Правительство 4-го сентября. Коммуна. Третья республика 5 страница

— Вот в этом-то ты и ошибаешься. Евреи, которых так презирают у тебя, — у нас владыки, и если ты не хочешь обогатить их насчет твоего народа, то будешь меня помнить.

Все это было говорено, доказано, выведено на свежую воду, несмотря на предосторожность еврея Вейль Пикара, который выкупил судебное дело Боккоса.

— Если двенадцать французских присяжных поклянутся, что они считают эти факты истинными, я первый потребую, чтобы Рустан сел на скамью подсудимых.

Так говорил, в припадке добродетели, генеральный прокурор Дофен.

— Все эти факты истинны, мы в том клянемся честью, отвечали присяжные.

Но Дофен ничего не потребовал.

Рустан еще раз вернулся в Тунис, чтобы присутствовать на банкете, данном Всемирным израильским союзом, а затем был отправлен посланником в Вашингтон, где, получая двойное содержание, он преспокойно глотает оскорбления, которыми янки неизменно осыпают его при встрече на улице.

Вы думаете, что после шума, наделанного этим процессом, скандалы прекратятся хоть на время? Вы не знаете республиканцев. Камбон продолжает деяния Рустана. Его предшественник получал на водку, а он, по-видимому предпочитает воду; вместе с компанией Тунисских вод он загреб огромные барыши, и велел схватить арабских советников, которые хотели воспротивиться этому лихоимству.

История владений Мустафы — одна из самых веселых глав финансовой летописи. Приехав сюда, бедный Мустафа, который был так резв в Бордо, попал в парижский омут, как старая кляча в болото с пиявками. Когда его средства истощились, он был рад, что нашел трансатлантический банк, который предложил ему миллион, и он благословил Аллаха, пославшего ему таких обязательных людей. Несколько месяцев его оставили в покое, но затем потребовали уплаты.

— Найдите нам, по крайней мере, кого-нибудь, кто гарантировал бы ваш долг.

Несчастный приходил в отчаяние, вдруг являются Вольтерра и Альфред Накэ и рассказывают ему о каком-то филантропическом обществе, которое собирается выпустить акции владений в Тунисе, которых у него в настоящее время еще нет, но которые оно может приобрести впоследствии. Мустафа рассказал свои горести этим двум добрым евреям и они ему сказали:...мы те, кого Вы ищете, а Вы тот, кто нам нужен. Уступите нам ваши земли, а мы отвечаем за ваш миллион».

Положительно, подумал Мустафа, Париж необыкновенный город, тут все найдешь. Он с радостью принял сделанное ему предложение поручиться за его вексель, что было тем легче его новым друзьям, что угрожавшие ему преследованием и предлагавшие спасти его — были одни и те же, принадлежали к одной и той же финансовой группе.

Тем не менее испытания Мустафы еще не кончились. Благодаря своим евреям, он должен был пройти через все мытарства. Пока в нем нуждались, он проходил через прихожие среди почтительно кланявшихся швейцаров, садился на почетном месте за совещательным столом, и его величали:

Его Превосходительство, генерал Мустафа бен Измаил. Немного позднее к нему обращались кротко:

«Что скажет об этом генерал Мустафа?» Под конец он сделался опять, как и во дни своей молодости, простым банабаком, его заставляли дожидаться подолгу вместе с писцами, и призывали его с порога запросто: «эй, Мустафа». Его феска, то торжествующая, то жалобно опущенная и приниженная, как и её хозяин, повествовала обо всех его превратностях.

Действительно, положение было не совсем определенно. Пятидесятимиллионные владения, подаренные Садоком своему любимцу в минуту сердечного излияния, когда сам не знаешь что делаешь, были табу, т. е. неприкосновенные. Часть их принадлежала училищу Садики, а другая составляла частную собственность семьи бея.

Эти препятствия не могли остановить евреев, жаждавших обделать гешефт. Бывший чиновник правительства 4-го сентября, у которого Камбон был секретарем, взялся, понятно за приличное вознаграждение, склонить этого последнего в пользу притязаний Мустафы. Камбон объявил, чтоб ему непременно прислали французского политического деятеля, обладающего большим влиянием и сговорчивой совестью, чтобы помочь ему произвести давление на бея.

