Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика 1 страница

4-е сентября, как и следовало ожидать, поставило у власти французских евреев: Гамбетту, Симона, Пикара, Маньена, к которым, если верить Бисмарку, слывущему обыкновенно за хорошо осведомленного, надо прибавить Жюля Фавра. Гендле, секретарь Жюля Фавра, был еврей. Камиль Сэ, главный секретарь министерства внутренних дел, еврей.

Книга Буша: «Граф Бисмарк и его свита во время войны с Францией», ясно высказывается по этому поводу. 10-го февраля, говоря о Струсберге, министр выражается так: «почти все члены или, по крайне мере, многие члены временного правительства — евреи: Симон, Кремье, Маньен и Пикар, которого не считали евреем и по всей вероятности Гамбетта, судя по типу его лица; я даже подозреваю в этом Жюля Фавра».

Мы не знаем, до какой степени этот факт верен по отношению к Жюлю Фавру, во всяком случае он не имеет ничего невероятного для Пикара. Один Пикар фигурирует между депутатами от почетных евреев в 1806 г. В числе евреев, принятых в 1882 г. в политехническую школу, «Израильские архивы» упоминают Пикара Бернгейма, сына издателя анти французского учебника Поля Бера. Известно, какую роль играл в Тунисском деле еврей Вейль Пикар.

Анри Рошфор неправ, утверждая, что двоюродный брат Эрнеста Пикара был обязан своим избавлением от небольшой неприятности расчету Наполеона III. Этот последний был гораздо выше подобных мелочей, а случилось это, благодаря энергичному вмешательству Фульда и еврейства.[121]

Положение было очень просто. Французская нация попеременно одерживала блестящие победы и терпела ужасные поражения; она пережила Толбиак, Бувин, Мариньян, Рокруа, Денен, Фонтенуа, Аустерлиц, Иену, Сольферино и Креси, Азинкур, Пуатье, Павию, Росбах, Ватерлоо; ей оставалось делать то, что она всегда делала при аналогичных обстоятельствах, подписать мир, залечить свои раны и сказать: «в другой раз я буду счастливее».

Бисмарк, рассуждавший по всем правилам здравого смысла, так и понимал вещи, как он объявлял неоднократно, и между прочим, реймскому мэру г. Верле;[122] он рассчитывал подписать мир в Реймсе, после чего все разошлись бы по домам, — один с длинным носом, другие — увенчанные лаврами, — как водится от начала мира.

Двух миллиардов было слишком недостаточно для евреев, тащивших за собою целую толпу голодных, которым была обещана добыча от Франции.

Тогда произошло событие, которое будет считаться самым странным фактом XIX столетия, можно даже сказать, всех веков. Один господин, родители которого остались итальянцами, а сам он едва был французом, потому что избрал французскую национальность в последнюю минуту, в полной уверенности, что его недуг избавит его от всякой службы, вдвойне чужой, так как он был еврей, и во всяком случае представлявший только тех 12000 избирателей, которые его назначили, явился и сказал:

«Моя честь до того щекотлива, а мое мужество такого редкого достоинства, что я не могу согласиться, чтобы заключили мир и моей личной властью хочу продолжать войну во что бы то ни стало».

У народов, стоящих на самой низшей ступени цивилизации, вроде Кафров и Бушменов, в важных случаях бывает подобие племенного совещания; у собравшегося племени спрашивают: «согласны ли вы взяться за луки, стрелы, томагавки?»

Длинноволосые короли советовались со своими вассалами, Карл Великий совещался с пэрами; при старом порядке вещей в критических случаях созывались генеральные штаты. Идя по пути прогресса, как говорят, мы ухитрились отступить назад дальше Кафров. В течение пяти месяцев генуэзский пройдоха посылал людей, чтобы они себе ломали руки и ноги, между тем как он курил великолепные сигары, — и никто не осмеливался протестовать.

Правда, что Гамбетта сказал остроту, с тем грубоватым, свойственным евреям остроумием, которое тем не менее метко попадает в цель.

«Так как я вас всех считаю за болванов, сказал он французскому народу, то из тридцати восьми миллионов французских граждан я выберу баденца в секретари правительства национальной защиты».

Равным образом, ни один француз не был сочтен достойным, даже для спасения своего отечества, хранить тайну тех телеграфических сообщений, которые имели такое значение в то время; для этого избрали человека, родившегося в Лисабоне; по словам Ваперо, его родители были бельгийцы.

