Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика 2 страница

Доискиваясь до происхождения большинства из тех, которые были замешаны в этих ужасах, можно бы сделать и наверно сделают много интересных открытий с точки зрения влияния типа и расы; но Франция тогда была занята другим. Преданная Пруссии немецкими евреями, которых она приютила, благодаря Гамбетте, пролившая потоки крови, обесчещенная в своих славных военных воспоминаниях Симоном Майером и разрушителями Вандомской колоны, она собиралась броситься в объятия других Майеров и других Симонов: она посылала в палату Бамбергера, награждала орденом еврея Штерна, и падала ниц от восхищения перед Ротшильдами, которые должны были выжать из нее все соки.

Ни один человек из большинства не понимал положения вещей.

У тех людей, которых называли клерикалами, недоставало только одного: они не были христианами. Подобно политическим деятелям реставрации, они не понимали того слова, которое мы не раз приводили и которое надо беспрестанно повторять, ибо оно есть альфа и омега государственного человека: «Discite justitiam moniti — проученные событиями, познайте справедливость». К справедливости постоянно возвращается великий учитель политики, Боссюэт, «единственный», говорит Дудан на своем немного вычурном языке, «который мог бы составить тронную речь для Бога, если бы Бог потерпел представительное правительство». «Когда я называю справедливость, пишет Боссюэт, я в то же время подразумеваю священные узы, связывающие общество, необходимую узду для распущенности, единственное основание спокойствия, правосудие власти и благоприятную поддержку для повинующихся. Когда царит справедливость, в договорах соблюдается честность, в сношениях безопасность и в делах ясность». В другом месте он указывает на необходимые условия социального равновесия одною фразою, которая в своей краткости красноречивее и точнее всех писаний риторов:

«Справедливость и мир — близкие друзья.[134] Justitia et pax osculatae sunt.

Справедливость есть первая потребность народов; служа гарантиею интересов, она в то же время является удовлетворением врожденного стремления всех человеческих душ. Франция вкладывает в эту любовь свойственную ей страстность. Чего требует эта нация, жаждущая идеала? Справедливости. Чего она ищет даже в своих революциях? Мечты, тени, пародии на ту справедливость, которая ей необходима, как воздух. Отчего французская королевская власть, столь слабая в Иль де Франсе, бывшем её родиною, так быстро и сильно развилась? Оттого, что первые Капетинги были прежде всего людьми прямыми и справедливыми. Образ какого короля наиболее живуч и популярен? Не того ли, который предводительствует смелыми набегами и бросается в самый жаркий бой? Нет, это образ судьи, сидящего под дубом. Воспоминание об этих незатейливых заседаниях суда, где всякий без посредников мог заставить признать свое право власть имеющих, запечатлелось в душах сильнее, чем воспоминание о Тальебургском мосте, защищенном одним человеком против целой армии.

Почему после долгого отсутствия монархической власти, в то время как легитимистская партия уже много лет былая блестящим штабом без солдат, страна свободно, по собственному почину призвала представителей монархического принципа? Потому что монархия, всегда снисходительная к слабым, умела при случае быть строгою к сильным.

Для водворения справедливости страна в своих интересах прибегла к людям традиции, к избранникам родной земли, которых происхождение, частная жизнь и характер были известны всем и внушали доверие в смутное время даже тем, которые в обыкновенное время предпочли бы им гаеров и шарлатанов.

В это время недоставало человека, одушевленного благородною любовью к справедливости, человека с возвышенным сердцем, великою душою, кроткого к заблудшим, страшного для развращенных, хладнокровно продавших свою страну, человека, который взялся бы руководить монархическою партиею и прежде всего потребовал бы кары для авантюриста, вроде Гамбетты, позволившего себе заключать займы без согласия страны, вроде Ферри и Жюля Фавра.

Католики не только не изменили требованиям справедливости, завещанным им по отношению к деятелям 4-го сентября, но и представили коммуне совершать свои притеснения при условиях дикого беззакония.

Впрочем, вся эта фаза долее других будет приковывать внимание мыслителей будущего, которые будут иметь случай изучать высшую французскую демократию в действии, за делом, увидят, какова её нравственность, её истинные чувства к народу, её понятия о добре и зле, об ответственности и равенстве.

