— Очень хочу! — отвечал Кебет.
— После того, — продолжал Сократ, — как я отказался
от исследования бытия, я решил быть осторожнее, чтобы
меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует
солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если
смотрят прямо на Солнце, а не на его образ в воде или
еще в чем-нибудь подобном, — вот и я думал со страхом,
как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматри-
вая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи
того или иного из чувств. Я решил, что надо прибегнуть к
отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину
бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь,
в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согла-
сен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, лучше
видит его в уподоблении, чем если рассматривать его в
осуществлении. Как бы там ни было, именно этим путем
двинулся я вперед, каждый раз полагая в основу понятие,
которое считал самым надежным; и то, что, как мне ка-
жется, согласуется с этим понятием, я принимаю за ис-
тинное — идет ли речь о причине или о чем бы то ни было
ином, — а что не согласно с ним, то считаю неистинным.
Но я хочу яснее высказать тебе свою мысль. Мне кажется,
ты меня еще не понимаешь.
— Да, клянусь Зевсом, — сказал Кебет. — Не совсем.
— Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повто-
ряю то, что говорил всегда — и ранее, и только что в
нашей беседе. Я хочу показать тебе тот вид причины, ко-
торый я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто
раз слышанному и с него начинаю, полагая в основу, что
существует прекрасное само по себе, и благое, и великое,
и все прочее. Если ты согласишься со мною и признаешь,
что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне открыть
и показать тебе причину бессмертия души.
— Считай, что я согласен, и иди прямо к цели, — от-
вечал Кебет.
— Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то,
что за этим следует. Если существует что-либо прекрасное
помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажется, не
может быть прекрасным иначе, как через причастность
прекрасному самому по себе. Так же я рассуждаю и во
всех остальных случаях. Признаёшь ты эту причину?
— Признаю.
— Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных
причин, таких мудреных, и, если мне говорят, что такая-
то вещь прекрасна либо ярким своим цветом, либо очер-
таниями, либо еще чем-нибудь в таком же роде, я отме-
таю все эти объяснения, они только сбивают меня с
толку. Просто, без затей, может быть даже слишком бес-
хитростно, я держусь единственного объяснения: ничто
иное не делает вещь прекрасною, кроме присутствия пре-
красного самого по себе или общности с ним, как бы она
ни возникла. Я не стану далее это развивать, я настаиваю
лишь на том, что все прекрасные вещи становятся пре-
красными через прекрасное [само по себе]. Надежнее от-
вета нельзя, по-моему, дать ни себе, ни кому другому.
Опираясь на него, я уже не оступлюсь. Да, я надежно ук-
рылся от опасностей, сказавши себе и другим, что пре-
красное становится прекрасным благодаря прекрасному.
И тебе тоже так кажется?
—Да.
— И стало быть, большие вещи суть большие и боль-
шие суть большие благодаря большому [самому по себе],
а меньшие — благодаря малому?
—Да.
— И значит, если бы тебе сказали, что один человек
головою больше другого, а другой головою меньше, ты не
принял бы этого утверждения, но решительно бы его от-
клонил, заявивши так: «Я могу сказать лишь одно — что
всякая вещь, которая больше другой вещи, такова лишь
благодаря большому, то есть она становится больше бла-
годаря большому, а меньшее становится меньшим лишь
благодаря малому, то есть малое делает его меньшим».
А если бы ты признал, что один человек головою больше,
а другой меньше, тебе пришлось бы, я думаю, опасаться,
как бы не встретить возражения: прежде всего в том, что
большее у тебя есть большее, а меньшее — меньшее по
одной и той же причине, а затем и в том, что большее де-
лает большим малое, — ведь голова-то мала! А быть боль-
шим благодаря малому — это уж диковина! Ну что, не по-
боялся бы ты таких возражений?
— Побоялся бы, — отвечал Кебет со смехом.
— Стало быть, — продолжал Сократ, — ты побоялся
бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой
причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять
превосходит восемь количеством и через количество?
И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть дли-
ною, но не на половину собственного размера? Ведь
и здесь приходится опасаться того же самого.