Флоке был от природы предназначен для этой цели, и отправился в Тунис защищать этот дрянной процесс, уже раз проигранный Мустафою перед судом Шараа, единственным компетентным в подобного рода делах.[159]

У Камбона были все карты на руках, он сказал бею: «ты видишь, сам президент палаты заинтересован этим делом; если ты не уступишь, тебе будет худо, тебя свергнут с престола. Тебе остается только одно: взять в посредники честного человека, чуждого этому делу, чистого и бескорыстного республиканца... добродетельного Накэ».[160]

Все шло хорошо. 24 марта 1885 Тунисское земельное общество было окончательно учреждено, сообразно уставу, врученному на хранение нотариусу Дюпюи; в числе своих основателей, из коих почти все были евреи, оно насчитывало: Жери, Тора, Соттер де Борегар, Блоха, Вольтерра, Рея, Леви, Сезана и Мустафу бен Измаила.

Вскоре появилась новая черная точка. Деятель 4-го сентября нашел, что Камбон взял себе слишком много, а ему ничего не оставил, и он подробно стал излагать в «Figaro» все эти грязные спекуляции. Тогда в течение некоторого времени длился самый забавный дуэт, какой только можно себе представить, между «Figaro» и «Lanterne». «Lanternе» стойко защищал неподкупность Флоке и объявлял, что чиновник, подобный Камбону, пускавшийся в такие спекуляции, был самым презренным взяточником. «Figaro», не защищая Камбона, утверждал с некоторым основанием, что Флокэ было стыдно вступаться за Мустафу, который так долго был deliciae domini, и бесчестить таким образом не только себя самого, — что было неважно, — но и французскую палату, коей он состоял вице-президентом, а позднее стал президентом.[161]

Оба были правы, один по отношению к Камбону, другой к Флокэ. Конечно, под предлогом цивилизации часто жестоко обирали народы, слывшие за варваров, но никогда пройдохи с большею алчностью не набрасывались на страну, никогда политические деятели с большим нахальством не выставляли на вид свою развращенность, никогда не случалось столь возмутительных фактов как те, о которых пресса сообщала под особой рубрикой: «Запахи Туниса»

О чем следовало бы писать, так это о страданиях, вынесенных нашими солдатами для того, чтобы дать евреям возможность предаваться их спекуляциям.

Для описания этой экспедиции не хватало писателя-живописца, каким был Фромантен, который бы рассказал о невыразимых страданиях этой войны, затеянной для того, чтобы доставить деньги биржевикам.

У кого не сжимались кулаки, слушая рассказы офицеров о переходах колоннами под раскаленным небом, — кругом ни деревца, ни источника, а в двух шагах пустыня! На верблюдах перевозят необходимую воду, которая иногда запаздывает на 3-4 версты и доходит согретою и испорченною.[162] Вдруг какой ни будь человек начинает произносить бессвязные слова, смеяться во все горло — он сошел с ума! Другой сразу падает неподвижно, к нему спешат — он умер... Наскоро устраивают гроб из ящика от сухарей и зарывают несчастного в песке, который в эту же ночь разроют шакалы. Иногда капитан прочтет De profundis, вот и все... Масонство запретило Фарру прикомандировывать священников к войску.

Всякий одинокий солдат погиб; если он попадет в плен, то его отдают, как игрушку, женщинам племени, которые заставляют его умирать медленною смертью, втыкая ему в тело раскаленные до красна иглы. Один из моих родственников, вернувшийся из экспедиции умирающим, рассказывал мне, какое ужасное впечатление производил один унтер-офицер отряда, который стал неузнаваем.

Несчастный, с вырванными глазами, отрезанными ушами и страшно изуродованным телом, напрасно старался начертать на бумаге свое имя карандашом, который ему вложили в руку! Что за картина для мстительного пера великого писателя!

Генерал Ламбер, из евреев, нарочно разгуливал в Тунисе в своем генеральском мундире, чтобы показать, что именно евреи, столь презираемые на востоке, управляют и приказывают во Франции. Это была настоящая еврейская война на той земле, которая видела Людовика святого умирающим на пепле со скрещенными руками, подобно его Божественному учителю, война, на которой убивали французов из-за еврейства, отнимая у них даже надежду на будущую жизнь.

В конце концов, научные документы, может быть, красноречивее описаний самого талантливого писателя.

