ного, частью проникает в него, а частью, когда он уже
переполнен, вытекает наружу. Как дуновение или звук,
отраженные гладкой и твердой поверхностью, снова не-
сутся туда, откуда они исходили, так и поток красоты
снова возвращается в красавца чрез очи, то есть тем
путем, по которому ему свойственно проникать в душу,
теперь уже окрыленную; он орошает проходы крыльев,
вызывает их рост и наполняет любовью душу возлюблен-
ного.
Он любит, но не знает, что именно. Он не понимает
своего состояния и не умеет его выразить; наподобие за-
разившегося от другого глазной болезнью, он не может
найти ее причину — от него утаилось, что во влюбленном,
словно в зеркале, он видит самого себя; когда тот здесь, у
возлюбленного, как и у него самого, утихает боль, когда
его нет, возлюбленный тоскует по влюбленному так же,
как тот по нему: у юноши это всего лишь подобие, отобра-
жение любви, называет же он это, да и считает не любо-
вью, а дружбой. Как и у влюбленного, у него тоже возни-
кает желание — только более слабое — видеть, прикасаться,
целовать, лежать вместе, и в скором времени он, естест-
венно, так и поступает. Когда они лежат вместе, безудерж-
ный конь влюбленного находит, что сказать возничему, и
просит хоть малого наслаждения в награду за множество
мук. Зато конь любимца не находит, что сказать; в волне-
нии и смущении обнимает тот влюбленного, целует, лас-
кает его, как самого преданного друга, а когда они лягут
вместе, он не способен отказать влюбленному в его доле
наслаждения, если тот об этом попросит. Но товарищ по
упряжке вместе с возничим снова противятся этому, сты-
дясь и убеждая.
Если победят лучшие духовные задатки человека, его
склонность к порядку в жизни и к философии, то влюб-
ленный и его любимец блаженно проводят здешнюю
жизнь в единомыслии, владея собой и не нарушая скром-
ности, поработив то, из-за чего возникает испорченность
души, и дав свободу тому, что ведет к добродетели. После
смерти, став крылатыми и легкими, они одерживают по-
беду в одном из трех поистине олимпийских состязаний,
а большего блага не может дать человеку ни человеческий
здравый смысл, ни божественное неистовство.
Если же они будут вести более грубую жизнь, чуждую
философии и исполненную честолюбия, тогда, возможно,
их безудержные кони, застав души врасплох — в минуту
ли опьянения или просто беззаботности, — сведут их
вместе и заставят их выбрать и свершить то, что превоз-
носится большинством как самый блаженный удел, А свер-
шив это, они и впредь будут к этому прибегать, хотя и нечас-
то, потому что это не согласуется с их общим духовным
складом. Они тоже дружны, хотя и не так, как те, первые,
и не расстаются не только пока влюблены, но и тогда,
когда это пройдет, считая, что, раз они дали друг другу ве-
личайшие клятвы в верности, их уже нельзя нарушать и
идти на ссору. При кончине они, хотя и бескрылые, по-
кидают тело, уже полные стремления окрылиться, так что
они тоже получают немалую награду за свое любовное не-
истовство. Ведь нет такого закона, чтобы сходили во мрак
и странствовали под землей те, кто уже вступил на путь
поднебесного странствия, — напротив, им назначена свет-
лая жизнь и дано быть счастливыми, вместе странствовать
и благодаря любви стать одинаково окрыленными, когда
придет срок.
Вот сколько божественных даров даст тебе, мой маль-
чик, дружба влюбленного. А близость с человеком, в тебя
не влюбленным, разбавленная здравым смыслом смерт-
ных, руководствующаяся расчетливостью смертных, по-
рождающая в душе милого низменный образ мыслей, вос-
хваляемый большинством как добродетель, приведет
только к тому, что душа будет девять тысяч лет бессмыс-
ленно слоняться по земле и под землей.
Вот, милый Эрот, дар тебе и возмещение: прекрасней-
шая и наилучшая покаянная песнь — в меру наших сил.
