Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика 4 страница

В другом месте я набросал портрет Ваддингтона[152], космополита, входящего в категорию всех натурализованных, всех peregrini, circulatores, которых мы встретим на протяжении этого труда. У него есть родственники всюду кроме Франции; у него много двоюродных братьев в Германии, сестра его вышла замуж за прусского дипломата Бунзена, один из его дядей полковник английской службы, другой, Эвелино Ваддингтон, умер в апреле 1883 г. в Перузе.

Никто в стране не удивился выбору этого англичанина, равно как никого не удивил выбор Спюллера в генеральные секретари правительства национальной защиты. В то время умственный упадок был таков, что на подобные чудовищные вещи даже не обращали внимания.

Его манера держаться на конгрессе возбуждала лишь слабый протест.

План, которого следовало придерживаться, был ясно начертан, и первый попавшийся француз, одаренный умом и патриотизмом, следовал бы ему по инстинкту.

Россия, по тайному антагонизму, существующему между нею и Германией, является если неестественною нашей союзницей, то единственной нацией, на которую мы можем рассчитывать. Царь Александр оказал нам значительную услугу в 1875 г., воспротивившись вторичному нападению на нас Германии. Какое нам дело было до условий Сан-Стефанскаго договора, благоприятных для России.

А между тем представилось странное зрелище: министр иностранных дел, лишь номинально французский, с жаром вступался за интересы Англии, побуждал ее занять Кипр и улыбался, когда она заранее объявляла о намерении изгнать нас из Египта и завладеть им.

Для Франции Ваддингтон требовал только одного... эмансипации румынских евреев.

Об Румынии, как и о Германии мы будем говорить в следующей книге, «Еврейская Европа», а теперь берем из вопроса лишь то, что касается Франции.

Каковы бы ни были измышления еврейской прессы, всякому хоть немного известно положение этой несчастной страны.

Храбрые, талантливые, гостеприимные румыны, происходящие от прежних поселенцев времен Траяна, охотно напоминают, что самое название их свидетельствует о близком родстве с сынами древнего Рима.

Действительно, только при Аврелиане Рим был принужден уступить Дакию варварам и заменить нагорную Дакию прибрежною, по ту сторону Дуная: Dacia ripensis.

«Мы не скажем также легко как император, красноречиво пишет по этому поводу Виктор Дюрюи, последнего «прости» мужественному румынскому населению Траяновой Дакии. Достойное своего происхождения и того, кто даровал ему первые города, оно играло в Карпатах роль Пелого и его товарищей в Астурии, выдерживало с высоты неприступной крепости все нападения, отвоевывало шаг за шагом землю, которую теряло на юге или на западе и создавало после шестнадцативековой борьбы новую Италию, Tzarea roumanesca, народы которой латинского происхождения, приветствуют свое вступление в ряды свободных наций».

Итальянский тип приобрел у румын особую восточную привлекательность, в то же время мужественную и поэтичную; они любят петь по вечерам, при блеске звезд, те оригинальные мелодии, странный ритм которых долго сохраняется очарованным слухом; одним словом, румыны как и французы, были бы совершенно счастливы, если бы не существовало евреев.

Еврей не является там местною болезнью, более или менее обширным и зловонным болотом, — это неиссякаемый поток, который невозможно остановить. Главное вместилище семитизма, Галиция и пограничные русские владения, непрестанно низвергают туда свои вонючие орды.

Много раз уже описывали этих евреев с пейсами, в засаленных лапсердаках; всюду на своем пути сеющих заразу и представляющих постоянную опасность для общественного здравия.

Евреи с ожесточением набросились на эту страну, где, по их словам, должен родиться Мессия из семьи Изрольска, и сделали из неё то, что желали бы сделать с Францией; они ее пожирают, грызут, сосут, истощают. Захватив торговлю спиртными напитками, они мало помалу подбирают к своим рукам все деньги, все произведения, всю частную собственность страны.

Стоит крестьянину зайти в кабак и он погиб, колеса машины все захватывают: усадьбу, поле, скот, одежду, обручальное кольцо. Несчастного подпаивают, и он в пьяном виде подписывает договор на очень тяжелых условиях, который ему представляют только тогда, когда он более не в состоянии платить. Еврей налагает запрещение на имущество бедняка, и оно переходит за бесценок какому-нибудь сообщнику.

