Калликл. Разумеется.
Сократ. А во-вторых, случалось ли нам когда-нибудь
строить частным образом, для кого-то из друзей или для
себя, и удались нам эти постройки или не удались? И ес-
ли б мы обнаружили, что учители у нас были знаменитые
и хорошие и что мы много и удачно строили сперва вмес-
те с ними, а потом и одни, без них, лишь тогда было бы
оправданным и разумным приступать к общественному
делу. Но если бы мы не могли ни назвать учителя, ни по-
казать своих построек или же, наоборот, показали бы
много построек и все никуда не годные, было бы безуми-
ем браться за общественное дело и призывать к этому
друг друга. Как мы рассудим — прав я или нет?
Калликл. Совершенно прав.
Сократ. И так же во всех прочих случаях, например,
если бы мы захотели пойти на государственную службу и
призывали друг друга заняться врачебным делом. Прежде
чем решить, что мы для этого годны, мы, конечно, испы-
тали бы один другого, ты — меня, а я— тебя. «Во имя
богов, — спросил бы ты, — а у самого Сократа как здоро-
вье? И случалось ли ему лечить и вылечивать других
людей, рабов или свободных?» Вероятно, и я испытал бы
тебя таким же образом. И если бы мы обнаружили, что
никто не сделался здоровее с нашею помощью — ни из
иноземцев, ни из сограждан, мужчин и женщин, — кля-
нусь Зевсом, Калликл, положение оказалось бы поистине
смехотворным: люди дошли бы до такого безрассудства,
что, не испробовав свои силы частным образом — вначале
наудачу, а потом стараясь укрепиться в своем искусст-
ве, — они брались бы за него, подобно гончару, начинаю-
щему, как говорят, «учиться гончарному делу с бочонка»,
и не только сами пытались бы занять общественную
должность, но и звали других таких же невежд, как и они!
Разве это не безумие, как тебе кажется?
Калликл. Мне кажется, да.
Сократ. А теперь, любезный мой, раз ты сам недавно
принялся за государственные дела и раз стыдишь меня за
то, что я к этим делам равнодушен, и зовешь последовать
твоему примеру, не испытать ли нам друг друга? «Что,
стал ли в прежние времена кто-нибудь из афинян лучше
благодаря Калликлу? Есть ли хоть один человек, инозе-
мец или афинский гражданин, раб или свободный, без-
различно, который прежде был бы дурным — неспра-
ведливым, распущенным и безрассудным, а Калликл
превратил бы его в человека достойного?» Скажи мне,
Калликл, если кто задаст тебе такой вопрос, что ты отве-
тишь? Кто стал лучше благодаря общению с тобою, кого
ты назовешь? Отчего же ты молчишь — разве ты ничего
не достиг в частной жизни, прежде чем взяться за обще-
ственное дело?
Калликл. Ох, Сократ, какой же ты задиристый!
Сократ. Да не из задирчивости я тебя спрашиваю,
а потому что действительно хочу понять твой взгляд —
каким образом, по-твоему, следует вести наши общест-
венные дела? Была ли у тебя с самого начала какая-ни-
будь иная цель, или ты заботишься только об одном —
чтобы мы, твои сограждане, стали как можно лучше?
Разве мы уже не признали, и вдобавок не один раз, что
именно этим должен заниматься государственный чело-
век? Признали или нет? Отвечай! Ладно, я сам за тебя от-
вечу: да, признали. Но если в этом заключается служба,
которою порядочный человек обязан своему городу,
вспомни про тех мужей, что ты называл немного рань-
ше, — про Перикла, Кимона, Мильтиада и Фемистокла —
и скажи, по-прежнему ли ты считаешь их хорошими
гражданами?
Калликл. Да, по-прежнему.
Сократ, А раз хорошими, ясно, что каждый из них
делал сограждан лучше, чем они были раньше. Так или
нет?
Калликл. Так.
