Студопедия — КАЛЛИКЛ, СОКРАТ, ХЕРЕФОНТ, ГОРГИЙ, ПОЛ 8 страница
Студопедия Главная Случайная страница Обратная связь

Разделы: Автомобили Астрономия Биология География Дом и сад Другие языки Другое Информатика История Культура Литература Логика Математика Медицина Металлургия Механика Образование Охрана труда Педагогика Политика Право Психология Религия Риторика Социология Спорт Строительство Технология Туризм Физика Философия Финансы Химия Черчение Экология Экономика Электроника

КАЛЛИКЛ, СОКРАТ, ХЕРЕФОНТ, ГОРГИЙ, ПОЛ 8 страница






И вот, как я уже сказал, когда Радамант увидит перед
собой такого умершего, он не знает о нем ничего, ни
имени его, ни рода, лишь одно ему видно — что это него-
дяй; и Радамант отправляет его в Тартар, пометив, исце-
лимым или безнадежным кажется ему этот умерший.
Придя в Тартар, виновный терпит то, чего заслужил.
Иногда, однако ж, судья видит иную душу, которая жила
благочестиво и в согласии с правдой, — душу простого

 


мужа или еще какого-нибудь человека, но чаше всего, по-
верь мне, Калликл, это бывает душа философа, который
всю свою жизнь занимался собственными делами, не ме-
шаясь попусту в чужие. Радамант отдает ему дань восхи-
щения и посылает на Острова блаженных. Так же судит и
Эак, и оба держат в руке жезл. А Минос сидит один, над-
зирая над ними, и в руке у него золотой скипетр, как рас-
сказывает у Гомера Одиссей, который его лицезрел:

Скипетр в деснице держа золотой, там умерших судил он.

Меня эти рассказы убеждают, Калликл, и я озабочен
тем, чтобы душа моя предстала перед судьею как можно
более здравой. Равнодушный к тому, что ценит большин-
ство людей, — к почестям и наградам, — я ищу только ис-
тину и стараюсь действительно стать как можно лучше,
чтобы так жить, а когда придет смерть, так умереть. Я при-
зываю и всех прочих, насколько хватает сил, и тебя, Кал-
ликл, — в ответ на твой призыв — к этой жизни и к этому
состязанию (в моих глазах оно выше всех состязаний на
свете) и корю тебя за то, что ты не сумеешь защититься,
когда настанет для тебя час суда и возмездия, о котором я
только что говорил, но, очутившись перед славным судь-
ею, сыном Эгины, и ощутив на себе его руку, застынешь
с открытым ртом, голова у тебя пойдет кругом, точь-в-
точь как у меня здесь, на земле, а возможно, и по щекам
будешь бит с позором и вообще испытаешь всяческие
унижения.

Но пожалуй, мой рассказ кажется тебе баснею вроде
тех, что плетут старухи, и ты слушаешь его с презрением.
В этом не было бы ничего удивительного, если бы наши
разыскания привели к иным выводам, лучшим и более
истинным. Но теперь ты видишь сам, что, хоть вас и трое
и хотя мудрее вас — тебя, Пола и Горгия — нет никого в
целой Греции, вы не в состоянии доказать, что надо жить
какою-то иной жизнью, нежели та, о которой я говорил и
которая, надо надеяться, будет полезна для нас и в Аиде.
Наоборот, как много было доводов, а все опрокинуты, и
только один стоит твердо — что чинить несправедливость
опаснее, чем терпеть, и что не казаться хорошим должно
человеку, но быть хорошим и в частных делах, и в обще-
ственных, и это главная в жизни забота. Если же кто-ни-

 


будь по какой-то причине сделается плохим, он должен
понести наказание, и если первое благо — быть справед-
ливым, то второе — становиться им, искупая вину наказа-
нием. А всякого угодничества и лести — и самому себе, и
другим людям, немногим или же многим — должно осте-
регаться; и красноречие должно употреблять соответст-
венно — дабы оно всегда служило справедливости, как,
впрочем, и любое иное занятие.