«Вся торговля», говорит Эрнест Дежарден,[153] член иститута, как Ваддингтон, и по природе вообще несклонный к преувеличению, «в их руках: молоко, мясо, фрукты, особенно водка, которую они подмешивают купоросом, обманывая румын и отравляя город и деревню.

«Этот народ, говорит тот же писатель в другом месте, не хочет ни служить, ни учиться, ни обрабатывать землю, ни платить; он не исправляет никаких должностей, не приносит ни каких жертв, не подчиняется даже полицейским законам, предписаниям гигиены и своими восемью стами тысяч рук не берется ни за плуг, ни за лопату, ни за ружье, а хватает деньги».[154]

Вот кого Ваддингтон даль в клиенты Франции, вековой покровительнице всех угнетаемых; вот за кого он вступился, к великому изумлению Бисмарка, который хохотал до упаду, на тех заседаниях, на которых наш министр возбуждал этот вопрос.

Как много трогательного было в горести этого народа, осужденного Европою, после Берлинского трактата, на погибель от рук евреев.

Повторяем, ведь дело шло о том, чтобы допустить не только известное количество евреев, а всех, каким заблагорассудится устроиться в стране в ущерб владельцам земли. По учению Ваддингтона, всякий еврей был румынским гражданином.

Братиано, старый революционер, во время своего изгнания ставший во Франции другом всех выдвинувшихся республиканцев, сказал в палате представителей следующия трогательныя слова: «Господа, в течение моей политической жизни мне приходилось переносить много несчастий и превратностей, но никогда я не был так несчастен, как в Берлине».

Между тем еврейство ликовало, и Кремье, в заседании израильского Союза восклицал в хвалебном тоне.

«Моя вера крепнет в виду нашего прекрасного положения. Ах, позвольте мне приписать все это возвышенному, благородному и чистому поведению в Берлине нашего министра иностранных дел, нашего Ваддингтона». (Взрывы рукоплесканий приветствуют эти слова).

Слово наш как будто указывает, что Ваддингтон еврейского происхождения, а может быть Кремье хотел сказать, что министр иностранных дел принадлежал им потому, что они его подкупили?

Был ли Ваддингтон еврей или подкуплен евреями, во всяком случае, он ничего не пожалел, чтобы защитить свое племя или заработать свои деньги. Он с чисто еврейскою алчностью настаивал на том пункте Берлинского трактата, который был смертным приговором Румынии. Благодаря ему Франция, великодушная Франция, сыграла недостойную роль жандарма, который крепко держит за руки слабую нацию, чтобы дать возможность еврею насильно влить купорос в глотку уже умирающей.

Со всею энергиею и живой надеждою истинного патриота, Братиано предпринял через всю Европу путешествие, подобное тому, какое совершил Тьер, умоляя за побежденную Францию.

Австрия, Россия, Турция лично признали независимость Румынии. В Англии и Италии Братиано увидел, что министры подкуплены евреями и встретил непреодолимое противодействие. Впрочем, совесть проснулась перед фактами, которые он рассказывал, и ему ответили: «державы, подписавшие берлинский трактат, солидарны. Пусть Франция изъявит готовность признать независимость Румынии, не требуя немедленного исполнения главной статьи, касающейся израильтян, и мы сделаем то же самое».

Ваддингтон противился и отвечал только: «если не будут дарованы права гражданства евреям, содержащим публичные дома, кабаки с отравленной водкой, ростовщические конторы, — то не будет французского посланника в Румынии».

Напрасно ему говорили: «но чем же этот вопрос, который касается исключительно внутренней полиции страны, может интересовать Францию? Тут даже не задета свобода вероисповеданий, потому что признано, что Румыния чуть ли не самая веротерпимая страна».

Ваддингтон — ни с места, и члены левой, почти все замешанные в финансовых спекуляциях и жившие на еврейское жалованье, понятно находили это поведение прекрасным.