Если история впоследствии захочет отыскать след одного их тех, которые играли главную роль в правительстве, ради риторической красы названном правительством национальной защиты, ей стоит заглянуть в каталог Соломона под рубрикой: «Иностранные скульпторы и граверы на медалях и драгоценных камнях», и она прочтет там: Штенакер (Франциск-Фридрих), род. в Лиссабоне.

Действительно, в течение этого периода было два еврейских властителя: Тайкун и Микадо. Один из них, Гамбетта, занимался финансовыми делами израиля, делал займы, устраивал сделки, раздавал евреям места, на которых они, как Эскирос в Марсели, могли быстро обогащаться; другой заботился об общих интересах племени и о евреях других стран.

При освобождении алжирских евреев ясно обрисовался еврейский характер, неумолимо равнодушный ко всему, что не принадлежит к еврейской семье. Об этом вопросе мы будем подробно говорить в IV книге.

Но вот еще более поразительное явление, указывающее на упадок французского духа. Ни одному из тех офицеров, которые должны были идти на смерть, чтобы доставить удовольствие евреям, не пришло в голову войти к этому старому негодяю, схватить его за шиворот в его легендарном халате с желтыми разводами, который он надевал, когда обращался с речью к войскам с высоты своего балкона, и сказать ему:

«Негодный старик, мы покинули общего Отца всех правоверных для того, чтобы исполнить наш долг во Франции, мы пожертвовали всеми нашими привязанностями и воспоминаниями, мы повинуемся всяким негодяям, которые слонялись во всем ресторанам и притонам, которые вышли из помойной ямы, разным Спюллерам, преступникам-рецидивистам, вроде Бордона, подозрительным полякам, вроде де Серра, а ты только о том и думаешь, чтобы лишить нас того остатка сил, который у нас сохранился, заставляя нас освобождать каких-то отвратительных торговцев финиками и гаремными шариками!»

Когда Гамбетта и Кремье сделали свое дело, тогда Жюль Симон явился в Бордо и объявил, что пора поставить на сцену большую пьесу с пятью миллиардами, для которой заем Моргана был простым поднятием занавеса.

Уверяли, что никогда не станет известно, о чем шла речь во время этого свиданья в Бордо; но судя по фактам, не трудно угадать, каков был предмет разговора. Это способ Тита Ливия.

«Брат, сказал верно Жюль Симон, уж ты со своими друзьями насытился, уступи место немецким евреям, которые нетерпеливо ожидают своей доли добычи; ты вернешься опять с новой выдумкой; своим неукротимым мужеством ты чудесно олицетворял войну во что бы то ни стало, а теперь, при твоих организаторских способностях и географических познаниях, будем олицетворять надежду на возмездие».

Заметьте, что в этих совещаниях, где решается судьба Франции, — природный француз, сын французов, пахавших землю и создавших отечество, ни под каким видом не принимает участия. Весь разговор происходит между двумя евреями иностранцами; один из них итальянец, происходит от немцев, называвшихся Гамберле, другой швейцарец называется Швейцер, по первому имени, по метрическому же свидетельству — Сюис, а литературным именем — Симон.[123] Ни тот, ни другой не получали особых полномочий для того, чтобы управлять.

Воображение охотно рисует себе, как истинные представители страны, которая платит налоги, сражается и умирает, ожидают в прихожей окончания этого израильского свидания.

— Три моих сына пали за родину, говорит старик, убеленный сединами, должен ли я пожертвовать последним? Я готов.

— Не надо ли ухаживать за раненными или оспенными? спрашивает сестра милосердия; я жду ваших приказаний, моля за вас Бога.

— Покорно благодарю, говорит Ж. Симон, которого изучение философии сделало вежливым; молитва никогда зла не сделает.

— Бог! Что? Разве есть Бог? — восклицает Гамбетта и бросается к двери тем плавным и извилистым движением танцора, которое доставило ему первые успехи в Бюлье. Теперь я удаляюсь, но я вернусь. А ты ханжа, берегись; я тебе задам конгрегаций! не нужно их больше. Есть иезуиты, доминиканцы, братья, которые подбирали умирающих под градом гранат, пока я себе обжигал голени на огне; я велю их всех выгнать из их келий; чтобы лучше показать мое презрение, чтобы лучше обесчестить армию, я заставлю офицеров в полной парадной форме выбрасывать за шиворот монахов и стариков... А затем мое почтение, честная компания! да здравствует вино, да здравствуют веселые женщины! теперь в путь в Сан-Себастиан!..