Итак, поверь мне и следуй за мною к цели, достигнув
которой ты будешь счастлив и при жизни, и после смерти,
как показывает наша беседа. И пусть другие презирают
тебя, считая глупцом, пусть оскорбляют, если вздумается,
пусть даже бьют, клянусь Зевсом, переноси спокойно и
позор, и побои: с тобою ничего не случится дурного, если
ты поистине достойный человек и предан добродетели.

А потом, когда мы оба достаточно в ней утвердимся,
тогда лишь, если сочтем нужным, примемся за государст-
венные дела или подадим свой совет в ином деле, какое
бы нас ни привлекло. Тогда мы будем лучшими советчи-
ками, чем ныне, ибо стыдно по-мальчишески хвастаться
и важничать, когда без конца меняем свои суждения, и
притом о вещах самых важных. Вот до какого невежества
мы дошли!

Давай же изберем в наставники то суждение, которое
открылось нам сегодня и которое показывает, что этот
путь в жизни — наилучший; давай и жить, и умирать, ут-
верждаясь в справедливости и во всякой иной добродете-
ли. Последуем сами призыву этого наставника и позовем
за собою других, но не станем прислушиваться к мнению,
к которому склонился ты сам и склоняешь меня: оно ни-
чего не стоит, Калликл.


ФЕДОН

ЭХЕКРАТ, ФЕДОН

Вступление

Эхекрат. Скажи, Федон, ты сам
был подле Сократа в тот день, когда
он выпил яд в тюрьме, или только
слышал обо всем от кого-нибудь еще?

Федон. Нет, сам, Эхекрат.

Эхекрат. Что же он говорил перед смертью? И как
встретил кончину? Очень бы мне хотелось узнать. Ведь
теперь никто из флиунтцев подолгу в Афинах не бывает,
а из тамошних наших друзей, кто бы ни приезжал за по-
следнее время, ни один ничего достоверного сообщить не
может, кроме того только, что Сократ выпил яду и умер.
Вот и все их рассказы.

Федон. Так, значит, вы и про суд ничего не знаете,
как и что там происходило?

Эхекрат. Нет, об этом-то нам передавали. И мы еще
удивлялись, что приговор вынесли давно, а умер он столь-
ко времени спустя. Как это получилось, Федон?

Федон. По чистой случайности, Эхекрат. Вышло так,
что как раз накануне приговора афиняне украсили вен-
ком корму корабля, который они посылают на Делос.

Эхекрат. А что за корабль?

Федон. По словам афинян, это тот самый корабль,
на котором Тесей некогда повез на Крит знаменитые семь
пар. Он и им жизнь спас, и сам остался жив. А афиняне,
как гласит предание, дали тогда Аполлону обет: если все
спасутся, ежегодно отправлять на Делос священное по-
сольство. С той поры и поныне они неукоснительно, год
за годом, его отправляют. И раз уж снарядили посольство
в путь, закон требует, чтобы все время, пока корабль не

 


прибудет на Делос и не возвратится назад, город хранил
чистоту и ни один смертный приговор в исполнение не
приводился. А плавание иной раз затягивается надолго,
если задуют противные ветры. Началом священного по-
сольства считается день, когда жрец Аполлона возложит
венок на корму корабля. А это случилось накануне суда —
я уже вам сказал. Потому-то и вышло, что Сократ пробыл
так долго в тюрьме между приговором и кончиною.

Эхекрат. Ну, а какова была сама кончина, Федон?
Что он говорил? Как держался? Кто был при нем из близ-
ких? Или же власти никого не допустили и он умер в оди-
ночестве?

Федон. Да что ты, с ним были друзья, и даже много
друзей.

Эхекрат. Тогда расскажи нам, пожалуйста, обо всем
как можно подробнее и обстоятельнее. Если, конечно, ты
не занят.

Федон. Нет, я совершенно свободен и постараюсь
все вам описать. Тем более что для меня нет ничего отрад-
нее, как вспоминать о Сократе, — самому ли о нем гово-
рить, слушать ли чужие рассказы.

Эхекрат. Но и слушатели твои, Федон, в этом тебе
не уступят! Так что уж ты постарайся ничего не упустить,
будь как можно точнее!

