять в том, чтобы изложить в форме учения ответы, данные уже собранием.

«Его Величество, сказал Моле, желает чтобы не осталось никакого извинения для тех, которые не сделаются гражданами; он вам обеспечивает свободное исповедание вашей веры и полное пользование вашими политическими правами, но взамен августейшего покровительства, оказываемого вам, он требует религиозной гарантии принципов, выраженных в ваших ответах».

Две трети членов синедриона должны были быть раввины, между которыми первое место принадлежало тем, которые входили в прежнее собрание, а остальные члены должны были быть назначены этим собранием посредством тайной баллотировки.

Великий синедрион собрался 4 фев. 1807 г., и его заседания продолжались до 4 марта того же года [97] (9). Воссоединение, по прошествии стольких веков, потомков этого так долго гонимого племени, должно было действовать на воображение. В первый раз после разрушения храма синедрион собрал членов этой блуждающей семьи в старинной часовне, которая прежде чем принадлежать к ратуше, долго была посвящена св. Иоанну, любимому ученику Христа.

Представители израиля были, по-видимому, взволнованы торжественностью этого зрелища. Один из их первых поступков носит отпечаток величия, которое вовсе несвойственно тому, что от них исходит.

Они припомнили долгие преследования, бесчисленный ряд годов, полных жестокого томления, под угрозою страшных опасностей. Они вспомнили, что в точение более чем 1200 лет только один человек постоянно говорил в их пользу, объявлял беспрестанно, что следует у них уважать свободу совести, выступал перед королями на защиту преследуемых, подавал пример терпимости, предоставляя евреям в своих владениях лучшее обхождение, чем где-либо. Этот человек всегда одинаковый в своем учении, всегда неизменный в своей благости, никогда не умирающий, есть наместник Христа.[98] Успокоившись, наконец, после стольких лет, евреи захотели поблагодарить представителя Неба, который так часто выступал защитником угнетенных перед сильными мира. Члены синедриона выразили эту благодарность в форме адреса, который является одною из самых достойных страниц истории израиля. В заседании 5 фев. 1807 г., по предложению Авигдора, была выработана следующая редакция адреса:

«Израильские депутаты французской империи и королевства итальянского на еврейском собрании, разрешенном 30 сего мая, проникнутые благодарностью за последовательные благодеяния, оказанные христианским духовенством в течение прошедших веков израильтянам разных государств Европы; полные признательности за прием, оказанный различными папами и многими духовными лицами израильтянам разных стран и в разное время, когда варварство, предрассудки и невежество, соединяясь вместе, преследовали евреев и изгоняли их из среды общества,

Постановляют:

«Внести выражение этих чувств в протокол нынешнего дня, чтобы оно навеки осталось достоверным свидетельством благодарности израильтян, участвовавших в этом собрании, за благодеяния, полученные предшествующими поколениями от духовенства различных стран Европы». [99]

Этот похвальный порыв не долго длился. Когда папа, в свою очередь, подвергся преследованиям, евреи осыпали его оскорблениями в газетах; они ограбили в Риме солдат пришедших его защищать, они устроили, — что характеризует их племя, недостойное восстание против гроба Пия IX.

Не мешает сопоставить послание, от 5 фев. 1807 г., с низостями, которые были совершены римскими евреями и о которых рассказывают два обращенных израильтянина, ставших священниками, аббаты Леман, издавшие брошюру под следующим заглавием: «Письмо к рассеянным израильтянам о поведении их римских единоверцев во время пленения Пия IХ в Ватикане».

«20 сент. 1870 г., рассказывают братья Леман, панские зуавы, защитники Рима, получили от Пия IX приказ прекратить свою геройскую защиту; они покинули валы и печальные, одинокие, стали поодиночке собираться на площади Ватикана; проходя через мост св. Ангела. Их друзья спешили принести им гражданское платье. В начале моста и на всем его протяжении стояли толпами евреи, которые, при криках и оскорблениях, направляемых революционерами против зуавов, вырывали у них самих и у их спутников дорожные свертки, одежду, все, что могли выхватить, и так как тут дело было не в грабеже, а в политике, то бросали вещи в Тибр. Но внизу были их лодочники, которые в своих барках собирали то, что было сброшено».

Затем евреи ограбили казармы и отняли все оружие, мундиры даже постели и мебель.

«В прошлом году (1872), прибавляют те же авторы, у ворот Иисуса происходили ужасные и жестокие сцены. Раздавались дикие крики против мирных и безобидных христиан, которые собрались, чтобы помолиться вместе; при выходе их стали бить. Среди людей, которые кричали и наносили удары, были евреи из гетто. Их узнавали! Мы сами говорили с лицами, которые их знали по имени и видели их из окон, выходящих на площадь Иисуса. Эти же лица видели, что они бросали свинцовые пули «величиною с орех для того, чтобы вызвать кровопролитие и разжечь ненависть».