Во всех видах еврей таким образом служил Бисмарку. Прусский шпион в Меце был коммерсант по имени Мейер — еще один! Будучи открыт французскими солдатами, которые все сломали в его лавке, он повесился. Германия без труда нашла другого, чтобы его заменить. «Замечено, — говорит газета «Nord» от 19 августа 1870 г., — что большинство прусских шпионов, схваченных в Эльзасе, были евреи. Никто не мог бы с большим успехом заниматься этим низким ремеслом, как дети того падшего племени, которое имело несчастие произвести Иуду, самый законченный тип коварства и измены». По словам «Journal de Rouen», Ренье был не более, «как прусский еврей, для случая прикрывшийся французским именем».

«Illustration» в поразительных красках рисует нам немецкого еврея в роли шпиона во время войны.

«Еврей, — говорит эта газета в № от 27 сентября 1873 г., — был бичом нашествия. Пока длится битва, еврей остается в стороне; он боится ударов. Но как только неприятель бежал, поле битвы свободно, является немецкий еврей.

«Там он царит. Все трупы принадлежат ему. Недаром солдаты метко прозвали его вороном.

«Он преспокойно обирает мертвых, переходит от группы к группе. Видя, как он наклоняется, потом бежит растерянный, жадный, можно подумать, что это родственник ищет брата или друга. Он ищет только золота. Порой раздается стон, это раненный умоляет о помощи, но ворону не до того, чтобы заниматься подобными пустяками, ведь он должен исполнять свое назначение.

«Не забывайте этой стороны дела, эта достойная личность состоит государственным чиновником, — входит в состав немецкой организации. Он не довольствуется тем, что ворует — эта личная сторона дела, — он еще шпион.

После проигранного сражения ворон снесет в главную квартиру все бумаги, найденные у старших офицеров.

«Как видите, его должность — не синекура; впрочем, труды его этим не ограничиваются; он должен идти впереди армии, разузнавать о средствах каждой деревни, наводить справки о положении и силах неприятеля.

«Иногда еврея схватят и расстреляют, но это очень редко случается. Во-первых, по необъяснимой привязанности, которую он питает к своей печальной особе, он принимает всевозможные предосторожности и идет только наверняка. Затем если, несмотря на все свои хитрости, он попадается в ловушку, то отделывается тем, что расширяет круг своих операций. Он изменяет немцам, как прежде шпионил за французами; с этих пор он будет собирать сведения для обеих сторон, и его ремесло от этого станет еще выгоднее.

«Но торжество и мечта этой странной и отталкивающей личности — перемирие; водворяется относительный мир, так что можно не бояться ни веревки, ни пули; но война еще не прекратилась, что позволяет ему заниматься его честным ремеслом.

«И действительно, сколько выгод!

«Во первых, реквизиции, которые выгодны, хотя и приходится уступать львиную долю, но можно наверстать свое на солдате; солдат глуп, он за один флорин отдает вещь, которая во сто раз дороже стоит.

«Для изобретательных людей есть и другие источники дохода.

«На западе Франции, в окрестностях Мана, мы сами видели, как евреи, которых немецкая армия тащила за собою, нанимали поденно прусских солдат и отправлялись с ними по деревням. Евреи стучат в дверь дома и вытаскивают испачканную бумагу, на которой налеплены более или менее подлинные марки. Легко угадать содержание этой бумаги, — оно передается одним словом: реквизиция. Может ли крестьянин противиться? Солдаты служат угрожающим доказательством, и он отдает свою скотину, которая идет на продажу...»

Но я вижу, что у моих читателей зарождается беспокойство. Еврейские финансисты обогащаются при помощи займа Моргана, английский еврей Мертон, который должен был кончить трагически, тоже получает конфиденциальное поручение; еврей Эскирос царит в Марсельской префектуре, и вероятно, в воспоминание о своей книге «Безумные девственницы», заставляет выдать себе, в виде вознаграждения за то, что он согласен уйти, крупную сумму из фонда исправительной полиции; немецкие евреи грабят наших мертвых и берут выкуп с наших крестьян; все к лучшему; но что делается в это время с мелкими евреями, оставшимися в Париже?