Кто не читал отчета о госпиталях доктора Леребулле, преданного правительству, близко стоящего к газете «Temps?» Ни кроватей, ни врачей, ни коек. Умирающие бьются на соломе в бреду тифозной горячки, как в преждевременном чистилище. В зловонной комнате, где витают гении смерти, раздаются возгласы, стоны, хрипение. Этот задыхается и с пересохшим горлом беспрестанно кричит: пить! Тот уже не чувствует жажды, он пьет в воображении чистую воду родного ручья; чтобы лучше насладиться ею, он склоняется среди тростников и травы; и таково представление даже в расстроенном мозгу, что ему чудится будто он подымается на холм по пути в деревню, садится рядом со старухой матерью, ест гречневые лепешки и каштаны; он открывает рот чтобы улыбнуться землячке... и без страданий испускает последний вздох. Посмотрите, голова выражает спокойствие, бедный солдатик как будто уснул, а похолодевшая рука еще держит маленький образок Богородицы, данный ему перед отъездом монахом, который научил его азбуке. Негодяй в галунах, который, чтобы угодить левой, упразднил наших военных священников, не совсем успел в своем намерении: еще один француз умер христианином.

Неправда ли, эта зловонная атмосфера начинает вас тяготить? Отправьтесь в Мантеньи, принадлежащий Камондо, и в Борегар, принадлежащий Гиршу. Журчащие волны, «неумолкающие ни днем, ни ночью», свежие чащи, густая тень, чудеса искусства всех веков скрашивают существование. Действительно, жизнь прекрасна; акции, купленные по 125, стоять 500, со времени трактата Бардо, и Франция берет на себя долг.

Гамбетта сказал хорошее словцо: «собственно говоря, произнес он с жестом невыразимого презрения, сколько умерло человек? 1500 французов самое большое»...

На этот раз у него не хватило духу. Если бы он назвал настоящую цифру, евреи вознесли бы его в триумфе.[163]

Эпилог был мне рассказан одним из моих друзей, которому случилось быть, 19-го ноября 1882 г., на дороге, ведущей от станции Грец к замку Сент-Уан Мантеньи, принадлежащему левантинцу Камондо. «В омнибусе, запряженном великолепными лошадьми и перевозившем приглашенных с вокзала в замок, рассказывает «Figaro» в № от 20 ноября, находились: Гамбетта, Арно де л’Арьеж, Леон, Рено, Антонин Пру, Дюге де ла Фоконнери, Пиньятель, Альфасса».

Но «Figarо» не передает только одного, — припадка веселости, охватившего всех этих господ, при виде нескольких солдат в отпуску, собиравшихся сесть в поезд.

В Тунис! в Тунис! воскликнули веселые собеседники, которым вид этих бедных малых, уныло шагавших с узелком за плечами, напомнил, какие барыши они загребли.

По словам моего друга, эта шумная веселость под хмурым осенним небом производила удручающее впечатление.

Уступим теперь слово «Figaro», который всегда хорошо осведомлен.

«Картина праздника: 700 штук дичи, из коих 450 фазанов.

А еще говорят, что во Франции нет больше дичи!»

Одно из стихотворений Кловиса Гюга, «Дни борьбы», прекрасно рисует тогдашних деятелей.

При помощи Лиги Патриотов Гамбетта сделал последнее усилие, чтобы довести свое приемное отечество до войны, конечным результатом которого было бы его исчезновение с карты Европы.

Предпринимая этот труд, мы, главным образом, имели в виду научить наших соотечественников упражнять свое мышление, сближать идеи, одним словом рассуждать, как до них рассуждали их отцы. Через кого? для кого? вот те вопросы, которые следует себе задавать перед каждым выдающимся фактом.

Разберем же теперь инцидент в улице Св. Марка и посмотрим какова была его причина? Немецкое гимнастическое общество устраивает прощальный праздник. В честь кого? Мы узнаем о том из следующего циркуляра, разосланного после сцены, происшедшей в первый вечер.

Немецкое гимнастическое общество в Париже.

М. Г., вследствие непредвиденного обстоятельства мы, к сожалению, не можем располагать сегодня вечером помещением собрания.

Прощальный праздник в честь г.г. Ж. Гра и А. Когена состоится в будущий вторник, 30-го августа, и мы рассчитываем на многочисленное собрание.

Примите и проч.

Второй секретарь Евгений Вольф.