«Когда мы стали наводить справки о возмутительных сценах, происшедших перед Квириналом и в других местах, где священные предметы были преданы осмеянию, священники поруганию, и иконы испорчены, нам отвечали только: буццури и еврей».

А разве в прошлом году еврей Леви, автор подлого памфлета против папы, не объявил на антиклерикальном конгрессе, устроенном им, что следующее собрание будет иметь место в Риме, чтобы лучше выразить презрение к высокому ватиканскому пленнику.

Израиль неумолим, когда требует того, что ему должны, а между тем он странным образом платит свои собственные долги.

Во всяком случае в 1807 г. сердце израильтян было преисполнено благодарностью, Выражение её на еврейском языке, обращенное к Наполеону, проникнуто библейскою поэзией. Как будто слышишь сионского пророка, благодарящего какого-нибудь Сеннахериба или Шаль-Ману-Ассира, которых мы видим на ниневийских барельефах, предшествуемых высокими аргираспидами и вонзающих в грудь побежденных «зубчатое стальное колесо позлащенной колесницы».

«Наполеон, все цари разорялись пред тобою, их мудрость исчезла, и они заколебались, подобно пьяному. В день Аустерлица ты сломил силу двух императоров; смерть предшествовала тебе, и ты начертал её ярости путь, по которому она должна была неуклонно следовать. Минувшие поколения, пожранные смертью, поглощенные адом говорили при громе твоих подвигов. Никто из воинов, из храбрецов никогда не был ему подобен. Бог избрал его, чтобы управлять народами, он один совершил столько великих дел, сколько все герои прошлых веков».

Приглашая израильтян сообразоваться с законами страны, требуя, чтобы «они сделали все от них зависящее, чтобы приобрести уважение и расположение своих сограждан», синедрион не мог, однако, изменить еврейского нрава, над которым бессильно и добро и зло.

Борьба против семитизма, прошедшая почти незамеченною среди стольких великих событий, совершившихся в течение нескольких лет, тем не менее занимает значительное место в царствовании Наполеона.

По какому-то чуду, которое вечно будет удивлять историков, маленький артиллерийский подпоручик внезапно превратился в главу империи, имеющего не только сознание полной, абсолютной власти, но и традиции монархов старых династий. Надо признаться, что этот выскочка был последним властителем, действительно управлявшим Франциею.

Понятно, что ни он, ни Бисмарк не похожи на тех мистических королей, которых, в изображении историков-фантазеров еврейской школы, понуждало к преследованию рвение монахов. Он только был поражен исключительно опасностью, которая грозила стране от этого непрестанного всасывания в общественный организм элемента смуты и разложения.

Впрочем, все выдающиеся люди того времени признавали, что Учредительное собрание в этом вопросе, как и во многих других, действовало с поспешностью и легкомыслием, которое оно вносило во все.

Конечно, можно было что-нибудь сделать для еврея, вдохновиться, например, тою римскою мудростью, которая между римскими гражданами различала latini iuniani и serVI publici populi romani, которым предоставлялось пользование их имуществом, которым даже позволялось выставлять на показ дерзкую роскошь, но половина состояния которых после смерти возвращалась государству. Будучи применена к семьям вроде Ротшильдов, эта мера дала бы прекрасные результаты и возвратила бы в общественное пользование излишки полученных доходов, не мешая этому по преимуществу меркантильному племени исполнять свое назначение по отношению к торговым оборотам. Рим имел еще peregrinus’a, которому было запрещено приближаться к вечному городу; даже в самые плохие времена римской истории вольноотпущенник не допускался в курию провинциального города. Никогда царь-народ не мог бы понять, чтобы иностранец, даже получивший права гражданства, как Спюллер или Гамбетта, был равен сыну древних граждан, основавших величие Рима.

Во время съезда еврейских депутатов в 1806 г., знаменитый юрисконсульт, возвышенный и светлый ум которого был чужд всякого фанатизма, Порталис, очень определенно высказывался по этому поводу в записке, являющейся верхом беспристрастия и здравого смысла.

«Учредительное собрание думало, что для того, чтобы сделать евреев хорошими гражданами, достаточно было бы привлечь их без различия и без условий к пользованию всеми правами, которые принадлежат французским гражданам, но к несчастью опыт доказал, что члены собрания выказали недостаток если не философии, то предусмотрительности, и что в известной среде можно позволять себе издавать с пользою новые законы лишь постольку, поскольку было приложено труда к подготовке и образованию новых людей.

«Ошибка происходит оттого, что в разрешении задачи гражданского положения евреев во Франции, хотели видеть лишь вопрос религиозной терпимости.[100]

«Евреи не просто секта, а народ. Этот народ имел некогда свою территорию и свое правление; он был рассеян, но не разобщен: он скитается по всему земному шару и ищет убежища, а не отечества; он живёт среди всех племен не сливаясь с ними, ему кажется, что он живет на чужой земле.