Не более посчастливилось и другому посланнику Румынии, Катарджи. Вот дословно, по донесению израильских газет, циничный ответ, данный ему Гамбеттою: «советую вашему правительству покориться; Франция не признает независимости вашей страны, пока вы не признаете гражданских прав всех евреев без различия. Кремье на этом настаивает. Ваддингтон взял на себя инициативу по этому вопросу на берлинском конгрессе; честь Франции будет задета, если он будет обойден. Я сам дал слово Кремье поддержать его, по этому я могу только еще раз предложить вам исполнить ваши обязательства».

Повторяем, что дело нисколько не касалось вопроса о свободе вероисповедания.

Эрнест Дежарден еще пишет по этому поводу в своей брошюре «Евреи в Молдавии»: «я утверждаю, что религиозные побуждения не играют никакой роли в мерах, принятых правительством, и во враждебности, выказываемой евреям населением. Равнодушие православных греков к своей религии и безразличие священников оплачиваемых государством, устраняют малейшее подозрение в религиозном преследовании. Тут ненавидят чуждый народ, который высасывает соки из страны, образуя государство в государстве, как протестанты во Франции до эдиктов Ришелье».

Но у нас поэтому предмету есть еще более веское доказательство, заимствованное у Ад. Франка, пользующегося в израильском мире заслуженным уважением.

В своем ответе Ксавье Ру, который спрашивает его, каковы, по его мнению, причины анти-семитическаго движения, принимающего широкие размеры в Европе, профессор в College de France объявляет, что в Румынии, как и в г. России, религиозные верования не имеют никакого отношения к мерам, принимаемым против евреев.[155]

Ученый автор каббалы был бы, в таком случае, очень любезным, если бы доказал нам, во имя какого принципа мы вмешиваемся во внутренние дела народа, который, на свою беду, так слаб, что не может просить нас не соваться, куда нас не просят.

Впрочем Румыния на половину избежала опасности. У одного республиканского депутата хватило мужества поднять вопрос, которого все избегали с величайшим старанием.

«Вот уже полтора года, говорит Луи Легран в заседании 15-го декабря 1879 года, как Берлинский трактат провозгласил независимость Румынского государства. Австрия, Россия, Турция — три державы, наиболее заинтересованные в соблюдении Берлинского трактата, немедленно признали независимость этой маленькой народности. Италия недавно последовала их примеру. Я требую, чтобы Франция сделала тоже и завязала с Румынией правильные дипломатические сношения».

Ваддингтон, понятно, уклонился сказать истину и объяснить побудительные причины, заставившие его действовать: он боялся обнародования некоторых документов, которые не сделали бы ему чести, и ограничился обсуждением натурализации поголовно и по определенным категориям, что во все его не касалось и во что французскому правительству, собственно говоря, не было никакой причины вмешиваться.

Боясь разоблачений, он наконец уступил. Кроме того евреи чувствовали, что румыны доведены до крайности; им небезызвестно было, что с этой стороны подготовлялись сцены, в сравнении с которыми расправы в Болгарии были только цветочками.

Порешили послать, в качестве французского члена дунайской комиссии, чиновника, еврейское происхождение которого не удивило бы меня, и который, во всяком случае, явился как бы представителем французского еврейства в этой области. Выбрали некоего Баррера, осужденного коммунара, ставшего гамбеттистом. Если судить о нем по той быстроте, с которою он убегал во время коммуны, как только начиналась борьба на улицах, то мне кажется, что его единоверцы напрасно рассчитывали бы на него во время большого кровопролития. Впрочем, благодарное еврейство отправило его в Египет, и мы скоро встретимся с ним там.[156]

Еврейство не проявило себя неблагодарным и к Ваддингтону. В 1863 г. израильский Союз оказался настолько влиятелен, что извлек прежнего министра из презрительного забвения в которое он впал, и отправил его в Россию в качестве посла.

Назначение Ваддингтона в Лондон достойно завершило все это посмешище. Говорили, что бывший воспитанник Кэмбриджа поселился там без возврата и даже надеется быть сделан пэром. Но нам и тут не посчастливилось: он продолжает служить Англии на нашей спине. Он побудил французское правительство выразить неодобрение и лишить командования храброго адмирала Пьера, который умер с горя. Но венцом его деятельности был проект согласия Франции, на лондонской конференции, касательно улаживания египетского вопроса. Франция не только признавала оккупацию Англиею Египта, где наше влияние было долго преобладающим, куда ушло столько французских капиталов, она не только соглашалась на сокращение долга, гарантированного всеми державами, но еще допускала заем, превосходивший все другие и предназначенный Англиею на покрытие убытков, которые она одна причинила!