— Совершенно верно.
— Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить,
что, когда прибавляют один к одному, причина появле-
ния двух есть прибавление, а когда разделяют одно — то
разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что
знаешь лишь единственный путь, каким возникает любая
вещь, — это ее причастность особой сущности, которой
она должна быть причастна, и что в данном случае ты мо-
жешь назвать лишь единственную причину возникнове-
ния двух — это причастность двойке. Все, чему предстоит
сделаться двумя, должно быть причастно двойке, а чему
предстоит сделаться одним — единице. А всяких разделе-
ний, прибавлений и прочих подобных тонкостей тебе
даже и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают
те, кто помудрее тебя, ты же, боясь, как говорится, собст-
венной тени и собственного невежества, не расставайся с
надежным и верным основанием, которое мы нашли, и
отвечай соответственно. Если же кто ухватится за само ос-
нование, ты не обращай на это внимания и не торопись с
ответом, пока не исследуешь вытекающие из него следст-
вия и не определишь, в лад или не в лад друг другу они
звучат. А когда потребуется оправдать само основание, ты
сделаешь это точно таким же образом — положишь в ос-
нову другое, лучшее в сравнении с первым, как тебе пока-
жется, и так до тех пор, пока не достигнешь удовлетвори-
тельного результата. Но ты не станешь все валить в одну
кучу, рассуждая разом и об исходном понятии, и о его
следствиях, как делают завзятые спорщики: ведь ты хо-
чешь найти подлинное бытие, а среди них, пожалуй, ни у
кого нет об этом ни речи, ни заботы. Своею премудро-
стью они способны все перепутать и замутить, но при этом
остаются вполне собою довольны. Ты, однако ж, философ
и потому, я надеюсь, поступишь так, как я сказал.
— Ты совершенно прав, — в один голос откликнулись
Симмий и Кебет.
Эхекрат. Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть не
могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно,
так что впору понять и слабому уму.
Федон. Верно, Эхекрат, все, кто был тогда подле
него, так и решили.
Эхекрат. Вот и мы тоже, хоть нас там и не было, и
мы лишь сейчас это слышим. А о чем шла беседа после
этого?
Федон. Помнится, когда Симмий и Кебет с ним со-
гласились и признали, что каждая из идей существует и
что вещи в силу причастности к ним получают их имена,
после этого Сократ спросил:
— Если так, то, говоря, что Симмий больше Сократа
и меньше Федона, ты утверждаешь, что в Симмий есть и
большое и малое само по себе разом. Верно?
— Верно.
— Но ты, конечно, согласен со мною, что выражение
«Симмий выше Сократа» полностью истине не соответст-
вует? Ведь Симмий выше не потому, что он Симмий, не
по природе своей, но через то большое, которое в нем
есть. И выше Сократа он не потому, что Сократ — это
Сократ, а потому, что Сократ причастен малому — срав-
нительно с большим, которому причастен Симмий.
— Правильно.
— И ниже Федона он не потому, что Федон — это
Федон, а потому, что причастен малому сравнительно с боль-
шим, которому причастен Федон?
— Да, это так.
— Выходит, что Симмия можно называть разом и ма-
леньким, и большим по сравнению с двумя другими:
рядом с великостью одного он ставит свою малость, а над
малостью второго воздвигает собственную великость.
Тут Сократ улыбнулся и заметил:
— Видно, я сейчас заговорю как по писаному. Но как
бы там ни было, а говорю я, сдается мне, дело.
Кебет подтвердил.
— Цель же моя в том, — продолжал Сократ, — чтобы
ты разделил мой взгляд. Мне кажется, не только большое
никогда не согласится быть одновременно и большим и
малым, но и большое в нас никогда не допустит и не при-
мет малого, не пожелает оказаться меньше другого. Но
в таком случае одно из двух: либо большое отступает и
бежит, когда приблизится его противник — малое, либо
гибнет, когда противник подойдет вплотную. Ведь, оста-
ваясь на месте и принявши малое, оно сделается иным,
чем было раньше, а именно этого оно и не хочет. Вот, на-
пример, я принял и допустил малое, но остаюсь самим
собою — я прежний Сократ, маленький, тогда как то,
большое, не смеет быть малым, будучи большим. Так же
точно и малое в нас никогда не согласится стать или
же быть большим, и вообще ни одна из противополож-
ностей, оставаясь тем, что она есть, не хочет ни превра-
щаться в другую противоположность, ни быть ею, но либо
удаляется, либо при этом изменении гибнет.