Мы уже сказали, что французская монархия мужественно и по христиански творила правосудие; у неё были виселицы для финансистов, вроде Энгеррана де Мариньи и Самблансе, и прекрасные эшафоты, обтянутые черным бархатом, для Немуров, С.-Полей, Биронов, Монморанси и Марильяков.

Реставрация, даже при всех своих слабостях и дряблости не употребляла презренных репрессалий: она карала не ничтожного солдата, а маршала, принца де ла Москова, генерала Мутона ла Бедуаер, находившегося в родстве с самыми знатными семействами Франции.

Республика была безжалостна к смиренным и дрожала перед людьми, имевшими хоть какое-нибудь положение, принадлежавшими к буржуазной знати, носившими мандаринскую почетную шапку, вписанными на какую-нибудь доску.

Все расстрелянные при Сатори, за исключением Росселя, были бедняки, minus еabentes, люди без связей. Тьер помиловал Гастона Кремье, а генерал Эспиван де ла Вильбуане велел его казнить, так сказать, по собственной инициативе. Кремье должен был быть расстрелян вместе с каким-то пешим стрелком. Понятно, что члены левой и не подумали заботиться о бедняге: пушечное мясо туда и дорога, но вступились за интеллигентного, ответственного человека, за адвоката! Генерал Эспиван, старинного французского рода, не так понимал демократию; он наотрез объявил, что адвоката постигнет та же участь, что и солдата.[135]

История коммуны, которая еще так мало известна и облик которой совершенно изменится, как только будут обнародованы невероятные документы, находящиеся в некоторых руках, была торжеством частной переписки.

Все участники переворота 4-го сентября, Жюль Симон, Жюль Фавр, Пикар, даже Тьер были в сношениях с большинством из вожаков коммуны и заботились только о том, чтобы избежать компрометирующих разоблачений. Однажды данные инструкции были изменены, причем повелевалось сократить некоторые обвинения. Тем, которых нельзя было оправдать, помогали бежать[136] (16), и не проходило дня, чтобы не было перехвачено несколько писем, тайно отправляемых заключенным, вроде писем Жюля Фавра к Рошфору.

Пленники отдавали в залог все, что при них находилось, что совершенно понятно и предусмотрительные адвокаты, подражая добрейшему Жоли, на могиле которого Гамбетта сказал такую прекрасную речь, запасались малейшими клочками бумаги от заключенных с тем, чтобы потом воспользоваться этим против них же. [137]

Несколько страниц, исписанных чернилом, были тогда лучшим талисманом против насильственной смерти. Ранк, который был не дурак, завладел шкатулкою Тьера, и Паллен начал свое политическое поприще с того, что вел переговоры о её выдаче. Предание гласит, что шкатулка была возвращена, но совсем пустая; удивительно счастливая судьба этого Паллена, который, несмотря на полнейшее ничтожество: нашел средство сделаться управляющим трех министерств сразу, указывает однако, что одна или две бумаги таки остались в шкатулке. По словам той же легенды, остальные помогли Ранку избавиться от преследования после падения коммуны; во всяком случае уже тот факт плохо рекомендует самостоятельность военного правосудия, что человек, заслуживающий быть осужденным на смерть 13 октября 1873 г., до сих пор преспокойно разгуливает и даже заседает в палате, и никто не осмеливается его преследовать. Одно из двух: или он виновен или нет; в первом случае было бы логичнее преследовать его немедленно, а во втором — справедливее не осуждать его.

Историк будущего не забудет, конечно, дополнить эту картину чертами, которые осветят нравы всех этих людей, кричавших так много о развращенности тиранов. Мы уже заметили, говоря о правительстве национальной защиты, что в отношении гарантий и прав Франция отстала от кафрских племен, потому что её детьми, её деньгами и судьбами распоряжались, не удостаивая даже испросить её согласия. В нравственном отношении образцом для высшей французской демократии, частная жизнь которой обнаружилась только благодаря исключительным обстоятельствам, является семья кроликов.