К счастью, немцы и русские заступились за наши интересы лучше, чем наши собственные министры, и конференция окончилась неудачею. Ваддингтон был неутешен.

Что касается до поведения Баррера, то оно было еще страннее. Известно, с каким интересом вся Европа следила за происшествиями в Египте в сентябре 1884 г., когда считали неминуемым прекращение погашения долга. Чтобы служить своей стране, лорд Нортбрук, как истый англичанин, покинул свой роскошный образ жизни, свою охоту и прекрасную резиденцию Форгэм в Гэмпшире. Баррер, жалкий коммунар, ставший французским посланником в Египте, не удостоил отправиться к месту своей службы: «я стрелял во французское знамя в 1871 г. в присутствии пруссаков, неужели воображают, что в 1884 г. я стану его защищать в Каире в присутствии англичан?» Так вероятно рассуждал этот оппортунистский дипломат.

Французский комиссар Лешевалье, тоже воспользовался этою минутою, чтобы взять отпуск и отдых.

Впрочем, мы всюду встречаем Ваддингтонов и Барреров. В английском журнале «Statist», за август 1884 г., один дипломат изобразил смешную и в то же время грустную для всех настоящих французов картину нашей внешней политики, вверяемой авантюристам всей Европы. Мало помалу отделались от всех даровитых людей и вручили наши интересы евреям всех стран; когда, какой-нибудь дипломат случайно заключал выгодный договор, ему выражали неодобрение, потому что он невыговорил особых выгод для евреев.

«В 1880 г., говорит английский журнал, Франция занимает в Африке воинственное положение. Гамбетта, боясь оскорбить общественное мнение в Италии, посылает в Рим и Тунис природного дипломата, сведущего и искусного в делах. Барон Биллинг успокаивает недовольство итальянцев и привозит назад превосходный трактат. Ему выражают неодобрение, потому что пройдохам из оппортунистов оттуда нечем поживиться. Происходит занятие Туниса, и бея заставляют принять трактат Бардо. Кому поручают его составить? Бреару, бригадному генералу, которого никто не знает, и Рустану, мелкому коммерческому агенту.

«В Китае, тонкий и искусный дипломат, Буре заключает такой же выгодный трактат, как и конвенция, вывезенная из Туниса Биллингом. Оппортунистская партия спешит и его осудить; и Франция пускается в шутовские переговоры, которые ведутся флотскими врачами, командирами рассылочных судов, прусскими таможенными чиновниками. Дальше уж некуда идти. Будем надеяться, что в скором времени Курсель или Сен-Валье будут командовать кирасирами.

«За два года до смерти, Гамбетта, ощущая потребность набить карманы окружавших его eвpeeв немецкого и иного происхождения, задумал устроить конверсию итальянского дома. Вместо того, чтобы отправить в Рим с этой миссией генерального инспектора финансов, он вздумал послать туда прихлебателя г-жи Арно, из Арьежа, испанского еврея Рюица

«Известно, какой прием быль оказан этой жалкой личности советом, с маркизом Маффей во главе. — Будучи в апогее своей славы, Гамбетта пожелал получить аудиенцию у Бисмарка. Он посылает разведчиком одного алжирского депутата, бывшего комиссионера при марсельской таможне, за которым вскоре следует другой депутат, плохой живописец, устроитель лотерей и торговец гитарами. Еврейский банкир Блейхредер принимает участие в этих забавных переговорах, которые, не смотря на все его старания, оканчиваются полной неудачей».

За границей интересы евреев представлял Ваддингтон, а внутри страны — Леон Сэ. Леон Сэ, которого, с основанием или нет, называют братом Альфонса Ротшильда, есть креатура еврейского царя; он гордится тем, что носит его ливрею, каждое утро, как верный приказчик, является к нему за приказаниями, делает все только для него, через него и при его посредстве. Навязав его республике, Ротшильды испытывали удовлетворение не только от сознания, что они владыки финансового рынка, но и оттого, что один из их приспешников принимал участие в управлении Франциею, которою им не угодно самим управлять.