— Да, — сказал Кебет, — мне кажется, что именно так
оно и есть.
Услыхав это, кто-то из присутствовавших — я уже не
помню точно кто — сказал:
— Ради богов, да ведь мы раньше сошлись и согласи-
лись как раз на обратном тому, что говорим сейчас! Разве
мы не согласились, что из меньшего возникает большее, а
из большего меньшее и что вообще таково происхожде-
ние противоположностей — из противоположного? А те-
перь, сколько я понимаю, мы утверждаем, что так никог-
да не бывает!
Сократ обернулся, выслушал и ответил так:
— Ты смело напомнил! Но ты не понял разницы
между тем, что говорится теперь и говорилось тогда.
Тогда мы говорили, что из противоположной вещи рож-
дается противоположная вещь, а теперь — что сама про-
тивоположность никогда не перерождается в собственную
противоположность ни в нас, ни в природе. Тогда, друг,
мы говорили о вещах, несущих в себе противоположное,
называя их именами этих противоположностей, а теперь о
самих противоположностях, присутствие которых дает
имена вещам: это они, утверждаем мы теперь, никогда не
соглашаются возникнуть одна из другой.
Тут он взглянул на Кебета и прибавил:
— Может быть, и тебя, Кебет, смутило что-нибудь из
того, что высказал он?
— Нет, — отвечал Кебет, — нисколько. Но я не стану
отрицать, что многое смущает и меня.
— Значит, мы согласимся без всяких оговорок, что
противоположность никогда не будет противоположна
самой себе?
— Да, без малейших оговорок.
— Теперь взгляни, согласишься ли ты со мною еще вот
в каком вопросе. Ты ведь называешь что-либо холодным
или горячим?
— Называю.
— И это то же самое, что сказать «снег» и «огонь»?
— Нет, конечно, клянусь Зевсом!
— Значит, горячее — это иное, чем огонь, и холод-
ное — иное, чем снег?
—Да.
— Но ты, видимо, понимаешь, что никогда снег (как
мы сейчас только говорили), приняв горячее, уже не будет
тем, чем был прежде, — снегом, и вместе с тем горячим:
когда горячее приблизится, он либо отступит перед ним,
либо погибнет.
— Совершенно верно.
— Равным образом ты, видимо, понимаешь, что огонь,
когда приближается холодное, либо сходит с его пути,
либо же гибнет: он и не хочет и не в силах, принявши
холод, быть тем, чем был прежде, — огнем, и, вместе, хо-
лодным.
— Да, это так.
— Значит, в иных из подобных случаев бывает, что
одно и то же название сохраняется на вечные времена не
только за самой идеей, но и за чем-то иным, что не есть
идея, но обладает ее формою во все время своего сущест-
вования. Сейчас, я надеюсь, ты яснее поймешь, о чем я
говорю. Нечетное всегда должно носить то имя, каким
я его теперь обозначаю, или не всегда?
— Разумеется, всегда.
— Но одно ли оно из всего существующего — вот что
я хочу спросить, — или же есть еще что-нибудь; хоть оно
и не то же самое, что нечетное, все-таки кроме своего
особого имени должно всегда называться нечетным, ибо
по природе своей неотделимо от нечетного? То, о чем я
говорю, видно на многих примерах, и в частности на при-
мере тройки. Поразмысли-ка над числом «три». Не кажет-
ся ли тебе, что его всегда надо обозначать и своим на-
званием, и названием нечетного, хотя нечетное и не
совпадает с тройкой? Но такова уж природа и тройки, и
пятерки, и вообще половины всех чисел, что каждое из
них всегда нечетно и все же ни одно полностью с нечет-
ным не совпадает. Соответственно два, четыре и весь дру-
гой ряд чисел всегда четны, хотя полностью с четным ни
одно из них не совпадает. Согласен ты со мною или нет?