Это из-за Федра пришлось ее пропеть, да еще в особо
поэтических выражениях. Если ты прощаешь мне преж-
нюю речь и тебе приятна эта, будь благосклонен и милос-
тив: не отнимай у меня и не губи в гневе дарованное
тобой же искусство любви. Дай, чтоб я стал дороже кра-
савцам, чем до сих пор. Если в прежней речи мы с Фед-
ром сказали что-нибудь тебе не созвучное, вини в этом
Лисия: он отец той речи. Отврати его от таких речей, об-
рати его к философии, как уже обратился к ней его брат
Полемарх, чтобы этот поклонник Лисия не колебался
более, как сейчас, но посвятил бы всю свою жизнь Эроту
и философским речам!
| Теория красноре- чия на основе учения о душе
|
Федр. Я молюсь вместе с тобой,
Сократ: раз так для нас лучше,
пусть так и сбудется! А речи твоей
я уже давно удивляюсь — на-
сколько красивее она у тебя
вышла, чем первая. Я даже
опасаюсь, как бы Лисий не показался мне мелким, если
бы он пожелал противопоставить ей какую-нибудь другую
речь. Да и в самом деле, удивительный ты человек, недав-
но один из наших государственных мужей бранил Лисия
и попрекал, а ругая, все время называл его сочинителем
речей. Быть может, Лисий из самолюбия воздержится те-
перь у нас от писательства.
Сократ. Ох, юноша, смешные вещи ты говоришь! Ты
совсем ошибаешься насчет твоего приятеля, если дума-
ешь, что он так пуглив. По-твоему, и тот, кто его бранил,
действительно высказывал порицание?
Федр. Так казалось, Сократ. Ты и сам знаешь, что
люди влиятельные и почитаемые в городе стесняются пи-
сать речи и оставлять после себя сочинения, боясь, как
бы молва не назвала их потом софистами.
Сократ. Ты забыл, Федр, что сладостная излучина
получила свое название от большой излучины на Ниле.
Кроме этой излучины ты не замечаешь и того, что как раз
государственные мужи, много о себе воображающие, осо-
бенно любят писать речи и оставлять после себя сочине-
ния. Написав какую-нибудь речь, они так ценят тех, кто
ее одобряет, что на первом месте упоминают, кто и в ка-
ком случае их одобрил.
Федр. Как ты говоришь, не понимаю?
Сократ. Разве ты не знаешь, что в начале каждого
государственного постановления указывается прежде
всего, кто его одобрил?
Федр. То есть?
Сократ. «Постановил» — так ведь говорится —
«совет», или «народ», или они оба; «такой-то внес предло-
жение» — здесь составитель речи с большой важностью и
похвалой называет свою собственную особу, затем он
переходит к изложению, выставляя напоказ перед теми,
кто его одобрил, свою мудрость, причем иногда его сочи-
нение получается чрезвычайно пространным. Это ли, по-
твоему, не записанная речь?
Федр. Да, конечно,
Сократ. И вот, если его предложение будет принято,
творец речи уходит из театра радуясь. Если же оно будет
отвергнуто, если он потерпит неудачу в сочинении речей,
и его речь не будет достойна записи, тогда горюет и он
сам и его приятели.
Федр. Конечно.
Сократ. Очевидно, они не презирают этого занятия,
но, напротив, восхищаются им.
Федр. И даже очень.
Сократ. А если появится такой способный оратор
или царь, что, обладая могуществом Ликурга, Солона,
или Дария, обессмертит себя в государстве и как состави-
тель речей? Разве не будет он сам себя считать богорав-
ным еще при жизни? И разве не будет то же считать и по-
томство, взирая на его сочинения?
Федр. Конечно.
Сократ. Так, по-твоему, кто-либо из таких людей,
как бы неприятен ему ни был Лисий, стал бы порицать
его за то, что он пишет?
Федр. Из твоих слов вытекает, что это невероятно,
иначе вышло бы, что он порицает то, к чему сам стре-
мится.
Сократ. Значит, всякому ясно, что писать речи само
по себе не постыдно (aøs cÚÑh).
Федр. А что же тогда постыдно?
Сократ. По-моему, постыдно говорить и писать не
так, как следует, а безобразно (aøs cÚüV) и злонамеренно.
Федр. Это ясно.