Действительно, настоящим владыкою еврейства во Франции, на которого израиль и масонство возлагали надежды, был Гамбетта.

В обмен за власть евреи требовали у Гамбетты четырех вещей:

Во 1-х, возможности ворочать делами.

Во 2-х, религиозного преследования, изгнания из школ изображений Христа, которые их оскорбляли, закрытия тех школ, из которых вышло столько доблестных людей, и в которых учили детей, как стать добрыми христианами и настоящими французами.

В 3-х, закона всеобщей безопасности, который позволил бы, в удобную минуту, завершить дело коммуны и изгнать из родной земли как можно больше французов под предлогом, что они рецидивисты, бродяги, содержатели публичных домов, и на их место посадить всех евреев из России, Германии, Румынии, которым вздумается переселиться.

В 4-х, они требовали войны.

Что касается до дел, то Гамбетта затеял их сколько угодно. Он устроил Бонское дело в Гвельме, дело с фальшивой конверсией при помощи Леона Сэ, настоял на выкупе правительством железных дорог, имевших местное значение, что оказалось столь плодотворным.

Это просто было повторением того, что произошло в Германии. Центру удалось помешать выкупу всех линий за счет империи, но князь Бисмарк устроил за счет Пруссии выкуп нескольких линий, и евреи заработали на операции в 1200 миллионов — пятьсот миллионов чистой прибыли. Они действовали, как позднее должны были действовать во Франции; предупрежденные заранее, они заставили упасть акции, забрали их в свои руки и затем заставили выплатить себе по выпускной цене. Надо сознаться, что прусский парламент оказался честнее наших депутатов, которые, не скрываясь, принимали участие в этих грязных операциях. Когда Майбах предложил выкупить акции, по цене 23, линии Рейн-Наге, ходивших по номинальной цене 8, в собрании поднялся такой шум, что он должен был отказаться от своего проекта.

Во Франции республиканцы просто сказали бы министру общественных работ: «сколько придется прибыли на каждого?».

Известно, каким образом Гамбетта воздвиг преследование при помощи Констанов и Казо.

Что же касается до закона об изгнаний французов, то Гамбетта поручил Рейнаху его подготовить, а Вальдеку Руссо — внести в собрание.

Все это евреям было нипочем.

Известно, что они любят говорить притчами, иносказаниями, которые посвященные понимают с полуслова. За несколько месяцев до войны 1870 г., стоило вам заговорить с лицами мало-мальски замешанными в подготовлявшемся движении, как разговор заходил об изменении течения Нила. Изменить течение Нила — значило заставить перейти влияние Франции к Германии. Начиная с 1872 г. только и было речи, что о большом деле. Богачи говорили об этом в опере и в клубе. Самые нуждающиеся из евреев давали понять, что наступают времена, когда и у них будут замки, отели и охоты.

Большое дело, действительно такое большое, что никакое историческое событие не наделало бы такого шума.

Миллиарды, которые несчастные французы без счету вносили для военного бюджета были разграблены; все усилия были употреблены для того, чтобы посеять раздор и ненависть в сердцах, армию искусным образом довели до полного расстройства, ничего не было готово, и это сделалось очевидно, когда пришлось посылать полк в Тунис, и Фар должен был набирать народ в Бриве, лошадей в Перпиньяне и седла в Версали.[157]

Сопоставьте это расстройство со страшной организацией Германии, и вы угадаете результат. Едва хватило бы времени сделать маленький заем, а враг уже наступал, хватал нас за горло, между тем как какой-то герцог Фриголе или Тибоден пытался пустить в ход огромную машину мобилизации, которая была бы под силу разве Наполеону.

Это было разорение или долг в 10 миллиардов.

Как их уплатить? На то был еврей. Он взялся, за счет Германии, дать взаймы часть суммы, но так как уплата, понятно, не могла окончится в один день, то он взял бы на себя, в некотором роде, управление страною, взамен победителя; он бы осуществил свою мечту, хоть на минуту овладеть этою обетованною землею, которая так долго изгоняла его из своих пределов, закрепостить Францию. Будучи необходим Германии, как сборщик, он бы пользовался властью, чуть ли не равной королевской, и пожалуй выхлопотал бы Ротшильду титул вице-короля. Тогда все евреи великие и малые, стали бы приходить и садиться у нашего очага уже не тысячами, а сотнями тысяч.