Федон. Хорошо. Так вот, сидя подле него, я испыты-
вал удивительное чувство. Я был свидетелем кончины
близкого друга, а между тем жалости к нему не ощущал —
он казался мне счастливцем, Эхекрат, я видел поступки и
слышал речи счастливого человека! До того бесстрашно
и благородно он умирал, что у меня даже являлась мысль,
будто и в Аид он отходит не без божественного предопре-
деления и там, в Аиде, будет блаженнее, чем кто-либо
иной. Вот почему особой жалости я не ощущал — вопре-
ки всем ожиданиям, — но вместе с тем философская бе-
седа (а именно такого свойства шли у нас разговоры) не
доставила мне привычного удовольствия. Это было какое-
то совершенно небывалое чувство, какое-то странное
смешение удовольствия и скорби — при мысли, что он
вот-вот должен умереть. И все, кто собрался в тюрьме,
были почти в таком же расположении духа и то смеялись,
то плакали, в особенности один из нас — Аполлодор. Ты,
верно, знаешь этого человека и его нрав.


Эхекрат. Как не знать!

Федон. Он совершенно потерял голову, но и сам
я был расстроен, да и все остальные тоже.

Эхекрат. Кто же там был вместе с тобою, Федон?

Федон. Из тамошних граждан — этот самый Аполло-
дор, Критобул с отцом, потом Гермоген, Эпиген, Эсхин,
Антисфен. Был и пэаниец Ктесипп, Менексен и еще кое-
кто из местных. Платон, по-моему, был нездоров.

Эхекрат. А из иноземцев кто-нибудь был?

Федон. Да, фиванец Симмий, Кебет, Федонд, а из
Мегар — Евклид и Терпсион.

Эхекрат. А что же Клеомброт и Аристипп?

Федон. Их и не могло быть! Говорят, они были на
Эгине в ту пору.

Эхекрат. И больше никого не было?

Федон. Кажется, больше никого.

Эхекрат. Так, так, дальше! О чем же, ты говоришь,
была у вас беседа?

Федон. Постараюсь пересказать тебе все с самого на-
чала.

Мы и до того — и я, и остальные — каждый день не-
пременно навещали Сократа, встречаясь ранним утром
подле суда, где слушалось его дело: суд стоит неподалеку
от тюрьмы. Всякий раз мы коротали время за разговором,
ожидая, пока отопрут тюремные двери. Отпирались они
не так уж рано, когда же наконец отпирались, мы входили
к Сократу и большею частью проводили с ним целый
день. В то утро мы собрались раньше обыкновенного: на-
кануне вечером, уходя из тюрьмы, мы узнали, что корабль
возвратился с Делоса. Вот мы и условились сойтись в
обычном месте как можно раньше. Приходим мы к тюрь-
ме, появляется привратник, который всегда нам отворял,
и велит подождать и не входить, пока он сам не позовет.

— Одиннадцать, — сказал он, — снимают оковы с Со-
крата и отдают распоряжения насчет казни. Казнить будут
сегодня.

Спустя немного он появился снова и велел нам войти.

Войдя, мы увидели Сократа, которого только что рас-
ковали, рядом сидела Ксантиппа — ты ведь ее знаешь —
с ребенком на руках.

Увидев нас, Ксантиппа заголосила, запричитала, по
женской привычке, и промолвила так:


— Ох, Сократ, нынче в последний раз беседуешь ты
с друзьями, а друзья — с тобою.

Тогда Сократ взглянул на Критона и сказал:

— Критон, пусть кто-нибудь уведет ее домой.

И люди Критона повели ее, а она кричала и била себя
в грудь.

Сократ сел на кровати, подогнул под себя ногу и потер
ее рукой. Не переставая растирать ногу, он сказал:

— Что за странная это вещь, друзья, — то, что люди
зовут «приятным»! И как удивительно, на мой взгляд, от-
носится оно к тому, что принято считать его противопо-
ложностью, — к мучительному! Вместе разом они в чело-
веке не уживаются, но, если кто гонится за одним и его
настигает, он чуть ли не против воли получает и второе:
они словно срослись в одной вершине. Мне кажется, -
продолжал он, — что, если бы над этим поразмыслил
Эзоп, он сочинил бы басню о том, как бог, желая их при-
мирить, не смог, однако ж, положить конец их вражде и
тогда соединил их головами. Вот почему, как появится
одно — следом спешит и другое. Так и со мной: прежде
ноге было больно от оков, а теперь — вслед за тем -- при-
ятно.