Сократ. Стало быть, когда Перикл впервые выступал
перед народом, афиняне были хуже, нежели в тот день,
когда он выступал перед ними в последний раз?
Калликл. Возможно.
Сократ. Нет, не «возможно», мой милый, а «непре-
менно», как явствует из всего, в чем мы с тобой согласи-
лись, — разумеется, если он и вправду был хорошим
гражданином.
Калликл. Что ж с того?
Сократ. Ничего. Но ответь мне, пожалуйста, еще вот
на какой вопрос: как считается, афиняне благодаря Пе-
риклу стали лучше или же, наоборот, развратились по его
вине? Я по крайней мере только и слышу, что Перикл,
впервые установив и введя жалованье, превратил афинян
в лодырей, трусов, пустомель и корыстолюбцев.
Калликл. От кого ты это слышишь, Сократ? От мо-
лодцев, уродующих наш слух!
Сократ. Но вот что я уже не от других слышу, а знаю
точно и ты тоже знаешь, что сперва Перикл пользовался
доброю славой и афиняне не присуждали его ни к какому
позорному наказанию, пока сами были хуже, когда же за-
слугами Перикла сделались честны и благородны — к
концу его жизни, — то осудили его за воровство и чуть
было смертного приговора не вынесли, считая его, видно,
скверным гражданином.
Калликл. Ну и что же? Признать по этой причине
Перикла дурным?
Сократ. Ну во всяком случае, скотник, присматри-
вающий за ослами, лошадьми или быками, оказался бы
дурным при таких обстоятельствах — если бы он принял
животных смирными, и они не лягали бы его, и не бода-
лись, и не кусались, а потом, под его присмотром, вдруг
одичали, Или же тебе не кажется дурным скотник — кто
бы он ни был и за каким бы скотом ни ходил, — у кото-
рого смирные животные дичают? Да или нет?
Калликл. Да, да — только бы тебе угодить!
Сократ. Тогда угоди мне еще раз и скажи: человек —
тоже одно из животных?
Калликл. Как же иначе!
Сократ. Стало быть, Перикл присматривал за
людьми?
Калликл. Да.
Сократ. Что же получается? Не следовало ли им, как
мы с тобою только что установили, сделаться под его при-
смотром справедливее, если он действительно хорош
и искусен в государственном управлении?
Калликл. Непременно.
Сократ. Но справедливые смирны, как говорит
Гомер. А ты что скажешь? Так же, как Гомер?
Калликл. Да.
Сократ. Но у Перикла они одичали и вдобавок наки-
нулись на него самого, чего он уже никак не ожидал.
Калликл. Ты хочешь, чтобы я согласился с тобою?
Сократ. Да, если находишь, что я прав.
Калликл. Будь по-твоему.
Сократ. А если они одичали, значит, сделались не-
справедливее и хуже?
Калликл. Пусть будет так.
Сократ. Выходит, Перикл не был искусен и государ-
ственном управлении.
Калликл. Да, не был, если верить тебе.
Сократ. Нет, клянусь Зевсом, и тебе тоже, раз ты не
отказываешься от того, с чем раньше соглашался. А те-
перь поговорим о Кимоне. Разве те, кого он выхаживал,
не подвергли его остракизму, чтобы десять лет не слы-
шать его голоса? И с Фемистоклом поступили точно так
же, приговорив его к изгнанию, верно? А Мильтиада, по-
бедителя при Марафоне, постановили сбросить в про-
пасть, и сбросили бы, если бы не вмешался притан. Будь
они, однако ж, все четверо людьми дельными и достой-
ными, как ты утверждаешь, никогда бы с ними не слу-
чилось ничего подобного. Так не бывает, чтобы хоро-
шие колесничие сперва не падали с колесницы, а потом,
когда выходят коней и сами станут опытнее, тогда бы
вдруг начали падать. Не бывает так ни и управлении ко-
лесницей, ни в любом ином деле. Или ты другого мне-
ния?