Таким образом осуществилась бы улыбающаяся перспектива, которую Александр Вейль, очень, впрочем, любезный человек, развивал однажды предо мною.

Французы рассеялись бы по всему свету, как евреи после разрушения храма или поляки после поражения Костюшки.

Масса осталась бы на месте, работая из-под палки, а еврей охотился бы и слушал оперы Мейербера и оперетки с участием Жюдик.

Никогда столь гигантская спекуляция не зарождалась в человеческом мозгу, и Гамбете не удалось ее осуществить.

Кто спас Францию, руководимую шайкой интриганов и эксплуататоров, ставшую жертвою всевозможных обманов и мистификаций? Просто тот жизненный инстинкт, который столько раз уже спасал ее. Она допускала самые смелые речи и поступки, говорила людям, управлявшим ею: «грабьте, воруйте, спекулируйте, как угодно», но малейшему намеку на войну она противопоставляла упорную, глухую, непоколебимую силу инерции. Это чувство самосохранения в стране не было следствием высших соображений: оно было чисто животное. Подобно животному, чувствовавшему близость бойни, Франция упорно отказывалась идти вперед, и ничем нельзя было на нее подействовать.

Напрасно Гамбетта, подстроил забавную манифестацию по поводу Дульсиньо, как будто Франции, у которой отняли Страсбург, была какая-нибудь польза отнимать город у храбрых черногорцев и отдавать его грекам. Напрасно он подстрекал Грецию к войне и дал ей залог нашего согласия поддержать ее, устроив достойную смеха миссию Томассена. Напрасно он произносил воинственные речи в Шербурге, — никто не двинулся c места.

Ни Франция, ни Германия не сыграли в руку еврейской креатуре.

Здесь следует остановиться на отношении Бисмарка к Франции. Мы можем отныне судить о нем так, как о нем будет судить потомство, которое, кажется, особенно занимает канцлера.

В 1875 г. железный канцлер, кажется, думал двинуться на нас. Был ли он неправ со своей точки зрения? Мы уже сказали, что тогда произошла попытка обновления, ужасный урок, по-видимому, принес свои плоды. У нового поколения, без различия партий, был заметен подъём духа, рвение, самоотвержение. Молодые офицеры, вновь обретшие веру, старые священники, которые собирали вокруг себя солдат и говорили им об их обязанностях к Богу и к отечеству, возврат к бессмертным воспоминаниям христианской Франции, все это не на шутку тревожило иноземных соседей и как будто предвещало, что великая нация снова станет сама собою.

Но как только прошла опасность, как только торжество Гамбетты и евреев повергло Францию в состояние социального разложения, князь Бисмарк перестал нам угрожать и, по-видимому, не захотел пользоваться легко дающимися преимуществами.

Что происходило в этой душе? Бисмарк действовал, как те политики высшего порядка, которые заботятся не о немедленном результате, а о мнении потомства, о роли, которую они будут играть в летописях человечества.

Обладая даром великих людей мысленно жить в будущих веках, канцлер представил себе, вероятно, какие чувства будут одушевлять людей, призванных судить величайшую историческую тяжбу, если Франция падет, как нация; он угадал, что целая литература создастся на следующую тему: чистосердечная, рыцарская, великодушная Франция, раздавленная хитрым, лукавым немецким дипломатом, — и не захотел, чтобы на его память пала тень от тех поступков, которые омрачают даже успех.

Достоверно только, что его поведение было очень определенно. Никто не станет утверждать, что германский государственный деятель обманывал Францию, он всегда говорил ей правду. Во время процесса Арнима он обнародовал письма, в которых объявлял, что республика есть образ правления, наиболее выгодный для Германии. В другой раз он высказал, что единственная сила, еще сохранившаяся во Франции — это её религиозные верования. В 1883 г., во время обнародования тройственного союза между Германией, Австрией и Италией, немецкие официозы откровенно заявляли, «что республика, делая Францию неспособною к преобразованию, является наилучшею гарантиею европейского мира».