Тут Кебет перебил его:

— Клянусь Зевсом, Сократ, хорошо, что ты мне напом-
нил! Меня уже несколько человек спрашивали насчет
стихов, которые ты здесь сочинил, — переложений Эзо-
повых притч и гимна в честь Аполлона, — и, между про-
чим, Евен недавно дивился, почему это, попавши сюда,
ты вдруг взялся за стихи: ведь раньше ты никогда их не
писал. И если тебе не все равно, как я отвечу Евену, когда
он в следующий раз об этом спросит — а он непременно
спросит! — научи, что мне сказать.

— Скажи ему правду, Кебет, — промолвил Сократ, -
что я не хотел соперничать с ним или с его искусством
это было бы нелегко, я вполне понимаю, — но просто пы-
тался, чтобы очиститься, проверить значение некоторых
моих сновидений: не этим ли видом искусства они так
часто повелевали мне заниматься. Сейчас я тебе о них
расскажу.

В течение жизни мне много раз являлся один и тот же
сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слы-
шал всегда одинаковые: «Сократ, твори и трудись на по-

 


прище Муз». В прежнее время я считал это призывом
и советом делать то, что я и делал. Как зрители подбадри-
вают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне
продолжать мое дело — творить на поприще Муз, ибо вы-
сочайшее из искусств — это философия, а ею-то я и зани-
мался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь
бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может,
сновидение приказывало мне заняться обычным искусст-
вом, и надо не противиться его голосу, но подчиниться:
ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить,
прежде чем не очистишься поэтическим творчеством.
И вот первым делом я сочинил песнь в честь того бога, чей
праздник тогда справляли, а почтив бога, я понял, что
поэт — если только он хочет быть настоящим поэтом —
должен творить мифы, а не рассуждения. Сам же я даром
воображения не владею, вот я и взял то, что было мне
всего доступнее, — Эзоповы басни. Я знал их наизусть и
первые же, какие пришли мне на память, переложил сти-
хами. Так все и объясни Евену, Кебет, а еще скажи ему от
меня «прощай» и прибавь, чтобы как можно скорее следо-
вал за мною, если он человек здравомыслящий. Я-то, види-
мо, сегодня отхожу —- так велят афиняне.
Тут вмешался Симмий:

— Да как же убедить в этом Евена, Сократ? Мне много
раз приходилось с ним встречаться, и, насколько я знаю
этого человека, ни за что он не послушается твоего совета
по доброй воле.

— Почему же? Разве Евен не философ?

— По-моему, философ, — отвечал Симмий.

— Тогда он согласится со мною — и он, и всякий дру-
гой, кто относится к философии так, как она того требует
и заслуживает. Правда, руки на себя он, вероятно, не на-
ложит: это считается недозволенным.

С этими словами Сократ спустил ноги на пол и так
сидел уже до конца беседы.

Кебет спросил его:

— Как это ты говоришь, Сократ: налагать на себя руки
не дозволено, и все-таки философ соглашается отпра-
виться следом за умирающим?

— Ну и что же, Кебет? Неужели вы — ты и Симмий —
не слышали обо всем этом от Филолая?

— Нет. По крайней мере, ничего ясного, Сократ.


— Правда, я и сам говорю с чужих слов, однако же
охотно повторю то, что мне случалось слышать. Да, пожа-
луй, оно и всего уместнее для человека, которому пред-
стоит переселиться в иные края, — размышлять о своем
переселении и пересказывать предания о том, что ждет
его в конце путешествия. В самом деле, как еще скоротать
время до заката?

— Так почему же все-таки, Сократ, считается, что
убить самого себя непозволительно? Сказать по правде, я
уже слышал и от Филолая, когда он жил у нас, — я воз-
вращаюсь к твоему вопросу, — и от других, что этого де-
лать нельзя. Но ничего ясного я никогда ни от кого не
слыхал.