Этот выводок впрочем носит особый характер; это семейство кроликов в камере прокурора, в кабинете законодателя; кроличью нору изображают зеленые папки, служащие свидетельницами любовных приключений. Жюль Фавр не довольствуется тем, что у него есть незаконные дети, а еще ухитряется втиснуть их в нормальные рамки, ради них превратно толкует закон, совершает подлоги, велит расстрелять Мильера, донесшего об этих низостях, в течение трех месяцев держит в Версальском доме заключения несчастного Лалюе, который знал слишком много тайн, чтобы ему было позволено остаться в живых, и который действительно умер от дурного обращения в другой тюрьме.[138]

Таким образом вся эта компания, друзья и враги, связана всевозможными историями двойных сожительств, взаимных супружеских измен, подложных сыновей, законных предосторожностей, принимаемых для того, чтобы передать состояние, имя, иногда титул.

Чтобы довершить изображение душевного состояния республиканцев 1871 г. нужно всем этим постыдным сделкам, торгашеству, безнаказанности сильных людей, соприкасающихся с буржуазией, противопоставить самое ужасное презрение к человеческой жизни, которое когда-либо встречалось.

В истории я прежде всего ищу не скандальных, а знаменательных подробностей, сведений, основанных не на чувстве, а на рассуждении. Я считаю, что для изучения эпохи незначительные факты так же интересны, как и важные события. Действительно, в великих делах, битвах, необыкновенных происшествиях видна рука Божия, а в мелких фактах обнаруживается человек. Так, например, я смотрю, как на прекрасный документ, на разговор барона Оливье де Ватвиля, бывшего тогда генеральным инспектором тюрем, с Кальмоном, младшим государственным секретарем при министерстве внутренних дел, разговор, который он мне позволил воспроизвести. Г. де Ватвиль хотел утвердить арест некоего г. Б. де М., которому впоследствии правительство пожаловало орден.

— Это один из наших агентов, выпустите его.

— Но, господин статс-секретарь, ведь он велел расстрелять 14 солдат национальной гвардии, не подчинившихся коммуне.

— Это для того, чтобы лучше скрыть свою игру...

— Это очень утешительно для семейств пострадавших жертв.

Кто произнес это ужасное слово? Может быть какой-нибудь Сулла, у которого государственная польза оправдывает все? Или воин, привыкший жертвовать жизнью и для которого жизнь других имеет так же мало цены, как и его собственная? Нет, это бюрократ, член левого центра, либерал, представитель современных идей, член академии нравственных и политических наук. Какой политике и в особенности какой нравственности обучают в этих местах!

Вероятно никто никогда не узнает сколько человеческих жертв пало в эти ужасные дни, какую кровавую жатву собрала смерть. Писатели, сторонники коммуны, допускающие цифру в 30 тысяч, скорее умаляют, чем преувеличивают действительность. Люди по своим обязанностям близко видевшие события, интимно признают 35 тысяч. Г. де Ватвиль, директор при министерстве народного просвещения, брат того, о котором я только что говорил один из первых проникший в Париж, определяет в 40 тысяч число жертв со стороны войска и инсургентов.

До смешного малую цифру, в 6 1/2 тысяч, приводимую Максимом Дю Кан, можно объяснить только исключительными условиями, при которых работает этот писатель. Чтобы воздвигнуть памятник, который, несмотря на свои несовершенства, будет представлять значительный интерес для будущего, Максиму Дю Кан постоянно приходилось обращаться к официальным источникам, и он всюду встретил самое любезное содействие, но лишь под условием, что он будет умалчивать об известных вещах и будет придерживаться известного договора.

Еврейское масонство, которое хотело обезлюдить Париж, чтобы дать место иностранцам, и деятели 4-го сентября, желавшие наказать своих возмутившихся избирателей и извлечь их «из их логовищ», возымели гениальную мысль, которая доказывает, что прогресс не пустое слово.

Иностранцы, руководившие коммуною, заставили батальоны переместиться с места на место, сбили их с толку. Союзные батальоны бульвара Мальзерб дрались на площади Бастилии; батальоны улицы Муффетар очутились на бульваре Мальзерб. Эта мера способствовала пожарам, потому что люди, известные в своей улице, пожалуй не решились бы поджечь дома своих соседей; она сделала репрессалии более жестокими. Потерпев поражение, солдаты коммуны не могли избежать пуль; в своем квартале они знали бы все выходы и нашли бы средство спрятаться. Напротив все двери закрылись перед ними, и они сотнями падали на панели и мостовой.