Очевидно речь идет о двух евреях, которых хочет приветствовать это общество, имеющее председателем еврея, доктора Майера, а секретарем тоже еврея, Евгения Вольфа, вероятно родственника того Вольфа, чье агентство прислало в 1870 г. знаменитый рассказ об оскорблении Бенедетти.

Но один экземпляр этого циркуляра затерялся; по странной случайности его приносят одному члену Лиги Патриотов, мужество которого немедленно воспламеняется, и вот предлог для вызова. Ну, а этот чувствительный патриот, вероятно француз старинного происхождения, свято хранящий воспоминание о славе старой Франции? По странному стечению обстоятельств, этот ревностный патриот носит немецкое имя Майера, совершенно как председатель немецкого общества.

Кто затем возгорается негодованием? Лоран, в газете еврея Вейль Пикара, наперсника еврея Гамбетты.

И так все решительно происходит между евреями, и жизнь сотен тысяч уроженцев Берри, Бретани, Пуату, Бургони ставится на карту несколькими израильтянами в какой-то лавке неподалеку от биржи. Решено, что первый Майер будет обидчиком, а второй обиженным и воспрянет при имени своей родины — Франции.

Но чтобы штука удалась, надо найти убежденного дурня; подвертывается Дерулед. Я убежден, что он совершенно неспособен брать вознаграждение за роль агитатора, которую играет. Это просто современный тип, человек, жаждущий рекламы,[164] имеющий потребность всегда быть на сцене. Его шумный патриотизм составляет для него как бы род профессии; весь Париж привык его видеть в этой роли и он не может от нее отделаться. Он патриот в городе, в деревне, утром, вечером, в Варьете и в Буффе на представлении «Маскоты» и «Новобрачной». В Салоне, рядом со старыми солдатами, насчитывающими двадцать походов и десять ран, выставляется его портрет, работы Невиля, со свернутою шинелью через плечо и всевозможными инструментами, патронами, подзорной трубой и револьвером в кожаных футлярах.

Верил ли он действительно, что Гамбетта в сражении при Мане пошел в атаку один, крича беглецам: «обернитесь, по крайней мере, чтобы видеть, как умирает ваш генерал»! Был ли он убежден, что, подобно Иоанну Доброму при Пуатье, глава правительства национальной защиты сражался в течение двух часов на груде трупов одинокий, высокомерный, обезумевший от страдания и мужества.

«Сохранив лишь обломок шпаги».

Право не знаю; дело в том, что он говорит об этом разглагольствующем Вителли, как никогда не говорили ни о Бруте при Филиппах, ни о Франциске И при Павии.

Конечно, если бы можно было часа на два запереть этого опасного, тщеславного человека, чтобы он мог одуматься в уединении, которое также тяжело для подобных натур, как гробовое молчание, он бы сам испугался опасности, которой он подвергал свою родину, он бы послушал того, кто сказал бы ему: «подумайте, вы француз, христианин, и для того, чтобы доставить выгодное дело евреям, вы пошлете на смерть тысячи существ, у которых есть жены, матери, дети. Вы знаете, что ничто не готово, что взяточники, воры, заседающие в палате, раскрали миллиарды, которые мы внесли для преобразования армии. Лезан, сторонник вашей партии, доказал вам, что наличный состав наших войск просто смешон; вы видели Фарра в действии, даже в таком деле, в котором было заинтересовано не еврейство; сидите смирно и не связывайте вашего имени с гибелью вашего отечества».

К несчастью Дерулед, верно, не встретил никого, кто бы говорил с ним в таком тоне, когда он предпринимал кампанию в улице св. Марка.

Эта глупая, смешная выходка могла бы иметь опасные последствия, если бы Германия, по причинам, уже изложенным нами, не была намерена сохранить мир, и если бы Париж, не зная наверно, но инстинктом угадывая истину и спекуляции, скрывавшиеся под всем этим, не сохранил полного равнодушия.[165]

Там был какой-то капитан ландвера, философское хладнокровие которого было изумительно. Представьте себе офицера Наполеона I после 1806 г., которого бы потревожили в его кафе. Тотчас посыпались бы брань и вызовы, а этот бравый капитан, который, вероятно, не менее храбр, чем Дерулед, спокойно отправился пить свою кружку пива в другое место.

Германия выказала не только здравый смысл, но и ум, что у нее довольно редко. Держа в своих руках муниципалитеты, переполненные зарейнскими евреями, которые себя выдавали за эльзасцев, она устроила, через несколько дней после демонстрации Деруледа, большой банкет, чтобы отпраздновать годовщину Cедана.