— Не надо падать духом, — сказал Сократ, — возмож-
но, ты еще услышишь. Но пожалуй, ты будешь изумлен,
что среди всего прочего лишь это одно так просто и не
терпит никаких исключений, как бывает во всех осталь-
ных случаях. Бесспорно, есть люди, которым лучше уме-
реть, чем жить, и, размышляя о них — о тех, кому лучше
умереть, — ты будешь озадачен, почему считается нечес-
тивым, если такие люди сами окажут себе благодеяние,
почему они обязаны ждать, пока их облагодетельствует
кто-то другой.

Кебет слегка улыбнулся и отвечал:

— Зевс свидетель — верно!

Эти слова он произнес на своем наречии.

— Конечно, это может показаться бессмысленным, —
продолжал Сократ, — но, на мой взгляд, свой смысл здесь
есть. Сокровенное учение гласит, что мы, люди, находим-
ся как бы под стражей и не следует ни избавляться от нее
своими силами, ни бежать, — величественное, на мой
взгляд, учение и очень глубокое. И вот что еще, Кебет, хо-
рошо сказано, по-моему: о нас пекутся и заботятся боги,
и потому мы, люди, — часть божественного достояния.
Согласен ты с этим или нет?

— Согласен, — отвечал Кебет.

— Но если бы кто-нибудь из тебе принадлежащих убил
себя, не справившись предварительно, угодна ли тебе его
смерть, ты бы, верно, разгневался и наказал бы его, будь
это в твоей власти?

— Непременно! — воскликнул Кебет.


— А тогда, пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы
человек не лишал себя жизни, пока бог каким-нибудь об-
разом его к этому не принудит, вроде как, например, се-
годня — меня.

— Да, это, пожалуй, верно, — сказал Кебет. — Но то,
о чем ты сейчас говорил, будто философы с легкостью и с
охотою согласились бы умереть, — это как-то странно,
Сократ, раз мы только что правильно рассудили, признав,
что бог печется о нас и что мы — его достояние. Бессмыс-
ленно предполагать, чтобы самые разумные из людей не
испытывали недовольства, выходя из-под присмотра и
покровительства самых лучших покровителей — богов.
Едва ли они верят, что, очутившись на свободе, смогут
лучше позаботиться о себе сами. Иное дело — человек
безрассудный: тот, пожалуй, решит как раз так, что надо
бежать от своего владыки. Ему и в голову не придет, что
подле доброго надо оставаться до последней крайности, о
побеге же и думать нечего. Побег был бы безумием, и,
мне кажется, всякий, кто в здравом уме, всегда стремится
быть подле того, кто лучше его самого. Но это очевидней-
шим образом противоречит твоим словам, Сократ, потому
что разумные должны умирать с недовольством, а нера-
зумные — с весельем.

Сократ выслушал Кебета и, как показалось, обрадо-
вался его пытливости. Обведя нас взглядом, он сказал:

— Всегда-то Кебет отыщет какие-нибудь возражения
и не вдруг соглашается с тем, что ему говорят.
А Симмий на это:

— Да, Сократ, и мне тоже кажется, что Кебет говорит
дело. С какой стати людям поистине мудрым бежать от
хозяев, которые лучше и выше их самих, и почему при
расставании у них должно быть легко на сердце? И мне
кажется, Кебет метит прямо в тебя. Ведь ты с такой лег-
костью принимаешь близкую разлуку и с нами, и с теми,
кого сам признаешь добрыми владыками, — с богами.

— Верно, — сказал Сократ, — и, по-моему, я вас по-
нял: вы предъявляете обвинение, а я должен защищаться,
точь-в-точь как в суде.

— Совершенно справедливо! — сказал Симмий.

— Ну, хорошо, попробую оправдаться перед вами бо-
лее успешно, чем перед судьями. Да, Симмий и Кебет,
если бы я не думал, что отойду, во-первых, к иным богам,

 


мудрым и добрым, а во-вторых, к умершим, которые
лучше живых, тех, что здесь, на Земле, я был бы не прав,
спокойно встречая смерть. Знайте и помните, однако же,
что я надеюсь прийти к добрым людям, хотя и не могу ут-
верждать это со всею решительностью. Но что я предста-
ну пред богами, самыми добрыми из владык, — знайте и
помните, это я утверждаю без колебаний, решительнее,
чем что бы то ни было в подобном же роде! Так что ника-
ких оснований для недовольства у меня нет, напротив, я
полон радостной надежды, что умерших ждет некое буду-
щее и что оно, как гласят и старинные предания, неизме-
римо лучше для добрых, чем для дурных.