Сократ. Какой же есть способ писать хорошо или,
напротив, нехорошо? Надо ли нам, Федр, расспросить об
этом Лисия или кого другого, кто когда-либо писал или
будет писать, — все равно, сочинит ли он что-нибудь об
общественных делах или частных, в стихах ли, как поэт,
или без размера, как любой из нас?
Федр. Ты спрашиваешь, надо ли? Да для чего же, по
правде говоря, и жить, как не для удовольствий такого
рода? Ведь не для тех же удовольствий, которым должно
предшествовать страдание, — иначе их и не ощутишь, как
это бывает чуть ли не со всеми телесными удовольствия-
ми (потому-то их по справедливости и называют рабскими).
Сократ. Досуг у нас, правда, есть. К тому же цикады
над нашей головой поют, разговаривают между собой, как
это обычно в самый зной, да, по-моему, они и смотрят на
нас. Если они увидят, что и мы, подобно большинству, не
ведем беседы в полдень, а по лености мысли дремлем,
убаюканные ими, то справедливо осмеют нас, думая, что
это какие-то рабы пришли к ним в убежище и, словно
овцы в полдень, спят у родника. Если же они увидят, что
мы, беседуя, не поддаемся их очарованию и плывем мимо
них, словно мимо сирен, они, в восхищении, пожалуй,
уделят нам тот почетный дар, который получили от богов
для раздачи людям.
Федр. Что же такое они получили? Я, по-видимому,
и не слыхал об этом.
Сократ. Не годится человеку, любящему Муз, даже
и не слыхать об этом! По преданию, цикады некогда бы-
ли людьми, еще до рождения Муз. А когда родились
Музы и появилось пение, некоторые из тогдашних людей
пришли в такой восторг от этого удовольствия, что среди
песен они забывали о пище и питье и в самозабвении
умирали. От них после и пошла порода цикад: те получи-
ли такой дар от Муз, что, родившись, не нуждаются в
пище, но сразу же, без пищи и питья, начинают петь,
пока не умрут, а затем идут к Музам известить их, кто из
земных людей какую из них почитает. Известив Терпси-
хору о тех, кто почтил ее в хороводах, они снискивают к
ним у нее расположение; у Эрато — к тем, кто почтил ее
в любовных песнях, и то же с остальными Музами, соот-
ветственно виду почитания каждой из них. Самую стар-
шую из Муз — Каллиопу — и следующую за ней — Ура-
нию — они извещают о людях, посвятивших свою жизнь
философии и почитающих то, чем ведают эти Музы. Ведь
среди Муз эти две больше всех причастны небу и учени-
ям, божественным и человеческим, потому их голос всего
прекраснее. Значит, по многим причинам нам с тобой
надо беседовать, а не спать в полдень.
Федр. Конечно, будем беседовать.
Сократ. Стало быть, нам предстоит рассмотреть, как
мы только что и собирались сделать, от чего это зависит —
говорить и писать хорошо или нехорошо.
Федр. Очевидно.
Сократ. Чтобы речь вышла хорошей, прекрасной,
разве разум оратора не должен постичь истину того, о чем
он собирается говорить?
Федр. Об этом, милый Сократ, я так слышал: тому,
кто намеревается стать оратором, нет необходимости по-
нимать, что действительно справедливо, — достаточно
знать то, что кажется справедливым большинству, кото-
рое будет судить. То же самое касается и того, что в самом
деле хорошо и прекрасно, — достаточно знать, что тако-
вым представляется. Именно так можно убедить, а не
с помощью истины.
Сократ. «Мысль не презренная», Федр, раз так гово-
рят умные люди, но надо рассмотреть, есть ли в ней
смысл. Поэтому нельзя оставить без внимания то, что ты
сейчас сказал.
Федр. Ты прав.
Сократ. Рассмотрим это следующим образом.
Федр. Каким?
Сократ. Например, я убеждал бы тебя приобрести
коня, чтобы сражаться с неприятелем, причем мы с тобой
оба не знали бы, что такое конь, да и о тебе я знал бы
лишь то, что Федр считает конем ручное животное с боль-
шими ушами...
Федр. Это было бы смешно, Сократ.
Сократ. Пока еще нет, но так было бы, если бы
я стал всерьез тебя убеждать, сочинив похвальное слово
ослу, называя его конем, что непременно стоит завести
эту скотинку не только дома, но и в походе, так как она
пригодится в битве, для перевоза клади и еще многого
с другого.