Калликл. Нет.
Сократ. По-видимому, правильно мы говорили
раньше, что не знаем ни одного человека в нашем городе,
который оказался бы хорош и искусен в государственном
управлении. А ты подтверждал, что в нынешние времена
так оно и есть, но только не в минувшие, и выбрал для
примера этих четверых. Выяснилось, однако ж, что они
ничем не лучше нынешних и если и были ораторами, то
не владели ни истинным красноречием — в таком случае
они не потерпели бы крушения, — ни даже льстивым.
Калликл. А все же, Сократ, нынешним до них дале-
ко, никто из нынешних не способен на такие дела, какие
совершил любой из тех четверых.
Сократ. Дорогой мой, если говорить о том, как они
служили городу, я их тоже не хулю, напротив, мне кажет-
ся, они были расторопнее, чем нынешние, и лучше умели
исполнять все желания нашего города. Но в том, чтобы не
потакать желаниям, а давать им иное направление —
когда убеждением, а когда и силой, так, чтобы граждане
становились лучше, — тут у прежних нет, можно сказать,
ни малейшего преимущества. А в этом одном и заключа-
ется долг хорошего гражданина! Что же до кораблей, обо-
ронительных стен, судовых верфей и многого иного тому
подобного, я с тобою согласен — прежние были ловчее
нынешних.
Видишь ли, в течение всей нашей с тобою беседы про-
исходит забавное недоразумение — мы все время топчем-
ся на одном месте, оттого что не понимаем друг друга.
Мне кажется, ты уже несколько раз согласился и признал,
что забота о душе, как и о теле, бывает двух родов. Одна —
служанка, она может доставить телу пищу, если оно го-
лодно, питье — если испытывает жажду, платье, покрыва-
ла, обувь — если зябнет, и все остальное, какое бы жела-
ние ни возникло у нашего тела (я нарочно пользуюсь
одними и теми же сравнениями, чтобы легче было меня
понять). А раз ты способен раздобыть эти вещи, раз ты
трактирщик, купец или ремесленник — пекарь, повар,
ткач, сапожник, кожевник, — ничего удивительного, если
сам ты, занимаясь своими делами, и другие, глядя на
тебя, полагаете, будто ты как раз и ухаживаешь за телом.
Так считает любой, кому невдомек, что помимо всех этих
занятий существуют еще гимнастическое и врачебное ис-
кусства, которые и составляют истинный уход за телом
и которым принадлежит главенство над теми занятиями и
право распоряжаться их плодами, потому что они одни
знают, какие из кушаний и напитков на пользу телу и
какие во вред, а все остальные ничего в этом не смыслят.
Вот почему прочие занятия мы считаем низменными,
рабскими, недостойными свободного человека, а врачеб-
ное и гимнастическое искусства по справедливости при-
знаем владыками над ними.
Когда я говорю, что то же самое верно и для души, ты,
как мне кажется, меня понимаешь и соглашаешься, слов-
но бы убедившись, что я говорю дело, но спустя немного
вдруг заявляешь, что были честные и достойные граждане
в Афинах, а когда я спрашиваю, кто же они, и ты называ-
ешь людей весьма сведущих, по твоему мнению, в госу-
дарственных делах, это, мне кажется, звучит так же, как
если бы я спрашивал про гимнастику — кто из мастеров
ухода за телом хорош или был хорош в прежние време-
на, — а ты бы, нисколько не шутя, отвечал: «Пекарь Теа-
рион, Митек, тот, что написал книгу о сицилийской
кухне, и трактирщик Сарамб, все — удивительные масте-
ра ухаживать за телом: у одного дивный хлеб, у другого —
приправы, у третьего — вино».