Германия в мельчайшие подробности вносит эту грубую, резкую, но правдивую откровенность. Заявляя в презрительном тоне об отвращении, которое испытывают немецкие офицеры при сношениях с Тибоденом, изменившим своему слову, «Grenzboten», официальное обозрение канцлера, откровенно говорит:

«Германии остается только желать, чтобы генерал Тибоден, как можно дольше сохранил портфель военного министра.

«Как сохранение республики во Франции является наилучшею гарантиею европейского мира, так, равно, человек, с прошлым генерала Тибодена, должен оказывать на французскую армию растлевающее действие, ибо в ней, вследствие политических разногласий, между офицерами связь поддерживается лишь в силу идеи долга и чести».

Повторяем, Францию не обманывали, она могла сама спастись.[158] Она могла поставить во главе управления, вместо тех бесчестных негодяев, которые ее позорили и грабили, честнейшего из людей и благороднейшего из королей, но она сама не захотела; она тоже потребовала Варраву.

В виду непрестанных вызовов Гамбетты, которые легко можно было принять, так что война сделалась бы неизбежной, владелец Варцина, под столетними буками которого он часто искал спокойствия, необходимого для размышлений, вероятно, долго взвешивал пять-шесть возможных гипотез.

Франция могла пробудиться, как во времена Иоанны д’Арк, воспрянуть в минуту последнего издыхания, отбросить изменников, заставивших ее так низко пасть, призвать на помощь короля и выиграть решающую битву.

Европа могла воспротивиться окончательному разрушению и потребовать, чтобы была Франция. Как бы эта нация ни была подавлена, но все же прозрев, узнав виновников своих несчастий, руководясь одною верою и одною мыслью, она стала бы опаснее, чем теперешняя огромная масса, которая доступна всякому проходимцу, беспрестанно меняет мнения, управляется какими-то низкими спекулянтами, у которой нет связи, тесно сплачивающей граждан в одно целое, где государственные тайны суть достояние всех паяцев биржи, палаты и улицы.

Франция посаженная на цепь евреями для того, чтобы уплачивать выкуп, представляла другого рода опасность, и Бисмарк, который после культуркампфа все-таки пришел к тому, что менее унизительно отправиться в Каноссу, чем в Иерусалим, вовсе не желал давать такой огромной власти этому зловредному и хищному племени.

Вероятно, все эти причины повлияли на решение Бисмарка. Большое предприятие не перешло из области снов в область действительности.

За неимением большого предприятия Гамбетта устроил маленькое: Тунисскую войну.

Вы часто видели, в описаниях путешествий, изображения африканских евреек, лежащих развалясь на подушках в отдаленных комнатах их жилища, скрестив на толстом животе руки, покрытые украшениями. В тридцать лет их уже тяготит толщина, они лоснятся от жира и единственная их страсть — подвешивать как можно больше цехинов к тяжелому ожерелью, окружающему их жирную шею.

С такою-то еврейскою, Элиас Муссали, Рустан решил, что необходимо послать на убой известное количество наших бедных солдатиков, которые хотели одного: жить, выслужить срок и отправиться на родину, чтобы там, во время жатвы или сбора винограда, снова затянуть веселые песни, укачивавшие их в детстве.

Рассказывать ли о всех этих бесстыдствах? Они были разоблачены в присутствии присяжных во время процесса, затеянного с «Intransigeant». Тунисский Марнеф, получивший командорский крест Почетного Легиона за снисходительность к любовнику своей жены, наглая ложь Ферри, утверждавшего, что дело шло лишь об усмирении Крумиров, которые никогда не существовали, миллионы, истраченные во время распускания палат, лихоимство, притеснения, всевозможные подлости... вы все это знаете.

Было обнародовано условие, которое Леон Рено цинично предложил бею от имени нескольких французских евреев.

Бей честно ответил: «во всем наместничестве у нас наберется не более ста миллионов золотом и серебром, а вы мне предлагаете выпустить акции на 500 или 600 миллионов: или вы обокрадете моих подданных, дав им бумажки вместо их золота, или обокрадете французов, против которых я ничего не имею».

— Хорошо! если ты так на это смотришь, возразил Рено, мы тебе объявим войну.

— Я знаю, что Франция великая держава, она иногда заводит войну из-за пустяков, но никогда — из-за грязных спекуляций. Это значило бы подражать евреям моей столицы, которые ссорятся из-за нескольких пиастров.