— Как не согласиться! — отвечал Кебет.
— Тогда следи внимательнее за тем, что я хочу выяс-
нить. Итак, по-видимому, не только все эти противопо-
ложности не принимают друг друга, но и все то, что не
противоположно друг другу, однако же постоянно несет в
себе противоположности, как видно, не принимает той
идеи, которая противоположна идее, заключенной в нем
самом, но, когда она приближается, либо гибнет, либо от-
ступает перед нею. Разве мы не признаем, что число «три»
скорее погибнет и претерпит все, что угодно, но только не
станет, будучи тремя, четным?
— Несомненно, признаем, — сказал Кебет.
— Но между тем два не противоположно трем?
— Нет, конечно.
— Стало быть, не только противоположные идеи не
выстаивают перед натиском друг друга, но существует и
нечто другое, но выносящее сближения с противопо-
ложным?
— Совершенно верно.
— Давай определим, что это такое, если сможем?
— Очень хорошо.
— Не то ли это, Кебет, что, овладев вещью, заставляет
ее принять не просто свою собственную идею, но [идею]
того, что всегда противоположно тому, [чем оно овладе-
вает]?
— Как это?
— Так, как мы только что говорили. Ты же помнишь,
что всякая вещь, которою овладевает идея троичности,
есть непременно и три, и нечетное.
— Отлично помню.
— К такой вещи, утверждаем мы, никогда не прибли-
зится идея, — противоположная той форме, которая эту
вещь создает.
— Верно.
— А создавала ее форма нечетности?
—Да.
— И противоположна ей идея четности?
—Да.
— Стало быть, к трем идея четности никогда не при-
близится.
— Да, никогда.
— У трех, скажем мы, нет доли в четности.
—Нет.
— Стало быть, три лишено четности.
—Да.
— Я говорил, что мы должны определить, что, не бу-
дучи противоположным чему-то иному, все же не прини-
мает этого как противоположного. Вот, например, тройка:
она не противоположна четному и тем не менее не при-
нимает его, ибо привносит нечто всегда ему противопо-
ложное. Равным образом двойка привносит нечто проти-
воположное нечетности, огонь — холодному и так далее.
Теперь гляди, не согласишься ли ты со следующим опре-
делением: не только противоположное не принимает про-
тивоположного, но и то, что привносит нечто противопо-
ложное в другое, приближаясь к нему, никогда не примет
ничего сугубо противоположного тому, что оно привно-
сит. Вспомни-ка еще разок (в этом нет вреда — слушать
несколько раз об одном и том же): пять не примет идеи
четности, а десять, удвоенное пять, — идеи нечетности.
Разумеется, это — десятка, — хоть сама и не имеет своей
противоположности, вместе с тем идеи нечетности не
примет. Так же ни полтора, ни любая иная дробь того же
рода не примет идеи целого, ни треть, как и все прочие
подобные ей дроби. Надеюсь, ты поспеваешь за мною и
разделяешь мой взгляд.
— Да, разделяю, и с величайшей охотой! — сказал
Кебет.
— Тогда вернемся к началу. Только теперь, пожалуйс-
та, отвечай мне не так, как я спрашиваю, но подражая
мне. Дело в том, что помимо прежнего надежного ответа
я усмотрел по ходу нашего рассуждения еще и другую на-
дежность. Если бы ты спросил меня, что должно появить-
ся в теле, чтобы оно стало теплым, я бы уже не дал того
надежного, но невежественного ответа, не сказал бы, что
теплота, но, наученный нашим рассуждением, ответил бы
потоньше — что огонь. И если ты спросишь, от чего тело
становится недужным, не скажу, что от недуга, но — от
горячки. Подобным же образом, если ты спросишь меня,
что должно появиться в числе, чтобы оно сделалось не-
четным, я отвечу, что не нечетность, но единица. Ну и так
далее. Теперь ты достаточно ясно понимаешь, что я имею
в виду?
— Вполне достаточно.