Вы видите контраст? В сентябре 1870 г. трупы французов покрывали поле битвы; мрачные и угрюмые пленники направлялись к островам Мезы, где они пробыли два дня без еды; полки немецкой конной гвардии дефилировали среди приветствий и криков Vivat, подымая на воздух наши знамена... Двенадцать лет спустя, в тот же день и час, республиканцы пили шампанское в здании биржи, чтобы ознаменовать этот счастливый день.

На площади тот капитан ландвера, которому Дерулед помешал выпить кружку пива без всякой основательной причины, посмеивался в свою белокурую бороду тем особенным свойственным немцам смехом, который иногда слегка подергивается печалью.

Предположите, что Дерулед, вместо того чтобы рисоваться и хвастаться своим патриотизмом, действительно носил бы в сердце патриотические чувства, глубокую и искреннюю любовь к своей родине, — какой прекрасный случай представлялся ему образумить, пристыдить участников банкета. Представьте себе горячего, убежденного оратора, который отправился бы к рабочим, буржуа, старым солдатам и сказал бы им: «допустите ли вы, чтобы подобную годовщину справляли пирушкой, и выбирали день, в который Франция потерпела такое жестокое поражение, для того чтобы напиваться»?

Эти люди поняли бы. Они бросились бы на гуляк, опрокинули бы приборы, Флокэ отправился бы совершать свое пищеварение в уличном стоке; не поздоровилось бы и Винкману (вот тоже, к слову сказать, французская фамилия!), который изгнал сестер милосердия.

Дерулед не нашел ничего возмутительного в этом Седанском празднике, и по этому поводу не раздались звуки: «прекрасной, неутешной лиры, звучащей под его руками».

Как бы то ни было, Франция счастливо отделалась. Впрочем и еврейство действовало c меньшим единством, чем обыкновенно: это, может быть, и спасло нашу страну. Пока Майер немецкого гимнастического общества наносил или не наносил оскорбления, это так и осталось не расследованным, пока Майер Лиги Патриотов негодовал, а третий Майер в «Gaulois» неопределенно говорил о чести французского знамени, к которому он не позволит прикоснутся, на сцену выступил четвертый Майер, в «Lаnternе».

Может он опоздал? Может Гамбетта уже раздал все подряды на бумажные подметки и одеяла, подбитые ветром, предназначавшиеся для наших несчастных солдат в будущую войну? Не знаю; как бы то ни было, но он выставил на вид то, до невозможности смешное положение, в которое себя поставил Дерулед.

Вот этому то именно Майеру и не посчастливилось, потому что он выказал честность. Поэт отправился к нему и дал ему пощечину, а так как евреи чувствуют отвращение к оружию, то и пришлось нести эту пощечину на суд, который приговорил Деруледа к двадцати пяти франковому штрафу; эта сумма показалась ничтожною тем, кто слышал пощечину и, напротив, возмутительно высокою тем, кто знал личность, получившую ее.

Счастье никогда одно не приходит. Франция избегнувшая войны, которая бы была её гибелью, в не продолжительном времени окончательно избавилась от попыток подобного рода. Перст Божий коснулся Гамбетты и в последний день 1882 г. он погиб, как и ему подобные, жертвою драмы, которая осталась тайной. Quomodo cecidit potens?...

На похоронах знатных римлян позади траурного шествия шел раб, одетый как покойный, долженствовавший подражать его движениям, манерам походке. Это был архимим, печальный и в то же время комический актер, нечто вроде привидения, разгуливающего среди карнавала или масленичной маски, пляшущей на кладбище.

Ферри был архимимом Гамбетты: он был его вторым я, но с тою разницею, которая существует между господином и слугою; таким путем он понравился республиканскому союзу и почти успокоил страну. Более франмасон, чем еврей, в противоположность Гамбетте, который был более еврей, чем масон, он был предопределенным исполнителем всех подлостей внутри страны, но его низость никогда не возвысилась бы до таких дел, как организация еврейской войны; у него на то не хватило бы сил и его трусливый вид успокаивал тех, кого пугала развязность негодяя. Конечно, он свиреп со слабыми и неумолим ко всему благородному и великодушному, но в сущности, он скорее человек грязи, чем крови, и Франция до того дошла, что считает это за благо.