Успокойтесь, они прекрасно устроились. Промышленникам, которые дают заработок пяти-шестистам рабочим, отказывают в работе, а дают ее всем дщерям израиля.

Очень поучительны в этом отношении показания, сделанные перед управлением торгов для вооружения национальной гвардии. Приведем всего несколько строк из показания г. Берт.

«Невозможно было бы исчислить, говорит г. Берт, всего того, что проделывалось во время осады. Долгое время я ежедневно продавал одному консьержу, улицы Гренье С.-Лазар, на 400-500 фр. товара, а он его нес в ратушу; он дополнял амуницию и сдавал ее.

«В том же доме жила девица лет 18-19, очень красивая еврейка, торговавшая образами и священными предметами;[124] она сумела заставить открыть себе двери ратуши и нашла средство поставлять ежедневно товару на 300-400 франков!

«А я никогда не мог добиться ни одной поставки! Эта молодая девушка проходила мимо меня в ратушу, как бы смеясь надо мною. Она входила тотчас, а мне приходилось ждать по целым часам, между тем у меня дома было 300-400 рабочих!

«Я заметил, что евреи боролись с поставщиками по крайней мере численностью. Большинство поставок было отдано этим людям; они угодливее, терпеливее нас, умеют делать, что нужно, делают необходимое».

«Были евреи и еврейки, большие интриганы, которые получали то, чего мы не могли добиться. Для этого надо было давать на водку, обеды, завтраки и разные другие штуки, что мне вовсе не было на руку».

Когда перемирие было подписано, евреи снова стали купцами, и им чуть не удалось воспрепятствовать снабжению Парижа провиантом; евреи расположились в Версали, покупали за бесценок все, что появлялось на рынке и продавали затем парижским торговцам по чудовищным ценам. Прежний «Gaulois» сделал верное описание этого странного люда, который тащился по следам победителя.

«По улицам, говорит он, двигаются солдаты всех родов оружия, неповоротливые и молчаливые. Шумливы одни только немецкие евреи, которые последовали за армией и занимаются своей мелкой торговлей с упорством и последовательностью, характеризующими еврейское племя. Эти живописные образчики торговой Германии выкрикивали на ломаном французском языке самым пронзительным голосом свои товары; у них по-видимому было больше всего табаку, судя по их непрерывным крикам: «табак курительный и нюхательный, по два франка за фунт!» У одного из них были особенно смешные интонации, которые нам отчасти напомнили голос нашего собрата Вольфа».

Бисмарк, при виде прибывшего в Версаль Жю Фавра, закричал: ату его! Евреи-космополиты, которые подали мысль к войне, поддерживали деньгами, вели и затягивали ее, должны были принять участие в триумфе: они взошли в Париж позади белых кирасир. Один писатель, незнакомый мне, но умеющий описывать, г. Рене де Лягранж, изобразил эту картину с поразительной правдивостью в очерке, напечатанном в одном из приложений к «Фигаро» и являющемся, повторяю это будущим историкам, одною из редких правдивых страниц, написанных о событиях 1870-71 года.[125]

«Прежде всего, говорит г. Рене де Лягранж, мы увидели не армию, а штаб, очевидно исполнявший роль разведчика. Этот авангард приближался мелкою рысью, бросая на право и на лево беспокойные взгляды на редкие шпалеры зрителей по обеим сторонам. Всадники, составлявшие конвой, я как сейчас вижу, были почти все высокого роста, крепкого сложения и сидели на лошади, как природные наездники. Большая часть из них носила блестящий мундир кирасир. Головы всадников были покрыты касками с изображением фантастических животных, сами они были одеты в латы, украшенные металлическими выпуклыми гербами, и все это блестело под первыми лучами мартовского солнца».

Лица этих аристократических воинов гармонировали с их внушительным вооружением. Общий вид был грандиозен. Их рыжевато-белокурые волосы, густые молодецки закрученные усы, светлый и в то же время красный цвет лица, небесно-голубые глаза с суровым блеском — поразительно напоминали портрет тех же самых людей, написанный Тацитом: «oculi caerulei et truces, rutilae comae, magna corpora.

Надо быть справедливым и к противникам, признаюсь, что их лица отличались большою выразительностью.