Пожалуй, ты рассердился бы, если бы я тебе на это
сказал: «Милый мой, да ты совершенный невежда в гим-
настике! Ты говоришь мне о прислужниках, которые ис-
полняют наши желания, но понятия не имеют, какие из
них прекрасны и благородны, и при случае раскормят
людей до тучности и будут осыпаны за это похвалами, но
в конце концов сгонят с костей и то мясо, что было на
них сначала. А жертвы их забот — тоже по невежеству —
не тех примут за виновников своих недугов и истощения,
кто их потчевал, а тех, кто случится рядом и подаст
какой-нибудь совет, когда прежняя полнота, приобретен-
ная в ущерб здоровью, долгое время спустя обернется бо-
лезнью; вот кого они будут и винить, и хулить, и даже
расправятся с ними, если смогут, а тех, других, истинных
виновников своих бедствий, будут прославлять».
Вот и теперь, Калликл, ты поступаешь в точности так
же. Ты хвалишь людей, которые кормили афинян, достав-
ляя им то, чего они желали. Говорят, будто они возвели-
чили наш город, а что из-за этих прежних правителей он
раздулся в гнойную опухоль, того не замечают. А между
тем они, прежние, набили город гаванями, верфями, сте-
нами, податными взносами и прочим вздором, забыв о
воздержности и справедливости. И когда наконец при-
ступ бессилия все-таки разразится, винить афиняне будут
советчиков, которые в ту пору случатся рядом, а Фемис-
токла, Кимона, Перикла — виновников своих бедствий —
будут хвалить. Потеряв вместе с новыми приобретениями
и старое состояние, они, может быть, напустятся на тебя,
если ты не остережешься, и на моего друга Алкивиада,
хоть вы и не настоящие виновники, а самое большее со-
участники вины.
Обрати внимание, какая нелепость совершается у нас
на глазах, да, говорят, бывала и раньше. Я вижу, что,
когда город обходится с кем-нибудь из своих государст-
венных мужей как с преступником, обвиняемые негодуют
и сетуют на незаслуженную обиду. «Мы оказали городу
столько благодеяний, а теперь несправедливо из-за него
гибнем!» — так они говорят. Но это ложь от начала до
конца! Ни один глава государства не может незаслуженно
погибнуть от руки того города, который он возглавляет.
Этих мнимых государственных мужей постигает пример-
но та же беда, что софистов. Софисты — учители мудрос-
ти—в остальном действительно мудры, но в одном слу-
чае поступают нелепо: они называют себя наставниками
добродетели, но часто жалуются на учеников, которые их
обижают, отказывая в вознаграждении и других знаках
благодарности за науку и доброе обхождение. Это же верх
бессмыслицы! Могут ли люди, которые сделались честны
и справедливы, избавившись с помощью учителя от не-
справедливости и обретя справедливость, все же совер-
шать несправедливые поступки по несправедливости, ко-
торой в них больше нет?! Ты согласен со мною, друг, что
это нелепо?
Видишь, Калликл, не желая отвечать, ты и правда за-
ставил меня произнести целую речь.
Калликл. А без моих или еще чьих-нибудь ответов
ты говорить не можешь?
Сократ. Похоже, что могу. Как бы то ни было, а те-
перь я объясняюсь так пространно потому, что ты не хо-
чешь отвечать. Но скажи во имя бога дружбы, мой доро-
гой, тебе не кажется ли бессмыслицей утверждать, что ты
сделал другого человека хорошим (он, дескать, благодаря
этому воздействию и стал хорош и остается хорошим)
и вместе с тем бранить его негодяем?
Калликл. Да, кажется.
Со крат. Но не такие ли речи слышишь ты от людей,
которые утверждают, будто учат добродетели?
11З
Калликл. Да, слышу. Но стоит ли вообще говорить
об этих ничтожных людишках?