— И что же, Сократ? — спросил Симмий. — Ты наме-
рен унести эти мысли с собою или, может быть, поде-
лишься с нами? Мне, по крайней мере, думается, что и
мы вправе получить долю в этом благе. А вдобавок, если
ты убедишь нас во всем, о чем станешь говорить, вот тебе
и оправдательная речь.

— Ладно, попытаюсь, — промолвил Сократ. — Но спер-
ва давайте послушаем, что скажет наш Критон: он, по-
моему, уже давно хочет что-то сказать.

— Только одно, Сократ, — отвечал Критон. — При-
служник, который даст тебе яду, уже много раз просил
предупредить тебя, чтобы ты разговаривал как можно
меньше: оживленный разговор, дескать, горячит, а всего,
что горячит, следует избегать — оно мешает действию яда.
Кто этого правила не соблюдает, тому иной раз приходит-
ся пить отраву дважды и даже трижды.

А Сократ ему:

— Да пусть его! Лишь бы только делал свое дело, — пусть даст мне яду два или даже три раза, если понадобится.

— Я так и знал, — сказал Критон, — да он давно уже
мне докучает.

— Пусть его, — повторил Сократ. — А вам, мои судьи,
я хочу теперь объяснить, почему, на мой взгляд, человек,
который действительно посвятил жизнь философии,
перед смертью полон бодрости и надежды обрести за мо-
гилой величайшие блага. Как это возможно, Симмий и
Кебет, сейчас попытаюсь показать. Те, кто подлинно пре-
дан философии, заняты на самом деле только одним —
умиранием и смертью. Люди, как правило, этого не заме-
чают, но если это все же так, было бы, разумеется, нелепо

 


всю жизнь стремиться только к этому, а потом, когда оно
оказывается рядом, негодовать на то, в чем так долго и с та-
ким рвением упражнялся!

Симмий улыбнулся.

Душа и тело с точки зрения познания истины

— Клянусь Зевсом, Сократ, — сказал он, — мне не до
смеха, но ты меня рассмешил. Я
думаю, большинство людей,
услыхав тебя, решили бы, что
очень метко нападают
на философов, да и наши земляки
присоединились бы к ним с величайшей охотой: ведь фи-
лософы, решат они, на самом деле желают умереть, а
стало быть, совершенно ясно, что они заслуживают такой
участи.

— И правильно решат, Симмий, только вот насчет
того, что им ясно, — это неправильно. Им не понятно и
не ясно, в каком смысле желают умереть и заслуживают
смерти истинные философы и какой именно смерти. Так
что будем лучше обращаться друг к другу, а с большинст-
во оставим в покое. Скажи, как мы рассудим: смерть есть
нечто?

— Да, конечно, — отвечал Симмий.

— Не что иное, как отделение души от тела, верно?
А «быть мертвым» — это значит, что тело, отделенное от
души, существует само по себе и что душа, отделенная
от тела, — тоже сама по себе? Или, быть может, смерть —
это что-нибудь иное?

— Нет, то самое, — сказал Симмий.

— Теперь смотри, друг, готов ли ты разделить мой
взгляд. Я думаю, мы сделаем шаг вперед в нашем иссле-
довании, если начнем вот с чего. Как, по-твоему, свойст-
венно философу пристрастие к так называемым удоволь-
ствиям, например к питью или к еде?

— Ни в коем случае, о Сократ, — отвечал Симмий.

— А к любовным наслаждениям?

— И того меньше!

— А к остальным удовольствиям из числа тех, что от-
носятся к уходу за телом? Как тебе кажется, много они зна-
чат для такого человека? Например, щегольские санда-
лии, или плащ, или другие наряды, украшающие тело, —
ценит он подобные вещи или не ставит ни во что, разуме-
ется, кроме самых необходимых? Как тебе кажется?


— Мне кажется, ни во что не ставит. По крайней мере,
если он настоящий философ.

— Значит, вообще, по-твоему, его заботы обращены не
на тело, но почти целиком — насколько возможно от-
влечься от собственного тела — на душу?