При виде этих всадников великанов, можно бы подумать, что это бургграфы с берегов Рейна, современники Барбароссы, какими мы их видим высеченными из камня на фасаде замка в Гейдельберге или на картинах Альберта Дюрера. Вся группа была олицетворением феодальной Германии, железного века, царства силы, воинственных средних веков. Как хорошо ни был вооружен этот маленький конвой, среди которого можно было различить Прусского короля и Бисмарка, все же он двигался вперед с осторожностью, как мы уже сказали. Вступать в Париж, эту революционную пучину, после пятимесячной осады казалось не совсем безопасным. Это значило вступать на вулкан. Прежде, чем пустить армию, штаб испытывал почву, вероятно из боязни, чтобы под ногами у наступающего войска не взорвало какой-нибудь мины, заряженной динамитом. На этот раз обязанность улан исполняли король, принцы и генералы.

За этою военною группою следовала кучка людей, одетых в гражданское платье. Вторая группа еще любопытнее первой. Позади этих центавров, закованных в железо и блистающих сталью, приближались, сидя торчком на лошадях, какие то странные личности в длинных дорожных ватных плащах коричневого цвета. С вытянутыми лицами, в золотых очках, с длинными волосами, грязными, рыжими бородами, состоящими из отдельных завитков, подвигались вперед израильские банкиры. Исааки Лакедемы следовавшие за немецкою армиею, как коршуны. По их наряду легко можно было узнать их профессию.

Очевидно, это были еврейские счетоводы или финансисты, которым было поручено получить наши миллиарды. За военным штабом следовал штаб гетто. Нечего и говорить, что на их растерянных и гнусных физиономиях еще заметнее было выражение страха.

«Когда проследовали оба кортежа, прошло довольно много времени, с час по крайней мере. На другой день мы узнали причину этого перерыва; штаб остановился во дворце на Елисейских полях для завтрака. Г. Эрнест Пикар был так любезен, что приготовил там для своих приятелей-врагов встречный завтрак с шампанским.

Когда этот республиканский завтрак был съеден и щедро залит вином, кортеж снова пустился в путь, поднялся по Елисейским полям на встречу армии, которая должна была вступить через них. Снова перед нами продефилировали центавры в блестящих латах, в сопровождении детей израиля с грязными бородами, но на этот раз лица уже были не те. Завтрак произвел своей действие: генералы в латах, с лицами, раскрасневшимися от лучших французских вин, с блестящими глазами, замасленными усами, с дерзким видом, уверенные, впрочем, что нечего бояться какого-нибудь нападения, что никакая мина не взорвется у них под ногами, крупной рысью ехали по дороге».[126]

Я не раз указывал в моих исторических трудах, какое колебание обыкновенно испытываем, когда нужно выбрать рассказ, отличающийся наибольшею правдивостью, и поэтому-то, повторяю, я безбоязненно рекомендую эту драгоценную страницу будущим историкам.

Я сам жил тогда в авеню Монтень, и будучи принужден выйти, чтобы навестить близкого больного, я мог проверить добросовестную точность этой картины.

По свидетельству соседей, Пикар присутствовал при начале завтрака. Во всяком случае он явился во дворец для наблюдения, чтобы ни в чем не было недостатка на завтраке победителей.

К немецким евреям примешалось немало французских евреев, которые уже занимались знаменитым займом, и эта биржа среди лагеря являла самый странный вид; она была как бы жалобным и комическим эпилогом, мрачным и в то же время забавным комментарием к этой еврейской войне.

Еще раз повторяю, все правдиво в рассказе г. де Лагранжа, также и рассказ про того рабочего, который обезумев от патриотического горя, вонзил нож в грудь лошади одного генерала, был схвачен, предан немецкому военному суду и повешен, если не ошибаюсь, за зданием министерства промышленности.

Эта поспешная казнь носила характер предзнаменования и имела значение предостережения.

Парижский рабочий, каков он и теперь еще есть, стеснял еврейское масонство. Это был странный тип. Все перепутывалось у него в голове; он любил Францию, ненавидел то, что он называл, неизвестно почему, партией священников, но не допускал, как Поль Бер, чтобы человек совершенно уподобился собаке; он без ужаса смотрел на распятие, украшавшее его скромное жилище, и помнил, что когда-то клал его на постель, где умерло дорогое ему существо; в Вербное воскресенье он привешивал к нему освященную ветку, принесенную из церкви его ребенком; около распятия иногда висел почетный крестик Наполеоновского служаки.