Сократ. А что скажешь о тех, кто утверждает, будто
стоит во главе государства и старается сделать его как
можно лучше, а потом, когда обстоятельства переменятся,
обвиняет его во всех пороках? По-твоему, они сколько-
нибудь отличаются от софистов? Нет, милый ты мой,
между оратором и софистом разницы нет вовсе, а если и
есть, то самая незаметная, как я уже говорил Полу. А ты
по неведению одно считаешь чем-то в высшей степени
прекрасным — красноречие то есть, а другое презираешь.
На самом деле софистика прекраснее красноречия в
такой же точно мере, в какой искусство законодателя пре-
краснее правосудия и гимнастика — искусства врачева-
ния. Одним только ораторам и софистам, на мой взгляд,
не пристало бранить своих воспитанников, обвиняя их в
неблагодарности, ибо тем самым они обвиняют и самих
себя — в том, что не принесли пользы, которую обещали.
Не правда ли?
Калликл. Истинная правда.
Сократ. Похоже, что и оказывать услуги безвозмезд-
но пристало только им одним, если бы их обещания не
были ложью. Когда принимаешь любую иную услугу, на-
пример выучиваешься, упражняясь, быстро бегать, и учи-
тель не связывает тебя обещанием, не уговаривается о
вознаграждении и не берет деньги сразу же, как только
сообщит тебе легкость в беге, ты, может статься, и ли-
шишь его своей благодарности: ведь, сколько я понимаю,
причина несправедливых поступков не медлительность,
а несправедливость. Верно?
Калликл. Да.
Сократ. Но раз учитель истребляет эту причину —
несправедливость, ему уже нечего опасаться несправедли-
вого обращения со стороны ученика, наоборот, лишь
такие услуги и можно оказывать, не уславливаясь о возна-
граждении, если только ты действительно способен делать
людей лучше. Не так ли?
Калликл. Так.
Сократ. Отсюда следует, по-видимому, что в осталь-
ных случаях, например если речь идет о строительстве
или еще каком-нибудь мастерстве, брать деньги за свои
советы нисколько не позорно.
Калликл. По-видимому, да.
Сократ. А насчет того, о чем мы сейчас толкуем, —
как жить самым достойным образом, как лучше всего уп-
равлять своим домом или своим городом, — насчет этого
отказать в совете, если не рассчитываешь на плату, по-
всюду считается позорным. Верно?
Калликл. Да.
Сократ. Причина понятна: среди всех услуг одна
лишь эта внушает желание ответить добром на добро, и
нужно считать хорошим знаком, если сделавший это
доброе дело получает затем доброе воздаяние, если же не
получает — наоборот. Так или нет?
Калликл. Так.
Сократ. К какой же заботе о нашем городе ты меня
призываешь, определи точно. Чтобы я боролся с афиня-
нами, стараясь сделать их как можно лучше и здоровее
как врач или же как прислужник во всем им уступая?
Скажи мне правду, Калликл. Ты начал так откровенно,
говори же и до конца все, что думаешь, это будет только
справедливо. Отвечай мне честно и без страха.
Калликл. Что ж, я скажу: надо прислуживать.
Сократ. Выходит, мой благородный друг, ты призы-
ваешь меня льстить и угодничать?
Калликл. Да, если тебе угодно называть мисийца
мйсийцем, Сократ. А в противном случае...
Сократ. Не повторяй в который раз того же самого —
что меня погубит любой, кому вздумается! Потому что я
тебе снова отвечу: «Негодяй погубит достойного челове-
ка». И не говори, что у меня отнимут имущество, чтобы
мне не возразить тебе снова: «Пусть отнимут, а распоря-
диться отобранным не смогут, потому что как несправед-
ливо отнимут, так и распорядятся несправедливо, а если
несправедливо — значит, постыдно, а если постыдно —
значит, плохо».
Калликл. Как ты твердо, по-видимому, убежден,
Сократ, что ни одно из этих зол тебя не коснется, — слов-
но бы живешь вдалеке отсюда и не можешь очутиться
перед судом по доносу какого-нибудь отъявленного не-
годяя!
