Исторические расследования. «История Пугачевского бунта» А.С. Пушкина

В своих исторических расследованиях современные журналисты чаще всего отталкиваются от того, что принято называть историческими загадками. Иной раз на основе мемуарных и документальных источников они строят версии жизни и смерти поэтов, политиков, космонавтов и других известных людей. Эпоха гласности чрезвычайно расширила круг тем для такого рода расследований. Сегодня они пользуются необычайной популярностью.

Методы журналиста и историка в данном случае схожи, но не следует забывать о том, что любое изложение фактов не тождественно самим фактам. В любом случае это – создание новой реальности. Каждому из нас дано видеть только изнанку того узорного ковра, с которым американский писатель Т. Уайлдер сравнил человеческую жизнь. Лицевую же сторону видит только Бог. И только ему понятен смысл переплетения и значение каждой отдельной нити. Историки и журналисты по-своему исследуют узелки и обрывки ниток на изнанке ковра, и каждый пытается воссоздать узор на свой лад. Степень достоверности воспроизведенного определяется степенью нравственности и добросовестности.

Можно, подобно Джеку Бердену, откопать «что-то» и на судью Ирвина. Потому что Вилли Старк был, разумеется, прав: «всегда что-то есть». Наверное, и Берден, который когда-то изучал историю, имел основание утверждать, что «историку все равно, что он выкопает на свалке, из кучи золы, из заоблачной горы дерьма, каковой является человеческое прошлое». Но нельзя забывать о том, что блестящее журналистское расследование Джека Вердена обернулось трагедией. «Да, этот второй экскурс в прошлое увенчался полным успехом. А в первый раз мне не повезло. Я не добился успеха, потому что в ходе исследования пытался обнаружить не факты, а истину. Когда же выяснилось, что истину обнаружить нельзя, – а если и можно, то я ее все равно не пойму, – мне стало невмоготу выносить холодную укоризну фактов», – вспоминает Берден.

Вопрос о том, факты или истину дано обнаружить журналисту при проведении расследования, остается открытым. Перспективу и угол зрения он всегда выбирает сам. В конце концов, журналистским расследованием можно назвать и заполонившие ныне прилавки книжных магазинов брошюры с названиями типа «Любовники Екатерины II», но историческое расследование требует от журналиста более серьезного отношения к материалу и в первую очередь – огромного скрупулезного труда. Он должен знать об описываемом событии или человеке все и даже более. Примером такого добросовестного расследования является «История Пугачевского бунта» Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837).

Мы до сих пор не знаем подлинных причин, побудивших Пушкина обратиться к истории крестьянской революции 1773–1774 годов. В 1862 году академик Я.К. Грот, публикуя в журнале «Русский вестник» переписку Пушкина с военным министром Чернышевым, впервые высказал мысль, что первоначально поэт собирался писать историю Суворова. Концепцию Грота подхватили другие исследователи, она вошла в широкий обиход и, наконец, была канонизирована в академическом издании «Истории Пугачевского бунта», увидевшем свет в 1914 году. Сторонники этой точки зрения мотивируют ее тем, что именно Суворову молва приписывала взятие самозванца и прекращение мятежа. Поэтому, решив писать о нем, Пушкин и затребовал из архива следственное дело Пугачева. Их дальнейшие рассуждения сводятся к тому, что документы настолько захватили поэта, что, увлекшись ими, он позабыл о главной теме.

Но, скорее всего, правы те литературоведы, которые утверждают, что именно Пугачев интересовал Пушкина, а Суворова он упоминал лишь потому, что так легче было получить доступ к архивам. В пользу этой концепции говорит и то, что в течение всего 1833 года Пушкин изучал материалы по истории бунта, да и волна холерных бунтов, которая прокатилась по России начала 30-х годов XIX столетия, делала эту тему чрезвычайно актуальной. «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный», – эти слова в «Капитанской дочке» произносит Гринев, но они с предельной точностью выражали позицию самого Пушкина.