Парижский рабочий действительно был революционером и шовинистом, он стрелял в войска в дни восстаний, и его сердце билось, когда какой-нибудь полк проходил через предместья. Начитавшись Евгения Сю, он был убежден, что иезуиты только и делают, что присваивают себе чужие наследства, однако это не мешало ему дружески приветствовать брата, который его обучал. Он с силою восставал против предрассудков и суеверий, но был бы в отчаянии, если бы его сын и дочь не приступили к первому причастию. В большие праздники он отпускал мать и ребенка одних в церковь; потом вдруг бросал инструменты, надевал праздничное платье, шел в церковь и, спрятавшись за колонною, искал своего мальчугана или девочки среди нарядной толпы, колыхавшейся при пении духовных песней, при блеске свечей; когда он находил любимое лицо, он отворачивался, чтобы вытереть слезу, встречался лицом к лицу с товарищем, который плакал, как он, и говорил: «и ты тоже, дружище? Как хочешь, а ведь хватает за живое».[127]

Обладая искусными руками, будучи бесспорно мастером в тех полу артистических, полу промышленных изделиях, которыми Париж, и в этом, как и во всем остальном вытесняемый иностранцами, так долго славился безраздельно, парижский рабочий, благодаря своему врожденному вкусу, заменявшему ему познания, редко сидел без работы и жил сравнительно счастливо.

Этот тип по своим качествам, своей живости и веселости был особенно ненавистен немецкому еврею; его патриотизм, окрепший во время осады, служил препятствием к захвату всего иностранцами; его честность, бескорыстие, любовь ко всему прямому и благородному представляла опасность для будущей политико-финансовой диктатуры еврея Гамбетты. Коммуна послужила прекрасным случаем для того, чтобы убить, сколько возможно рабочих. Выданные вожаками, вроде Баррера, которые их увлекли, а сами потом стали полномочными министрами, эти несчастные пали жертвою собственного мужества и усеяли своими трупами улицы, аллеи, скверы, сады и парки.

Вы их вероятно видели во время второй осады, когда они с убеждением отправлялись на укрепления, пекли картофель под деревьями Тюильери и в стройном порядке дефилировали перед дворцом Ротшильда, причем им и в голову не приходило войти в него. Для низкого немецкого еврейства, управлявшего Парижем, отель г. де Ротшильда (с особым благоверным ударением на о) был предметом поклонения, и ему не трудно было внушать уважение к его жилищу всем этим вооруженным массам.[128]

Надо ли повторять, что ариец есть существо полное веры, с задатками дисциплины, и что он хранит эти чувства даже во время революции; он рожден, чтобы быть бесстрашным и верующим крестоносцем, солдатом старой гвардии, неизвестною и привлекающею сочувствие жертвою коммуны. Он попеременно является то героем cеanson de geste, недовольным, которого воспел Беранже, то черным от пороха бойцом трех дней.

Поэтому у коммуны было два облика: один неразумный, необдуманный, но мужественный, — французский облик; другой мелочный, жадный, воровской, низко-спекулятивный, — еврейский облик.

Французские федераты хорошо дрались и давали себя убивать.

Еврейские коммунары воровали, убивали и обливали керосином, чтобы скрывать свои грабежи. Некоторые негоцианты из улицы Тюрбиго устраивали погромы, организованные как торговые операции, а затем удалились в Нью-Йорк, нажив 2-3 миллиона. Таков Натан, о котором говорит Максим Дюкан, что евреи сделали большое кровопускание, но на этот раз убийство и грабеж осложнились пожаром.

Коммуна имела тоже двоякий результат.

Во первых, она обогатила, правда в скромных размерах, еврейскую шайку, которая, после смены правительства национальной защиты, могла только опорожнять денежные ящики, маленькие забытые кассы и в особенности грабить произведения искусств из дворцов, министерств и частных домов христиан. (Коммуна ни разу не тронула еврейской собственности; ни один из 150 домов Ротшильда не был сожжен).

Во-вторых, особенно важным результатом было то, что она заставила французов убить тридцать тысяч французов же.

В обмен за свое высокое и пренебрежительное покровительство, немцы потребовали от коммуны только одного.