Сократ. Я был бы и в самом деле безумцем, Кал-
ликл, если бы сомневался, что в нашем городе каждого
может постигнуть какая угодно участь. Но одно я знак
твердо: если я когда-нибудь предстану перед судом и мне
будет грозить одна из опасностей, о которых ты гово-
ришь, обвинителем моим и правда будет негодяй — ведь
ни один порядочный человек не привлечет невинного к
суду, — и я не удивлюсь, услышав смертный приговор.
Объяснить тебе почему?
Калликл. Конечно!
Сократ. Мне думается, что я в числе немногих афи-
нян (чтобы не сказать — единственный) подлинно зани-
маюсь искусством государственного управления и един-
ственный среди нынешних граждан применяю это
искусство к жизни. И раз я никогда не веду разговоров
ради того, чтобы угодить собеседнику, но всегда о чем бы
ни говорил, — ради высшего блага, а не ради особого удо-
вольствия, — раз я не хочу следовать твоему совету и при-
бегать к хитрым уловкам, мне невозможно будет защи-
щаться в суде. Снова приходят мне на ум слова, которые
я сказал Полу: судить меня будут так, как дети судили бы
врача, которого обвинил перед ними повар. Подумай сам,
как защищаться такому человеку перед таким судом, если
обвинитель заявит: «Дети, этот человек и вам самим при-
чинил много зла, и портит младенцев, пуская в ход нож и
раскаленное железо, изнуряет вас, душит и одурманивает,
назначая горькие-прегорькие лекарства, морит голодом и
томит жаждой — не то что я, который закармливает вас
всевозможными лакомствами!» Что, по-твоему, мог бы
ответить врач, застигнутый такою бедой? Ведь если бы он
ответил правду: «Все это делалось ради вашего здоровья,
дети», — представляешь себе, какой крик подняли бы эти
судьи? Оглушительный!
Калликл. Пожалуй.
Сократ. Значит, и по-твоему, ему было бы до край-
ности трудно собраться с мыслями и отвечать?
Калликл. Разумеется.
Сократ. В таком же самом положении, нисколько не
сомневаюсь, очутился бы и я, если бы попал под суд. Я не
смогу назвать ни одного удовольствия, которое бы я им
доставил, а ведь именно в этом, на их взгляд, заключают-
ся услуги и благодеяния, тогда как я не хвалю тех, кто их
оказывает, и не завидую тем, кто их принимает. И если
кто скажет про меня, что я порчу и одурманиваю молодых
или оскорбляю злословием старых — в частных ли беседах
или в собраниях, — я не смогу ответить ни по правде —
что, дескать, все слова мои и поступки согласны со спра-
ведливостью и вашим желанием, граждане судьи, — ни
каким-либо иным образом. Да уж, видимо, какая бы
участь ни выпала, а придется терпеть.
Калликл. И по-твоему, это прекрасно, Сократ,
когда человек так беззащитен в своем городе и не в силах
себе помочь?
Сократ. Да, Калликл, если он располагает тем един-
ственным средством защиты, которое ты за ним признал,
и даже не один раз, — если он защитил себя тем, что ни-
когда и ни в чем не был несправедлив — ни перед людь-
ми, ни перед богами, ни на словах, ни на деле; и мы
с тобою не раз согласились, что эта помощь — самая луч-
шая, какую человек способен себе оказать. Вот если бы
кто-нибудь меня уличил, что я не могу доставить себе и
другим такой помощи, мне было бы стыдно, где бы меня
ни уличили — в большом ли собрании или в малом или
даже с глазу на глаз, — и если бы умирать приходилось
из-за этого бессилия, я бы негодовал. Но если бы причи-
ною моей гибели оказалась неискушенность в льстивом
красноречии, можешь быть уверен, я бы встретил смерть
легко и спокойно. Ведь сама по себе смерть никого не
страшит, разве что человека совсем безрассудного и тру-
сливого, страшит совершённая несправедливость, потому
что величайшее из всех зол — это когда душа приходит в
Аид обремененной множеством несправедливых поступ-
ков. Если хочешь в этом убедиться, послушай, что я тебе
расскажу.