Идея Версальских республиканцев была тоже недурна. Генералы потребовали, чтобы впереди каждой колонны шли охранители общественного спокойствия. Благодаря их знакомству с Парижем, город был бы снова взят в течение двух суток, и не пришлось бы, как и случилось, стоять целый день перед стеною, которую можно было обойти в несколько минут. Пикар и Жюль Фавр воспротивились этой мере, и им удалось таким образом продлить борьбу, усилить отчаяние и сделать резню более варварскою.

К федератам, расстрелянным в маленькой Рокет, в казарме Лобо, в парке Монса, у ворот Версаля, надо прибавить 1200 человек, которые по различным причинам — ослушания, попытки к бегству, были расстреляны не на площадке, а в лесах Сатори, где казнили еще 10 июля. К этому числу надо прибавить тех, которых похитила болезнь. Тюрьмы, особенно Шантье, были адом. Несчастные, охраняемые жандармами с заряженными ружьями, не смели вставать для удовлетворения своих потребностей и сидели среди своих нечистот. При малейшем движении в них стреляли.

Консервативные депутаты позволили все сделать, они не понимали слов писания: justitiae Dei sunt rectae, и не выказывали ни милосердия, ни необходимой строгости. Они дружески разговаривали с людьми, которые захватили власть и насильно проникли в aerarium, и были безжалостны к несчастным, которых нужда заставила принять местишко во время коммуны и вылавливать жалкие гроши из сундуков, где деятели 4-го сентября, сперва все бедные, а потом разбогатевшие, и без того немного оставили.

К несчастным этого порядка они были без милосердия, не находили достаточных истязаний, чтобы их покарать, посылали их за моря в каких-то клетках и вероятно жалели, что не могут всех отправить на площадку в Сатори.

Происходило ли это оттого, что сердце у членов правой было жестоко, или ум ограничен? Нет, у них мозг был устроен особенным образом, взгляд у них был такой, они были пропитаны самыми буржуазными предрассудками. Человек, занимавший положение в свете, вроде Жюля Фавра, мог все себе позволить, велел убивать тысячи человеческих существ, и никто ему слова не говорил; мысль расстрелять старшину адвокатского сословия, академика, показалась бы им таким же святотатством, как прежним королям мысль предать палачу кардинала.

Впрочем вожаки собрания жаждали славы, но никогда не испытывали голода, по этому честолюбие казалось им извинительным в самых ужасных своих проявлениях, между тем как несчастный, взявший место из-за куска хлеба, был в их глазах достоин всякой кары, потому что они его не понимали.

Понятия о действительности — вот чего особенно недоставало у этих людей, которые отличались неоспоримой честностью, но были совершенно лишены практической опытности и, не получая просветления свыше и указаний снизу, роковым образом должны были быть побеждены теми людьми, которые прошли суровую жизненную школу и вышли из нее помятыми и порой оскверненными.

Возьмите самого знатного из побежденных, герцога де Брольи. Что он мог знать о современном Париже? Вероятно его нога никогда не была ни в мастерской, ни в кафе, ни в публичном доме; он не разговаривал ни с мастеровым, болтающим вздор, освободясь от работы, ни с агитаторами перекрестков, которые пересоздают общество за партиею домино, ни с проститутками, которые живут и умирают среди разврата больших городов. Он выходил из своего дома, полного достойных подражания примеров, славных традиций, возвышенных чувств, для того, чтобы в карете отправиться в другой дом, в салоне которого он встречал ту же атмосферу; он никогда не выходил из среды, где говорят и действуют благородно, где самые слабости маскируются безукоризненною внешностью, где страсти редко бывают низки. Обращаясь к самому себе, он не видел ничего, что бы унижало человеческое достоинство; он был молод, работал так, как будто ему надо было пробить себе дорогу, в своем великодушном оптимизме упорно оставался верен некоторым либеральным идеям, был горд, конечно, но это была гордость литератора, похвальное честолюбие человека, желающего оказать услуги своей стране.