Он читал исторические труды П.И. Рычкова, «Обозрение уральских казаков» А.И. Левшинова, записки А.И. Бибикова, французские источники. Мимо его внимания не прошел ни один хоть сколько-нибудь значимый документ, рассказ или просто анекдот. Даже глупый и ничтожный антипугачевский роман «Le faut Pierre III», написанный в 1775 году и переведенный на русский язык в 1809-м под названием «Ложный Петр III – жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачева», пригодился поэту.

25 марта 1833 года он приступил к написанию первой главы «Истории Пугачева» (название «История Пугачевского бунта» книга получила по настоянию Николая I). В конце мая работа вчерне была закончена, но Пушкину было необходимо побывать в тех местах, где проходило восстание. В июле он обращается к Бенкендорфу с просьбой позволить ему уехать из столицы на два-три месяца. Он побывал в Оренбурге, Казани, Нижнем Новгороде, Симбирске, рылся в провинциальных архивах, опрашивал старожилов. Эти поездки не обошлись без казусов. В поселке Бердах Пушкину удалось собрать много интересного. Молодые казачки пели ему свои песни, старики рассказывали, что могли вспомнить о Пугачеве. За каждую песню или интересный эпизод поэт платил червонец. Иных угощал вином и усаживал за свой стол. Подобная щедрость заставила бердских обывателей засомневаться в личности странного гостя. Они сочли за благо собрать сход и написали донесение на имя начальника края, военного губернатора В.А. Перовского: «Был у нас неизвестного звания человек. Лицом смугл, волосом черен и курчав, на пальцах вместо ногтей когти. Подбивал под пугачевщину и дарил золотом. Должно быть, антихрист». Но Василий Алексеевич Перовский оставил это донесение без внимания. Он оказывал Пушкину самое широкое содействие и помощь в сборе материала и даже отдал ему из канцелярии все дела о Пугачеве.

«История Пугачевского бунта» вышла в свет в декабре 1834 года. Печаталась она с дозволения правительства, минуя цензуру. Очевидно, царь хотел припугнуть не в меру строптивых помещиков ужасами бунта. «Разрешая печатание этого труда, его величество обеспечил мое благосостояние», – писал Пушкин в феврале 1834-го. Но его надежды не оправдались. Через год в дневнике поэта появится запись: «В публике очень бранят моего Пугачева, а что еще хуже – не покупают». От продажи книги Пушкин выручил не более 20 тысяч рублей. После его смерти в квартире осталось 1775 нераспроданных экземпляров (из трехтысячного тиража).

Современники встретили «Историю Пугачевского бунта» более чем прохладно. Большинство выражало мнение, что Пушкин взялся не за свое дело. «Признаюсь, – не скрывал сожаления поэт, – я полагал вправе ожидать благосклонного приема, конечно, не за самую “Историю...”, но за исторические сокровища, к ней приложенные». Действительно, вторая часть книги Пушкина, состоящая из документов, мемуаров и прочих памятников эпохи, была поистине «драгоценным материалом», что вынужден был отметить даже В. Броневский, подвергший сочинение Пушкина резкой критике в январском номере «Сына Отечества» за 1835 год. Позднее дореволюционная критика отказывалась признавать даже эти достоинства книги. «Недостаток знакомства с самыми важными источниками не мог не отразиться на этом сочинении. Надобно еще удивляться относительно обилия верных сведений, собранных поэтом», – писал Я.К. Грот в 1862 году. Между тем, по собственному признанию, Пушкин в период подготовки к работе над «Историей Пугачевского бунта» «прочел со вниманием все, что было напечатано о Пугачеве, и сверх того 18 толстых томов in folio разных рукописей, указов, донесений и пр.». Он также пишет: «Я посетил места, где произошли главные события эпохи, мною описанной, поверяя мертвые документы словами еще живых, но престарелых свидетелей».