Начиная с этой минуты, подобно Рейну, который доходит до моря чуть ли не ручейком, история Франции становится историею всевозможных Ферри, а история Ферри есть не более, как история франко-египетского банка.

Главное руководство взял на себя Шарль Ферри, он же дал имя фирме. Прежде, чем поступить к Вателю, он был комиссионером по продаже цветов и перьев и с ранней юности выказывал склонность к торговле. Некогда ему поручали продавать на набережных книги, присылаемые его брату, что не составляет преступление, но и не указывает на особенно блестящее состояние.

Так, например, я купил, в память остроумного автора, «Письма прохожего» и «На охоте», тоненькую книжку, изящно изданную Жуо, с следующим посвящением:

«Моим милым друзьям Жюлю и Шарлю

Ферри от Артура де Буассье».

Теперь Ш. Ферри владеет 20-ти миллионным состоянием. В сентябре 1894 г. он приобрел на распродаже имущества тунисского генерала Бен-Айада, недвижимость, находящуюся в улице С.-Жорж под № 43, и заплатил 540,000 фр.

Газеты сообщают об этом факте, а Ш. Ферри имеет нахальство отрицать покупку и уверять почести, что он никогда не приобретал дома в Париже; ему спокойно подают извлечение из объявлений от 10 сентября 1884 г., в котором значится, что эта недвижимость осталась за ним.

Только и всего. Никому в голову не приходит спросить вчерашнего бедняка о происхождении его богатства, и нужно было громко выраженное негодование избирателей округа Вогезов, чтобы Ш. Ферри взял назад свою кандидатуру на последних выборах и временно отказался от общественной жизни.

Вместе с Марком Леви-Кремье Ш. Ферри устраивает все большие операции франко-египетского банка.

Этот Леви-Кремье, очень уважаемый среди израиля, потому что он грабил гоев, был настоящим министром финансов оппортунизма. В его руках были все государственные тайны, он заранее знал все события и в течение нескольких лет нажил огромные барыши. Cговорясь с Шальмель-Лакуром, он в «Republique francaise» ратовал за понижение тунисских облигаций. Вместе с Лебоди, за которым стояли Ротшильды, он был организатором и подготовителем краха, которому правительство способствовало всеми силами. Он же с Тираром и Дюге де ла Фоконнери вел переговоры о конверсии. Свою деятельность он начал в Марсели, торгуя полотнами, затем стал играть на бирже в Париже и прогорел. Умирая, в январе 1886 г., он оставил 15 миллионов, несколько поместий в разных департаментах. «Gaulois» посвятил этому биржевому пирату статью, переполненную похвалами, который всю жизнь сеял вокруг себя печаль и разорение.[166]

Что касается до франко-египетского банка, то это одно из тех огромных еврейских сооружений, которое следовало бы разобрать и изучить по частям, чтобы отдать себе отчет в экономическом положении не только Франции, но и всего мира.

Тэн в последнем томе «Происхождения современной Франции», который должен содержать много статистических и финансовых таблиц, по-видимому, собирается заняться этими вопросами, но вряд ли он справится. Прудон, автор «Руководства для спекуляций на бирже», наверно больше смыслил в этом деле.

Франко-египетский банк, почти исключительно состоящий из евреев и имеющий директором, очень любезного с виду, еврея, Эдгарда Мея, занимается обыкновенными делами, как и Дидо-Боттен, (и где Эдмонд Абу нажил часть своего состояния), — пивоваренными и дрожжевыми заводами, константинопольскими водопроводами и т. п.; он находит, что мы еще недостаточно потеряли на Мексике и горячо покровительствует Мексиканскому национальному банку, занимается банковскими операциями и имеет контору на о. Маврикия, где его агент занимается переводом векселей на главную контору в Париже и зарабатывает 33% барыша; он тоже берет на себя взимание платежей в Египте. Этот банк придерживается системы английских и левантинских евреев, которым удалось почти окончательно разорить несчастных феллахов, заставляя их всеми средствами занимать небольшими суммами, но они не могут отдать в срок и их земля отнимается.[167] Это все та же старая война, которая лишает бедняка его клочка земли и доводит его до рабства, но здесь война ведется на расстоянии евреем, который дорог Ренану, который умирает от болезни спинного мозга в великолепно отделанном отеле в Елисейских полях.

Но все эти операции — второстепенны. Главное занятие франко-египетского банка составляют ажиотаж и биржевые проделки, предпринимаемые сообща с членами правительства.