Очевидно, этот бывший председатель совета принимал деятельное участие в движении века, в котором еврей всем руководил и руководит, — не видя еврея, не догадываясь о его роли, не подозревая, сколько ненависти против старинного французского общества, против аристократии, против Христа может накопиться в сердце немецкого еврея, родители которого были повешены между двумя собаками. Если еврей и появлялся пред ним, то только под видом отшлифованного барона, весьма польщенного подобным обществом и державшегося в нем почти прилично; он и не подозревал, что тот, кто с притворною вежливостью только что назвал его «мой милый герцог», содержит на жаловании оскорбителей, выкрикивающих по улицам: «требуйте банкротство Всеобщего союза, самоубийство Бонту, арест герцога де Брольи».

Если бы вы спросили у бывшего министра иностранных дел его мнение о еврейском вопросе, то наверно встретили бы у него широкие и терпимые теории, которые лорд Маколей, бывший, подобно герцогу де Брольи, известным оратором и тонким писателем, развивал в своем «Опыте о политической неспособности евреев».

Обладая меньшим красноречием и заслугами, большинство членов правой жило, как и герцог де Брольи, в сфере нереальной. Держу пари, что виконт Отенен д’Оссонвиль, например, будучи депутатом, не знал и четверти того, что он узнал, посещая меблированные комнаты, притоны и общественные балы для своей прекрасной книги «Детство в Париже».

Первый, кто серьёзно занялся рабочим вопросом с точки зрения консерватора и христианина, был военный. Почему? Потому что этот военный видел коммуну вблизи, потому что военное ремесло, заставляющее жить одновременно среди различных классов общества, тотчас ставит человека, подобного графу де Мен, лицом к лицу с действительностью, рассеивает предрассудки воспитания и условности касты, служит прекрасною школою наблюдения для людей, способных понимать и мыслить.

Как бы то ни было, монархисты Версальскаго собрания воспользовались своим положением только для того, чтобы взять на себя весь ужас безжаластного притеснения, которого в глубине души так сильно желали будущие приверженцы Гамбетты.

Они со всего размаха били слабых и смиренных. Эти наивные люди, у которых не хватило мужества притянуть к суду деятелей 4-го сентября, были особенно неумолимы к захвату должностей.

Члены судебной комиссии, Тальян, Корн и другие, сослали в новую Каледонию старика, обвиняемого в захвате должности, который, кажется, занимал во время коммуны должность младшего надсмотрщика за лампами в каком-то министерстве.

Однажды, когда они спорили об этом случае, Гамбетта, проходя мимо, услышал отрывки их разговора и, по своей привычке, крепко ударив по животу одного из членов комиссии, воскликнул с громким смехом:

— Браво, господа! Если он захватил должность, пусть будет наказан. Будем безжалостны к тем, которые захватывают общественные должности!

Затем он удалился, бросив на них презрительный взгляд.

И так 1872-73 года увидели полное торжество израиля. С одного конца Европы до другого раздавалось радостное осанна, сопровождаемое звоном миллионов. Евреи проделали, но в огромных размерах, то, что Ротшильд сделал в малом виде во время ликвидации 1815 г.; они нажили деньги, давая взаймы французам, и взяли у пруссаков то, что им уплатили французы. Из пяти миллиардов, по крайней мере, четыре остались в их руках.

Бисмарк ни в чем не мог отказать тем, которые снабдили его деньгами для войны; Тьер стоял на коленях перед людьми, придавшими хоть внешний вид финансового благосостояния стране, подавленной позором поражения.

Царем минуты был Блейхредер, для которого Франция должна была впоследствии предпринять Тунисскую экспедицию.

Во второй части этого труда, «Еврейской Европе», мы займемся Германией, которая теперь нас интересует постольку, поскольку в ней отразились спекуляции, главной ареной которых была Франция.

Замечательный очерк, напечатанный в «Обозрении католического мира» и подписанный Германом Кунцом,[139] даст нам пока необходимый материал для портрета и роли данного лица.