— Тогда отвечай: что должно появиться в теле, чтобы
оно было живым?
— Душа, — сказал Кебет.
— И так бывает всегда?
— А как может быть иначе? — спросил тот.
— Значит, чем бы душа ни овладела, она всегда при-
вносит в это жизнь?
— Да, верно.
— А есть ли что-нибудь противоположное жизни или
нет?
— Есть.
— Что же это?
— Смерть.
— Но — в этом мы уже согласились — душа никогда
не примет противоположного тому, что всегда привносит
сама?
— Без всякого сомнения! — отвечал Кебет.
— Что же выходит? Как мы сейчас назвали то, что не
принимает идеи четного?
— Нечетным.
— А не принимающее справедливости и то, что никог-
да не примет искусности?
— Одно — неискусным, другое — несправедливым.
— Прекрасно. А то, что не примет смерти, как мы на-
зовем?
— Бессмертным.
— Но ведь душа не принимает смерти?
— Нет.
— Значит, душа бессмертна?
— Бессмертна, — сказал Кебет.
— Прекрасно. Будем считать, что это доказано? Или
как по-твоему?
— Доказано, Сократ, и к тому же вполне достаточно.
— Пойдем дальше, Кебет. Если бы нечетное должно
было быть неуничтожимым, то, вероятно, было бы не-
уничтожимо и три.
— Разумеется.
— Ну, а если бы и холодному непременно следовало
быть неуничтожимым, то, когда к снегу приблизили бы
тепло, он отступил бы целый и нерастаявший, не так ли?
Ведь погибнуть он бы не мог, но не мог бы и принять теп-
лоту, оставаясь самим собой.
— Правильно, — сказал Кебет.
— Точно так же, я думаю, если бы неуничтожимым
было горячее, то, когда к огню приблизилось бы что-ни-
будь холодное, он бы не гаснул, не погибал, но отступал
бы невредимым.
— Непременно.
— Но не должны ли мы таким же образом рассуждать
и о бессмертном? Если бессмертное неуничтожимо, душа
не может погибнуть, когда к ней приблизится смерть: ведь
из всего сказанного следует, что она не примет смерти и
не будет мертвой! Точно так же, как не будет четным ни
три, ни [само] нечетное, как не будет холодным ни огонь,
ни теплота в огне! «Что, однако же, препятствует нечетно-
му, — скажет кто-нибудь, — не становясь четным, когда
четное приблизится, — так мы договорились — погибнуть
и уступить свое место четному?» И мы не были бы вправе
решительно настаивать, что нечетное не погибнет, — ведь
нечетное не обладает неуничтожимостью. Зато если бы
было признано, что оно неуничтожимо, мы без труда от-
стаивали бы свой взгляд, что под натиском четного нечет-
ное и три спасаются бегством. То же самое мы могли бы
решительно утверждать об огне и горячем, а равно и обо
всем остальном. Верно?
— Совершенно верно.
— Теперь о бессмертном. Если признано, что оно не-
уничтожимо, то душа не только бессмертна, но и неунич-
тожима. Если же нет, потребуется какое-то новое рассуж-
дение.
— Нет, нет, — сказал Кебет, — ради этого нам нового
рассуждения не нужно. Едва ли что избегнет гибели, если
даже бессмертное, будучи вечным, ее примет.
— Я полагаю, — продолжал Сократ, — что ни бог, ни
сама идея жизни, ни все иное бессмертное никогда не
гибнет, — это, видимо, признано у всех.
— Да, у всех людей, клянусь Зевсом, и еще больше,
мне думается, у богов.
— Итак, поскольку бессмертное неуничтожимо, душа,
если она бессмертна, должна быть в то же время и не-
уничтожимой.
— Бесспорно, должна.
— И когда к человеку подступает смерть, то смертная
его часть, по-видимому, умирает, а бессмертная отходит
целой и невредимой, сторонясь смерти.
— По-видимому, так.
— Значит, не остается ни малейших сомнений, Кебет,
что душа бессмертна и неуничтожима. И поистине, наши
души будут существовать в Аиде.