Тонкинская экспедиция была операцией подобного рода.

Тут очевидно нельзя было выдвинуть вперед никакого патриотического или возвышенного побуждения. Колониальная политика, имеющая смысл для государств, обремененных излишком населения, была бы бессмысленна для Франции, где число рождений меньше, чем в других государствах, и которая принуждена теперь призывать иноземных работников.[168] Чудесный Алжир, который так близко от нас и ждет, чтобы его обрабатывали, но куда никто не хочет ехать, ясно доказывает нам бесполезность для нас отдаленных владений.

Испанцы, итальянцы, мальтийцы составляют там население, значительно превосходящее французское. В Оранской провинции 83,000 испанцев и 58,000 французов.[169] У нас достигают до 920 миллионов торговые обороты с Южной Америкой, о которой мы никогда не думали, и лишь всего 306 мил. с Алжиром, стоившим нам столько людей и столько денег.

Наибольшая сумма, на которую было ввезено товаров из Франции в наши владения в Океании, достигала лишь 618,567 фр.! В Кохинхине только всего и есть французов, что чиновники, которых мы должны содержать. Едва ли мы посылаем во все наши колонии, вместе взятые, произведений на 47 миллионов в год.

Эти грубые истины бросаются в глаза всякому, и самый ограниченный ум их понимает. Жители Тонкина, самый бедный народ Азии, живущий исключительно рисом, который он сеет, за шестьсот лет не купят у нас и на миллион товара.

Вице-адмирал Дюперре, бывший губернатор Кохинхины, говорил перед комиссией: «пусть мне назовут хоть одного француза, который, занимаясь промышленностью, заработал бы в Тонкине достаточно денег, чтобы уплатить за свой обратный проезд во Францию».

Альсид Блетон, на которого министром колоний была возложена коммерческая миссия в Tонкине и отчет которого был обнародован, не нашел ровно ничего, что бы можно было ввозить или вывозить из этой страны. Единственно, чем можно бы, по его мнению, заработать немного денег, это построить бараки для европейских чиновников и устроить прачечные. В то время, как Германия угрожает нам у порога, было бы по меньшей мере странно посылать на смерть наших лучших солдат, что бы иметь возможность стирать белье аннамитов и тонкинцев.

И тем не менее мы отправились в Тонкин, чтобы обделать дело.

Конечно, судя по внешности, можно бы и ошибиться. Даже после Ланг-Cона Тондю восклицал в коридорах: «я никогда не унижу французского знамени! Национальная честь прежде всего! Хотя бы пришлось пожертвовать 50 тысячами человек, я не покину Тонкана!» Все говорили: «это чрезмерно, но все равно, каков молодец этот Тондю»!..

Диец-Монен и Бозериан говорили то же самое в сенате и почтенные сенаторы, пораженные удивлением, восклицали: «ай да молодцы, им все нипочем»!

Вдруг Андрие принес в тонкинскую комиссию документ, который выставил Тондю и его друзей в совсем ином свете. Вот текст этой бумаги:

ПРОЕКТ СОЗДАНИЯ

большой компании для арендования у правительства земель в Индо-Китае.

Cт. 1-я. — Президент совета, министр иностранных дел, от имени правительства дает главному французскому обществу в Индо-Китае, представители коего суть гг. X. X. X:

1. Концессию на 99 лет всех свободных земель, лесов и рудников в Кохинхине, Аннаме, Тонкине и Камбодже, принадлежащих государству.

2. Исключительное право:

Учредить в Тонкине, Аннаме и Камбодже учетно-ссудный банк, пользующийся всеми правами и привилегиями, пожалованными Индо-китайскому банку декретом от 21 января 1875 г.

Строить и эксплуатировать железные дороги, которые правительство прикажет провести.

Создать и эксплуатировать водные линии для транспортирования и навигации по рекам, каналам, портам; построить доки и пакгаузы, смотря по надобности;

3. Взимание поземельного налога ценностями и натурою, сообразно аннамским законам и реализацию части, собранной натурою, в ценности за счет государства, за известное вознаграждение.

За этим проектом следовала заметка, написанная рукою Ферри, помеченная его начальными буквами и свидетельствовавшая, что этот финансовый трактат был ему представлен Диец-Моненом, Тондю, Бозерианом и другими депутатами и сенаторами того же оттенка.