«Г. Блейхредер, говорит Кунц, принимал наибольшее участие во всех финансовых и ажиотажных спекуляциях новой Франции с 1866 по 1870 г. Когда Париж должен был платить свой выкуп, Бисмарк обратился к просвещенному содействию Блейхредера. Он призвал его в Версаль для проверки сумм, уплаченных его компаньоном и близким другом Ротшильдом, жена которого разыграла такую пылкую патриотку, что бедный германский посланник, граф Гарри Арним, должен был жаловаться весьма не дипломатично. За эту значительную услугу Блейхредер получил железный крест и был награжден дворянским достоинством. Его состояние сделалось огромно и почти не уступает состоянию Ротшильда. Получив дворянство, он был сделан первым австрийским генеральным консулом. По этому случаю он дал дипломатическому корпусу обед на пятьдесят кувертов. Стол, стоявший среди столовой, убранной первоклассными артистами, был покрыт золотыми и серебренными приборами, канделябрами и проч. богатой работы. Позади каждого гостя стоял слуга в ливрее дома Блейхредеров, сплошь покрытой золотым шитьем. Можно себе представить, какое действие должно было произвести описание этого роскошного пира и драгоценностей Блейхредера, оцененных в несколько миллионов, в 1876 году, когда население Берлина было в безвыходном положении вследствие краха 1873 года».[140]

Германия скоро поняла смысл сцены их второй части «Фауста», о которой мы говорили выше. Обманутая настоящею фантасмагориею, она думала, что под видом ассигнаций, созданных евреями, она обладает чистым золотом и скоро убедилась, что это золото ускользает у нее между пальцами. Через три года у нее в руках остались только клочки бумаги, стоившие не больше прошлогодних листьев, а груды золота, которыми она ворочала, скрылись в еврейские карманы.

«Потери, понесенные немецким народом, говорит Кунц, в этот период безумного ажиотажа, исчисляются статистиками от трех до пяти миллиардов. Около четырех сот тысяч семейств землевладельцев, промышленников, мелких капиталистов разорились в это время, между тем как газеты заставляли их упиваться славой и возбуждали их против церкви, иезуитов и духовных произведений».

Взамен за украденные миллионы немецкие евреи действительно организовали культуркампф, который принес им анти-семитическое движение, равно, как их участие в изгнании бедных монахов у нас воздается им изгнанием из их дворцов.

Впрочем, ажиотаж и преследование и у нас должны были идти рука об руку. Предварительно евреи подготовили нашествие, являющееся непременным дополнением и, в сущности, единственным осязаемым результатом всех революций во Франции; они привлекли к Парижу всех бродяг, авантюристов, неудачников-негоциантов еврейского мира и разместили их на пустых местах, оставленных коммуною в населенных кварталах.

В июне, июле, августе, сентябре 1871 года некоторые улицы казались обезлюдевшими. Чистокровный парижанин, проходя по улицам с целью наблюдения, был очень удивлен, встречая повсюду странные, никогда невиданные типы, а на всех лавках — имена Майеров, Симонов.

Благодаря легкости натурализации, поджогу, истребившему акты гражданской переписи и сговорчивости чиновников, которых посадили во все нужные места, эти самозванцы быстро добились того, что их признали. Им мешало только одно затруднение — проклятый немецкий выговор; тогда они заиграли в эльзасскую дудочку, и добряк д’Оссонвиль, с простодушием, характеризующим нашу аристократию, оказал им огромную помощь эльзас-лотаринским обществом, которое, несмотря на свои похвальные намерения, причинило нам неисчислимое зло.

Чего бы только не сделали для эльзасских евреев, выражавшихся столь патриотично вместе со своим соотечественником раввином Исааком Блиохом, которому когда-то так сильно досталось от «Univers», — что война с Пруссией была затеяна по наущению папы, чтобы убить всех честных людей, и что пруссаки, руководимые рукою Божьею к счастью пришли, чтобы покарать виновных и спасти невинных.

Как трогателен и велик дорогой и великодушный Эльзас, заплативший за всю Францию! Чье сердце не дрогнет при мысли об этой благородной провинции, отделенной от нас войной. Слава ей, в молчании и достоинстве склоняющейся над своими хмельниками, чтобы скрыть слезы, а затем подымающей голову, чтобы искать глазами родину.

Слава ей! Но позор тому театральному Эльзасу, который за деньги служит скоморохом, который вы можете видеть всюду в витринах и кафе-концертах, принимающим позы и распевающим романсы с вечным бантом в волосах; позор тому плаксивому, интригующему и попрошайничающему Эльзасу, который бесчестит самое великое несчастье, когда-либо виденное на земле!