— Что до меня, Сократ, то мне возразить нечего, я по-
лон доверия к нашему доказательству. Но если Симмий
или кто другой хотят что-нибудь сказать, лучше им не
таить свои мысли про себя: ведь другого случая выска-
заться и услышать твои разъяснения по этому поводу, по-
жалуй, не представится, так что лучше не откладывать.
— Я тоже, — заметил Симмий, — не нахожу, в чем из
сказанного я мог бы усомниться. Но величие самого
предмета и недоверие к человеческим силам все же за-
ставляют меня в глубине души сомневаться в том, что се-
годня говорилось.
— И не только в этом, Симмий, — отвечал Сократ, —
твои слова надо бы отнести и к самым первым основани-
ям. Хоть вы и считаете их достоверными, все же надо их
рассмотреть более отчетливо. И если вы разберете их до-
статочно глубоко, то, думаю я, достигнете в доказательст-
ве результатов, какие только доступны человеку. В тот миг,
когда это станет для вас ясным, вы прекратите искать.
— Верно, — промолвил Симмий.
| Этические выводы из учения о душе
|
— А теперь, друзья, —
продолжал Сократ, — правильно
было бы поразмыслить еще
вот над чем. Если
душа бессмертна, она требует заботы не только на ны-
нешнее время, которое мы называем своей жизнью, но на
все времена, и, если кто не заботится о своей душе,
впредь мы будем считать это грозной опасностью. Если
бы смерть была концом всему, она была бы счастливой
находкой для дурных людей: скончавшись, они разом из-
бавлялись бы и от тела, и — вместе с душой — от собст-
венной порочности. Но на самом-то деле, раз выясни-
лось, что душа бессмертна, для нее нет, видно, иного
прибежища и спасения от бедствий, кроме единственно-
го: стать как можно лучше и как можно разумнее. Ведь
душа не уносит с собою в Аид ничего, кроме воспитания
и образа жизни, и они-то, говорят, доставляют умершему
либо неоценимую пользу, либо чинят непоправимый вред
с самого начала его пути в загробный мир.
Рассказывают же об этом так. Когда человек умрет, его
гений, который достался ему на долю еще при жизни,
уводит умершего в особое место, где все, пройдя суд,
должны собраться, чтобы отправиться в Аид с тем с вожа-
тым, какому поручено доставить их отсюда туда. Обретя
там участь, какую и должно, и пробывши срок, какой
должны пробыть, они возвращаются сюда под водитель-
ством другого вожатого, и так повторяется вновь и вновь
через долгие промежутки времени. Но путь их, конечно,
не таков, каким его изображает Телеф у Эсхила. Он гово-
рит, что дорога в Аид проста, но мне она представляется
и не простою и не единственной: ведь тогда не было бы
нужды в вожатых, потому что никто не мог бы сбиться,
будь она единственной, эта дорога. Нет, похоже, что на
ней много распутий и перекрестков: я сужу по священ-
ным обрядам и обычаям, которые соблюдаются здесь
у нас.
Если душа умеренна и разумна, она послушно следует
за вожатым, и то, что окружает ее, ей знакомо. А душа,
которая страстно привязана к телу, как я уже говорил
раньше, долго витает около него — около видимого места,
долго упорствует и много страдает, пока наконец пристав-
ленный к ней гений силою не уведет ее прочь. Но осталь-
ные души, когда она к ним присоединится, все отворачи-
ваются и бегут от нее, не желают быть ей ни спутниками,
ни вожатыми, если окажется, что она нечиста, замарана
неправедным убийством или иным каким-либо из дея-
ний, которые совершают подобные ей души. И блуждает
она одна во всяческой нужде и стеснении, пока не испол-
нятся времена, по прошествии коих она силою необ-
ходимости водворяется в обиталище, коего заслуживает.
А души, которые провели свою жизнь в чистоте и воз-
держности, находят и спутников, и вожатых среди богов,
и каждая поселяется в подобающем ей месте. А на Земле,
как меня убедили, есть много удивительных мест, и она
совсем иная, чем думают те, кто привык рассуждать о ее
размерах и свойствах.
| Космологические выводы из учения о душе
|
Тут Симмий прервал его:
— Как это, Сократ? Я ведь и сам
много слышал о Земле, но не
знаю, в чем ты убедился, и охотно
послушал бы тебя.