— По-моему, так.

— Стало быть, именно в том прежде всего обнаружи-
вает себя философ, что освобождает душу от общения с
телом в несравненно большей мере, чем любой другой из
людей?

— Да, пожалуй.

— И наверное, Симмий, по мнению большинства лю-
дей, тому, кто не находит в удовольствиях ничего прият-
ного и не получает своей доли, и жить-то не стоит? Ведь
он уже на полдороге к смерти, раз нисколько не думает
о телесных радостях!

— Да, ты совершенно прав.

— А теперь взглянем, как приобретается способность
мышления. Препятствует ли этому тело или нет, если
взять его в соучастники философских разысканий? Я имею
в виду вот что. Могут ли люди сколько-нибудь доверять
своему слуху и зрению? Ведь даже поэты без конца твер-
дят, что мы ничего не слышим и не видим точно. Но если
эти два телесных чувства ни точностью, ни ясностью не
отличаются, тем менее надежны остальные, ибо все они,
по-моему, слабее и ниже этих двух. Или ты иного мне-
ния?

— Нет, что ты!

— Когда же в таком случае, — продолжал Сократ, — ду-
ша приходит в соприкосновение с истиной? Ведь, прини-
маясь исследовать что бы то ни было совместно с телом,
она — как это ясно — всякий раз обманывается по вине тела.

— Ты прав.

— Так не в размышлении ли — и только в нем одном —
раскрывается перед нею что-то от [подлинного] бытия?

— Верно.

— И лучше всего мыслит она, конечно, когда ее не
тревожит ничто из того, о чем мы только что говорили, —
ни слух, ни зрение, ни боль, ни удовольствие, когда, рас-
простившись с телом, она останется одна или почти одна
и устремится к [подлинному] бытию, прекратив и пресек-
ши, насколько это возможно, общение с телом.


— Так оно и есть.

— Значит, и тут душа философа решительно презирает
тело и бежит от него, стараясь остаться наедине с собою?

— Очевидно, так.

— Теперь такой вопрос, Симмий. Признаём мы, что
существует справедливое само по себе, или не признаём?

— Ну разумеется, признаём, клянусь Зевсом.

— А прекрасное и доброе?

— Как же не признать?

— А тебе случалось хоть раз видеть что-нибудь подоб-
ное воочию?

— Конечно, нет, — сказал Симмий.

— Значит, ты постиг это с помощью какого-то иного
телесного чувства? Я говорю сейчас о вещах того же ро-
да—о величине, здоровье, силе и так далее — одним сло-
вом, о том, что каждая из этих вещей представляет собою
по своей сущности. Так как же, самое истинное в них мы
обнаруживаем с помощью тела? Или же, напротив, кто из
нас всего тщательнее и настойчивее приучит себя раз-
мышлять о каждой вещи, которую он исследует, тот всего
ближе подойдет к ее истинному познанию?

— Именно так.

— Но в таком случае самым безукоризненным образом
разрешит эту задачу тот, кто подходит к каждой вещи
средствами одной лишь мысли (насколько это возможно),
не привлекая в ходе размышления ни зрения, ни иного
какого чувства и ни единого из них не беря в спутники
рассудку, кто пытается уловить любую из сторон бытия
самое по себе, во всей ее чистоте, вооруженный лишь
мыслью самой по себе, тоже вполне чистой, и отрешив-
шись как можно полнее от собственных глаз, ушей и, во-
обще говоря, от всего своего тела, ибо оно смущает душу
всякий раз, как они действуют совместно, и не дает ей об-
рести истину и разумение. Разве не такой человек, Сим-
мий, больше всех преуспеет в исследовании бытия?

— Все, что ты говоришь, Сократ, — отвечал Симмий, —
совершенно верно.