Первый уединяется и молится, второй выставляет напоказ свой траур, живет на счет присоединения к Германии, как савояр жил своим сурком, устраивает спектакли с благотворительною целью и шумные лоттереи-аллегри, на которые немцы, участвовавшие в комитете, жертвуют в виде главного выигрыша зебра, чтобы напомнить, как они утверждают со своим тяжеловесным остроумием, с какою быстротою французы убегали в 1870 г.

Первый дал Франции Клебера, Келлермана и Раппа; второй олицетворяется в шутовском типе, который там называется шмулером, он дал Кехлинов, Шварцов, Шейрер, Кестнеров, Рислеров, он произвел женщин, на столько лишенных чувства патриотизма, что они могли стать женами Флоке и Ферри, хотевших уморить голодом осажденный Париж.[141] (21)

Пришельцы не удовольствовались тем, что называли себя Эльзасцами, а стали еще Эльзасо-лотарингцами; у них явилось два названия, как бывает две руки, чтобы больше брать.

Откуда бы они не пришли: из Кельна, Гамбурга, Франкфурта, Вильны — эти проходимцы были ярыми патриотами. Если бы им не изменили офицеры-герои С.-Прива, Гравелотта, Базеля, они бы вам показали дела! Франция времен Людовика святого, Генриха IV, Наполеона, Конде, Боссюэта, Фенелона погрязала в невежестве: они этого более не допустят; они не желают, чтобы память их предков была их тираном. Если вы их спросите, что делал во Франции их прадед или дед, в те проклятые времена, был ли он купцом, ремесленником, солдатом, в каком городе он жил, они тотчас умолкают, чувствуют себя угаданными и шепчут: «он был клерикалом».

Впрочем, их мнения скоро выдавали всю лживость чувств, которые они выставляли на показ с таким треском. Если бы они действительно любили Францию, то с благоговением произносили бы имя Людовика XIV, присоединившего Эльзас к королевству; их великим человеком, напротив, был Гамбетта, который, затягивая войну, был единственною причиною потери двух провинций.

Удивительная солидарность евреев, их склонность к интригам помогли новым пришельцам живо избавиться от всего, что в мелкой торговле и средней промышленности оставалось французского, что сохранило здравый смысл и верное суждение о своих предках. Они проникли во все комитеты и скоро удалили все, что их стесняло; они навербовали себе рабочих и приучили их рабски повиноваться приказу. Таким образом им удалось заставить избрать в городе, считавшемся патриотическим, баденцев, вроде Спюллера и франкфуртцев, вроде Левена.

С 1873 г. евреи открыто взяли на себя руководство республиканским движением в Париже и принудили следовать за собою большинство негоциантов, которые ясно видели, что все идет к погибели, но не смели противиться из боязни, чтобы израильские банки не отказали им в кредите. В адресе, поднесенном представителями парижской торговли Фере д’Ессону, с целью приветствовать его за то, что он высказался в пользу республики, из 160 подписей 45 принадлежат евреям.

Мы здесь встречаем всех тех, которые в начале способствовали тому, чтобы придать республике успокоительный вид с точки зрения интересов: Бокеров, Бруншвейгов, Кагенов, Франкфурта и Эли, Годшо, Гирша, Геймана, Ланца, Лазара, Лиона, Оппенгейма, Реймса, братьев Симон и Гесдона, Шваба, Швоба, Трева, Вимпфена. Заметьте, сколько здесь имен, указывающих на немецкое происхождение. Одно это должно бы было возбудить подозрение в парижском населении и указать ему, где его настоящие интересы.

По своему обыкновению евреи стали искать ложного мессию и вскоре обрели его в лице Гамбетты. В главе, посвященной этой личности, мы изобразим толпу отпущенников, образовавшуюся вокруг него и тот особый мир, которого он был оратором или вернее, послушным орудием.

Мак Магон не очень их стеснял. Верные своему непонятному пристрастию к полуиностранцам, консерваторы, вместо того, чтобы обратиться к какому-нибудь храброму генералу чисто французского происхождения, например, Канроберу или Дюкро, который бы пожертвовал своею жизнью и выиграл сражение, возложили все свое упование на солдата пройдоху, который тоже «никогда не говорил и всегда лгал».