Хотя они разрушили обаяние нашего войска, все же их оскорбляла славная память наших предков. Их стесняла колонна, сделанная из пушек, отнятых у немцев и возвышавшаяся среди Парижа; несмотря на свою легкую победу над племянником, они не могли простить тому императору, который виднелся, закутанный в плащ Августов.

Утром на лазурном, а вечером на звездном небе.

Овладев Парижем, они не тронули этой колонны; они всюду пощадили памятники нашей славы и изображения наших героев, гробницу Марсо, статуи Фабера, Клебера, Раппа. Есть вещи, которых арийцы сами не делают, а поручают семитам, как бы желая показать, что и эти могут быть полезны при случае.[129]

Как трогательна сцена, произошедшая 16-го мая на Вандомской площади! Чувствовалось то неопределенное волнение, которое охватывает собравшуюся толпу в ожидании непредвиденных обстоятельств. В кучках поговаривали, что инвалиды придут и построятся у подножия колонны, чтобы ее защищать; оставшиеся в живых участники великих битв, возлагавшие ежегодно 5-го мая и 15-го августа венки у подножия колонны, наденут свои мундиры, «изношенные в победных битвах» и поспешат...

Никто не показывается. Час пробил. Ждут сигнала. Кто его подаст? Слава Богу, это не француз, а еврей — Симон Мейер.

Послушайте Максима Дю Кан.[130]

«Вдруг на вершине монумента появился человек, взмахнул трехцветным знаменем и бросил его в пространство, чтобы ясно указать, что все, что было французскою республикою, первою империей, царствованием Луи-Филиппа, второю республикой, второю империей, — исчезает из истории и уступает место новой эре, символом которой служит кровавого цвета тряпка, называемая красным знаменем.

Человек, имевший честь бросить на ветер французские национальные цвета, был достоин этой миссии: он назывался Симон Майер. 18-го марта он благородно вел себя на Монмартре. Будучи капитаном в 169 батальоне, которым командовал Гарсен, замещавший избранного начальника Бланки, сидевшего в тюрьме или бежавшего, этот Симон Майер героически способствовал убийству генерала Леконта и Клемана Тома. Его прекрасный поступок получил наилучшую награду в этот час, при ярком блеске солнца в присутствии внимательных и очарованных членов коммуны. Раздался звук трубы. Огромное молчание, как сказал бы Густав Флобер, наполняло улицы. Все безмолвствовали и не отрывая глаз смотрели на колонну, около которой натягивались канаты. Было около пяти часов вечера; от времени до времени слышались отдаленные пушечные выстрелы, которые казались похоронными залпами, раздававшимися с невидимого горизонта.

Один человек продал Бога, принёсшего в мир слова любви и милосердия; он назывался Иудой и был еврей.

Один человек продал женщину, доверившуюся ему; он назывался Симон Дейц и был еврей.

Один человек, в присутствии пруссаков, подал сигнал к тому, чтобы опрокинуть на навозную кучу памятник нашей былой славы; он назывался Симон Майер и был еврей.[131]

Из возвышенной троицы: Бога, женщины, гения, из тройной формы идеала: Божества, красоты, славы, еврей сделал деньги...

Прежде чем предать Париж евреям высшего полета, мелкое еврейство воспользовалось случаем утолить свою вековую злобу. Когда почтенный священник, убеленный сединами, спросил у Дакосты, какое преступление он совершил, что его арестуют, еврей ответил ему типичным словцом, в котором аффектация парижского арго плохо скрывает ненависть, ведущую свое начало прямо из Иерусалима: «вот уже 1800 лет, как мы от вас терпим»...

Гастон Дакоста особенно подстрекал против священников Риго, жестокого мальчишку, который был чем-то вроде маленького Нерона, опьяненного властью, но который сделал бы несравненно менее зла без приспешника, который его подстрекал.[132]

Когда они отправились в канцелярию Masasa, Гастон Дакоста, находившийся около Риго, вероятно для того, чтобы не дать ему отступить, составил список заложников; на бумагах одного из них он написал заранее: «приберегите эту каналью для казни».[133]

Судя по имени Исидора де Франсуа, директора ла Рокет, председательствовавшего при исполнении казней, можно бы подумать, как и утверждали, что он израильского происхождения. Он тоже думал и выражался как Дакоста. «Вот уже полторы тысячи лет, говорил он о священниках, как эти люди давят народ; их надо убить, их шкура не годится даже на сапоги».