Калликл. Что ж, если со всем прочим ты уже покон-
чил, рассказывай.
Сократ. Тогда внемли, как говорится, прекрасному
преданию, которое ты, верно, сочтешь сказкою, а я пола-
гаю истиной, а потому и рассказывать буду так, как рас-
сказывают про истинные события.
Гомер сообщает, что Зевс, Посейдон и Плутон поде-
лили власть, которую приняли в наследство от отца. А при
Кроне был закон — он сохраняется у богов и до сего дня, —
чтобы тот из людей, кто проживет жизнь в справедливос-
ти и благочестии, удалялся после смерти на Острова бла-
женных и там обитал, неизменно счастливый, вдали от
всех зол, а кто жил несправедливо и безбожно, чтобы ухо-
дил в место кары и возмездия, в темницу, которую назы-
вают Тартаром. Во времена Крона и в начале царства
Зевса суд вершили живые над живыми, разбирая дело в
тот самый день, когда подсудимому предстояло скончать-
ся. Плохо выносились эти приговоры, и вот Плутон и
правители с Островов блаженных пришли и пожалова-
лись Зевсу, что и в Тартар, и на их Острова являются
люди, которым там не место. А Зевс им отвечает: «Я ре-
шительно это прекращу! Сейчас, — говорит он, — приго-
воры выносят плохо, но отчего? Оттого, что подсудимых
судят одетыми. Оттого, что их судят живыми. Многие
скверны душой, но одеты в красивое тело, в благородство
происхождения, в богатство, и, когда открывается суд, во-
круг них толпятся многочисленные свидетели, заверяя,
что они жили в согласии со справедливостью. Судей это
приводит в смущение, да вдобавок и они одеты — душа их
заслонена глазами, ушами и вообще телом от головы до
пят. Все это для них помеха — и собственные одежды, и
одежды тех, кого они судят. Первым делом, — продолжает
Зевс, — люди не должны больше знать дня своей смерти
наперед, как теперь. Это надо прекратить, и Прометею
уже сказано, чтобы он лишил их дара предвидения. Затем
надо, чтобы всех их судили нагими, а для этого пусть их
судят после смерти. И судья пусть будет нагой и мертвый,
и пусть одною лишь душою взирает на душу — только на
душу! — неожиданно умершего, который разом лишился
всех родичей и оставил на земле все блестящее свое уб-
ранство — лишь тогда суд будет справедлив.
Я знал это раньше вашего и потому уже назначил су-
дьями собственных сыновей: двоих от Азии - Миноса и
Радаманта, и одного от Европы — Эака. Когда они умрут,
то будут вершить суд на лугу, у распутья, от которого ухо-
дят две дороги: одна — к Островам блаженных, другая —
в Тартар. Умерших из Азии будет судить Радамант, из Ев-
ропы — Эак, а Миносу я дам почетное право быть третей-
ским судьею, когда те не смогут решить сами, и приговор,
каким путем следовать каждому из умерших, будет безуп-
речно справедливым».