— Да, — продолжал Сократ, — примерно такое убеж-
дение и должно составиться из всего этого у подлинных
философов, и вот что приблизительно могли бы они ска-
зать друг другу: «Словно какая-то тропа приводит нас к
мысли, что, пока мы обладаем телом и душа наша неотде-

 


лима от этого зла, нам не овладеть полностью предметом
наших желаний. Предмет же этот, как мы утверждаем, —
истина. В самом деле, тело не только доставляет нам ты-
сячи хлопот — ведь ему необходимо пропитание! — но
вдобавок подвержено недугам, любой из которых мешает
нам улавливать бытие. Тело наполняет нас желаниями,
страстями, страхами и такой массою всевозможных
вздорных призраков, что, верьте слову, из-за него нам и в
самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было по-
размыслить! А кто виновник войн, мятежей и битв, как не
тело и его страсти? Ведь все войны происходят ради стя-
жания богатств, а стяжать их нас заставляет тело, которо-
му мы по-рабски служим. Вот по всем этим причинам —
по вине тела — у нас и нет досуга для философии.

Но что всего хуже: если даже мы на какой-то срок осво-
бождаемся от заботы о теле, чтобы обратиться к иссле-
дованию и размышлению, тело и тут всюду нас путает,
сбивает с толку, приводит в замешательство, в смятение,
так что из-за него мы оказываемся не в силах разглядеть
истину. И напротив, у нас есть неоспоримые доказатель-
ства, что достигнуть чистого знания чего бы то ни было
мы не можем иначе как отрешившись от тела и созерцая
вещи сами по себе самою по себе душой. Тогда, конечно,
у нас будет то, к чему мы стремимся с пылом влюблен-
ных, а именно разум, но только после смерти, как обна-
руживает наше рассуждение, при жизни же — никоим об-
разом. Ибо если, не расставшись с телом, невозможно
достичь чистого знания, то одно из двух: или знание во-
обще недостижимо, или же достижимо только после
смерти. Ну, конечно, ведь только тогда, и никак не рань-
ше, душа остается сама по себе, без тела. А пока мы живы,
мы, по-видимому, тогда будем ближе всего к знанию,
когда как можно больше ограничим свою связь с телом
и не будем заражены его природою, но сохраним себя в
чистоте до той поры, пока сам бог нас не освободит.
Очистившись таким образом и избавившись от безрассуд-
ства тела, мы, по всей вероятности, объединимся с други-
ми такими же, как и мы, [чистыми сущностями] и собст-
венными силами познаем все чистое, а это, скорее всего,
и есть истина. А нечистому касаться чистого не дозволе-
но». Вот что, Симмий, мне кажется, непременно должны
говорить друг другу все подлинно стремящиеся к знанию







Дата добавления: 2015-08-12; просмотров: 397. Нарушение авторских прав; Мы поможем в написании вашей работы!



Композиция из абстрактных геометрических фигур Данная композиция состоит из линий, штриховки, абстрактных геометрических форм...

Важнейшие способы обработки и анализа рядов динамики Не во всех случаях эмпирические данные рядов динамики позволяют определить тенденцию изменения явления во времени...

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МЕХАНИКА Статика является частью теоретической механики, изучающей условия, при ко­торых тело находится под действием заданной системы сил...

Теория усилителей. Схема Основная масса современных аналоговых и аналого-цифровых электронных устройств выполняется на специализированных микросхемах...

Броматометрия и бромометрия Броматометрический метод основан на окислении вос­становителей броматом калия в кислой среде...

Метод Фольгарда (роданометрия или тиоцианатометрия) Метод Фольгарда основан на применении в качестве осадителя титрованного раствора, содержащего роданид-ионы SCN...

Потенциометрия. Потенциометрическое определение рН растворов Потенциометрия - это электрохимический метод иссле­дования и анализа веществ, основанный на зависимости равновесного электродного потенциала Е от активности (концентрации) определяемого вещества в исследуемом рас­творе...

Тема 5. Анализ количественного и качественного состава персонала Персонал является одним из важнейших факторов в организации. Его состояние и эффективное использование прямо влияет на конечные результаты хозяйственной деятельности организации.

Билет №7 (1 вопрос) Язык как средство общения и форма существования национальной культуры. Русский литературный язык как нормированная и обработанная форма общенародного языка Важнейшая функция языка - коммуникативная функция, т.е. функция общения Язык представлен в двух своих разновидностях...

Патристика и схоластика как этап в средневековой философии Основной задачей теологии является толкование Священного писания, доказательство существования Бога и формулировка догматов Церкви...

Studopedia.info - Студопедия - 2014-2024 год . (0.01 сек.) русская версия | украинская версия