«Этот порядок вещей зависит от свойства и силы иудейских постановлений. Хотя у всех государств одна и та же цель — сохранять и поддерживать себя, однако у всякого есть и особая: у Рима было целью расширение, у Лакедемона — война, у Афин процветание искусств, у Карфагена — торговля, у Евреев — религия.

«В самом свойстве этого законодательства философы и ученые искали объяснения его долговечности. Действительно понятно, что когда у народа религия, законы, нравы и обычаи отождествляются, то для того, чтобы произвести какую-нибудь перемену в мнениях и обычаях этого народа, следует изменить одновременно все установления и все ходячие идеи, из которых составляется его существование. Это невозможно, и доказательством тому служит долговечность народа, о котором мы говорим.

«Религия обыкновенно касается предметов, затрагивающих совесть; у евреев она обнимает все, на чем зиждется и чем управляется общество. Поэтому-то евреи всегда образуют народ среди народа, они ни французы, ни немцы, ни англичане, а евреи.

«Из того, что евреи менее секта, чем народ, следует, что было неосторожно объявить их гражданами, не разобрав могут ли и хотят ли они откровенно стать таковыми; далее, что не было бы неблагоразумно или несправедливо подчинить исключительным законам такую корпорацию, которая по своим установлениям, руководящим правилам и обычаям разнится от всего общества.

«Слив без всякой предосторожности евреев с другими французами, привлекли толпу иноземных евреев, которые наводнили наши пограничные департаменты, а между тем для массы евреев, издавна поселившихся в Франции не было произведено тех благоприятных перемен, которых ожидали от принятой системы натурализации. В этом отношении настоящие обстоятельства достаточно говорят за себя».

В то время евреи еще не вводили своего нового способа, великого финансового движения, «славы XIX века», как говорят, которое состоит в том, чтобы деньги ходили взад и вперед, золото блестело и сверкало, синие билеты шелестели таким образом, чтобы взгляд, отуманенный этими фокусами, не заметил, что это движение очень просто и заключается в том, чтобы вводить в карманы евреев то, что находится в карманах христиан; они еще не занимались операциями, а придерживались старой игры классического ростовщичества, и освободясь от всяких монархических уз, вооруженные всеми правами граждан, они всею душою предались этому занятию.

Несчастный Эльзас хрипел под вампиром, просил, умолял, кричал, волновался, угрожал. Храбрый Келлерманн, столько раз шедший во главе геройской атаки, чувствовал, что мужество покидает его перед этим потоком немецких евреев, заполонивших несчастную управляемую им провинцию.

В отчаянии, он изливал свою скорбь императору и писал из Кольмара от 23 июня 1806 г.:

«Количество долгов, по которым они получили расписки, — ужасающе. Проценты евреев так огромны, что вызывают проступки, раньше не встречавшиеся в Эльзасских судах. Этим судам с некоторого времени приходится разбирать дела о подложных встречных векселях, предъявляемых евреям, нечестность которых и внушила эту мысль.

«Административные и судебные власти, вероятно, передали министру Вашего Величества более пространные подробности о бедствиях, происходящих вследствие ростовщичества и нечестности евреев.»

Император, с тем вниманием, которое уделял самым незначительным вещам, этот могучий ум, обнимавший управление миром не только в общем, но и в мельчайших подробностях, приказывал присылать себе постоянные донесения по этому вопросу.[101]

Доклад, который Шампаньи послал ему в Фиркенштейн 25 августа 1807 г., и на котором мы читаем: «Важный вопрос, отослан в Государственный Совет, внутренний отдел», несомненно есть основа знаменитого декрета 17 марта 1808 г.

«Первое средство предупредить эти беспорядки, говорил министр, состоит в том, чтобы дать правительству возможность воспретить всякую торговлю людям, которые таким образом злоупотребили свободою, предоставленною законом в гражданских сделках. Посему иностранные евреи, в нравственности которых нельзя иметь положительных гарантий, будут допускаться к торговле во Франции только после, того, как достаточно оправдают свою способность вести это дело честно, ибо есть основание предполагать, что еврей, неспособный исполнить это условие, является во Францию только для того, чтобы заниматься незаконным промыслом, и конечно было бы противно намерениям Вашего Величества, чтобы евреи таким образом злоупотребляли в свою пользу покровительством, которые Вы удостаиваете оказывать евреям Вашего государства. По этому ни один еврей кроме тех, которые занимаются оптовой торговлей, мануфактурами или сельским хозяйством, не будет иметь права заниматься торговлей, не получив чрезвычайного разрешения, которое будет выдаваться местною администрациею, причем его можно будет уничтожить, и оно всегда будет зависеть от уверенности, что данное лицо не злоупотребляет этой торговлей для постыдных целей. Разрешения эти должны быть засвидетельствованы, если еврей захочет торговать вне св