— Видишь ли, Симмий, просто пересказать, что и как, —
для этого, на мой взгляд, умения Главка не надо, но дока-
зать, что так именно оно и есть, никакому Главку, пожа-
луй, не под силу. Мне-то, во всяком случае, не справиться,
а самое главное, Симмий, будь я даже на это способен,
мне теперь, верно, не хватило бы и жизни на такой длин-
ный разговор. Каков, однако ж, по моему убеждению, вид
Земли и каковы ее области, я могу описать: тут никаких
препятствий нет.
— Прекрасно! — воскликнул Симмий. — С нас и этого
хватит!
— Вот в чем я убедился. Во-первых, если Земля кругла
и находится посреди неба, она не нуждается ни в возду-
хе, ни в иной какой-либо подобной силе, которая удер-
живала бы ее от падения, — для этого достаточно одно-
родности неба повсюду и собственного равновесия
Земли, ибо однородное, находящееся в равновесии тело,
помещенное посреди однородного вместилища, не может
склониться ни в ту, ни в иную сторону, но останется
однородным и неподвижным. Это первое, в чем я убе-
дился.
— И правильно, — сказал Симмий.
— Далее, я уверился, что Земля очень велика и что мы,
обитающие от Фасиса до Геракловых Столпов, занимаем
лишь малую ее частицу; мы теснимся вокруг нашего
моря, словно муравьи или лягушки вокруг болота, и мно-
гие другие народы живут во многих иных местах, сходных
с нашими. Да, ибо повсюду по Земле есть множество впа-
дин, различных по виду и по величине, куда стеклись
вода, туман и воздух. Но сама Земля покоится чистая в
чистом небе со звездами — большинство рассуждающих
об этом обычно называют это небо эфиром. Осадки с него
стекают постоянно во впадины Земли в виде тумана, воды
и воздуха.
А мы, обитающие в ее впадинах, об этом и не догады-
ваемся, но думаем, будто живем на самой поверхности
Земли, все равно как если бы кто, обитая на дне моря, во-
ображал, будто живет на поверхности, и, видя сквозь воду
Солнце и звезды, море считал бы небом. Из-за медли-
тельности своей и слабости он никогда бы не достиг по-
верхности, никогда бы не вынырнул и не поднял голову
над водой, чтобы увидеть, насколько чище и прекраснее
здесь, у нас, чем в его краях, и даже не услыхал бы об
этом ни от кого другого, кто это видел.
В таком же точно положении находимся и мы: мы
живем в одной из земных впадин, а думаем, будто нахо-
димся на поверхности, и воздух зовём небом в уверенно-
сти, что в этом небе движутся звезды. А все оттого, что,
по слабости своей и медлительности, мы не можем до-
стигнуть крайнего рубежа воздуха. Но если бы кто-нибудь
все-таки добрался до края или же сделался крылатым и
взлетел ввысь, то, словно рыбы здесь, у нас, которые вы-
совывают головы из моря и видят этот наш мир, так же и
он, поднявши голову, увидел бы тамошний мир. И если
бы по природе своей он был способен вынести это зрели-
ще, он узнал бы, что впервые видит истинное небо, ис-
тинный свет и истинную Землю. А наша Земля, и ее
камни, и все наши местности размыты и изъедены, точно
морские утесы, разъеденные солью. Ничто достойное
внимания в море не родится, ничто, можно сказать, не
достигает совершенства, а где и есть земля — там лишь
растрескавшиеся скалы, песок, нескончаемый ил и грязь —
одним словом, там нет решительно ничего, что можно
было бы сравнить с красотами наших мест. И еще куда
больше отличается, видимо, тот мир от нашего! Если
только уместно сейчас пересказывать миф, стоило бы по-
слушать, Симмий, каково то, что находится на Земле, под
самыми небесами.
— Ну, конечно, Сократ, -— отвечал Симмий, — мы
были бы рады услышать этот миф.