Вот рассказ, который я сам слышал, Калликл, и я
верю, что это правда. И вот примерно какой следует из
него вывод. Смерть, на мой взгляд, не что иное, как раз-
деление двух вещей — души и тела, и когда они таким об-
разом разделятся, каждая сохраняет почти то же состоя-
ние, какое было при жизни человека. Тело сохраняет и
природные свойства, и все следы лечения и недугов: на-
пример, если кто при жизни был крупный — от природы
ли, или от обильной пищи, или от того и другого вмес-
те, — его тело и после смерти останется крупным, если
тучный — останется тучным и так дальше. Если кто носил
длинные волосы, они будут длинными и у трупа, а если
был негодяем и его драли плетьми, и тело было мечено
следами ударов — рубцами от бича или иных каких-ни-
будь ран, их можно увидеть и на трупе, эти метки. И если
человек при жизни сломал или вывихнул руку или ногу,
это заметно и на мертвом теле. Одним словом, все или
почти все признаки, какие тело приобрело при жизни, за-
метны некоторое время и после смерти. То же самое, как
мне кажется, происходит и с душою, Калликл. Когда
душа освободится от тела и обнажится, делаются заметны
все природные ее свойства и все следы, которые оставило
в душе человека каждое из его дел.
И вот умершие приходят к судье, те, что из Азии, —
к Радаманту, и Радамант останавливает их и рассматрива-
ет душу каждого, не зная, кто перед ним, и часто, глядя
на Великого царя или иного какого-нибудь царя или
властителя, обнаруживает, что нет здорового места в этой
душе, что вся она иссечена бичом и покрыта рубцами от
ложных клятв и несправедливых поступков, — рубцами,
которые всякий раз отпечатывало на ней поведение этого
человека, — вся искривлена ложью и бахвальством, и пет
в ней ничего прямого, потому что она никогда не знала
истины. Он видит, что своеволие, роскошь, высокомерие
и невоздержность в поступках наполнили душу беспоряд-
ком и безобразием, и, убедившись в этом, с позором от-
сылает ее прямо в темницу, где ее ожидают муки, которых
она заслуживает.
Каждому, кто несет наказание, предстоит, если он на-
казан правильно, либо сделаться лучшим и таким образом
извлечь для себя пользу, либо стать примером для осталь-
ных, чтобы лучшими сделались они, видя его муки и ис-
полнившись страха. Кара от богов и от людей оказывается
на благо тем, кто совершает проступки, которые можно
искупить, но и здесь, и в Аиде они должны пройти через
боль и страдания: иным способом невозможно очистить
себя от несправедливости. Кто же повинен в самых тяже-
лых и по этой причине неискупимых злодействах, те слу-
жат примером и предупреждением: сами они никакой
пользы из этого не извлекают (ведь они неисцелимы!),
зато другие извлекают, видя величайшие, самые горькие и
ужасные муки, которые вечно терпят за свои проступки
злодеи — настоящие пугала, выставленные в подземной
темнице на обозрение и в назидание всем вновь прибыва-
ющим.
Среди них, поверь мне, будет и Архелай, если Пол рас-
сказывает правду, и любой другой схожий с ним тиран.
Я думаю, что и вообще это главным образом бывшие
тираны, цари, властители, правители городов: власть тол-
кает их на самые тяжкие и нечестивые проступки. Свиде-
тель тому — сам Гомер. Царей и властителей он изобра-
жает несущими в Аиде вечное наказание: тут и Тантал, и
Сисиф, и Титий. А Терсита и других мерзавцев из просто-
го звания ни один поэт не изобразил в таком виде — не-
исправимым злодеем, в жестоких муках — потому, мне
думается, что у Терсита не было власти, вот он и оказался
счастливее тех, у кого она была. Да, Калликл, худшие пре-
ступники выходят из числа сильных и могущественных,
но, разумеется, и среди них могут появиться достойные
люди, и тогда они заслуживают особого восхищения. Ибо
это трудно, Калликл, и потому особенно похвально —
прожить всю жизнь справедливо, обладая полной свобо-
дою творить несправедливость. Таких людей немного, но
они были и, я надеюсь, будут и впредь и здесь, и в иных
краях — честные и достойные люди, чья добродетель в
том, чтобы справедливо вершить дело, которое им довере-
но; а один прославился больше остальных, и не только и
Афинах, но повсюду среди греков — это Аристид, сын
Лисимаха. И все же, дорогой мой, большинство властите-
лей злы и порочны.