Федр. Вот это было бы совсем смешно!
Сократ. А разве не лучше то, что смешно да мило,
чем то, что страшно и враждебно?
Федр. Это очевидно.
Сократ. Так вот, когда оратор, не знающий, что
такое добро, а что — зло, выступит перед такими же не-
сведущими гражданами с целью их убедить, причем будет
расхваливать не тень осла, выдавая его за коня, но зло,
выдавая его за добро, и, учтя мнения толпы, убедит ее
сделать что-нибудь плохое вместо хорошего, какие, по-
твоему, плоды принесет впоследствии посев его красно-
речия?
Федр. Не очень-то подходящие.
Сократ. Впрочем, друг мой, не слишком ли резко мы
нападаем на ораторское искусство? Оно, пожалуй, возра-
зило бы нам: «Что за вздор вы несете, странные вы люди!
Никого, кто не знает истины, я не принуждаю учиться го-
ворить, напротив, — если мой совет что-нибудь значит, —
пусть лишь обладающий истиной приступает затем ко
мне. Я притязаю вот на что: даже знающий истину не
найдет помимо меня средства искусно убеждать».
Федр. Разве не было бы оно право, говоря так?
Сократ. Согласен, если подходящие к случаю дока-
зательства подтвердят, что оно — искусство. Мне сдается,
будто я слышу, как некоторые из них подходят сюда и
свидетельствуют, что красноречие не искусство, а далекий
от него навык. Подлинного искусства речи, сказал лако-
нец, нельзя достичь без познания истины, да и никогда
это не станет возможным.
Федр. Эти доказательства необходимы, Сократ. При-
веди их сюда и допроси: что и как они утверждают?
Сократ. Придите же сюда, благородные создания, и
убедите Федра, отца прекрасных детей, что, если он ока-
жется недостаточно искушен в философии, он никогда не
будет способен о чем-либо говорить. Пусть Федр отвечает
вам.
Федр. Спрашивайте.
Сократ. Искусство красноречия не есть ли вообще
умение увлекать души словами, не только в судах и других
общественных собраниях, но и в частном быту? Идет ли
речь о мелочах или о крупных делах, — оно все то же, и,
к чему бы его ни применять правильно — к важным ли
делам или к незначительным, — оно от этого не становит-
ся ни более, ни менее ценным. Или ты об этом слышал
не так?
Федр. Клянусь Зевсом, не совсем так. Говорят и
пишут искусно прежде всего для тяжб, говорят искусно
и в народном собрании. А о большем я не слыхал.
Сократ. Значит, ты слышал только о наставлениях
в красноречии, которые написали в Илионе Нестор и
Одиссей, чтобы занять свой досуг, а о наставлениях Па-
ламеда ты не слыхал?
Федр. Да я, клянусь Зевсом, и о наставлениях Несто-
ра не слыхал, если только ты не сделаешь из Горгия како-
го-то Нестора, а Одиссея — из какого-нибудь Фрасимаха
и Феодора.
Сократ. Может быть. Но оставим их. Скажи мне, что
делают на суде тяжущиеся стороны? Не спорят ли они,
или назвать это как-то иначе?
Федр. Нет, именно так.
Сократ. Спорят о том, что справедливо и что не-
справедливо?
Федр. Да.
Сократ. И тот, кто делает это искусно, сумеет пред-
ставить одно и то же дело одним и тем же слушателям то
справедливым, то, если захочет, несправедливым?
Федр. И что же?
Сократ. Да ив народном собрании одно и то же по-
кажется гражданам иногда хорошим, а иногда наоборот.
Федр. Это так.
Сократ. Разве мы не знаем, как искусно говорит
элейский Паламед, его слушателям одно и то же пред-
ставляется подобным и неподобным, единым и множест-
венным, покоящимся и несущимся.
Федр. Да, конечно.
Сократ. Следовательно, искусство спора применяет-
ся не только на суде и в народном собрании, но, по-види-
мому, это какое-то единое искусство, — если уж оно ис-
кусство, — одинаково применимое ко всему, о чем бы ни
шла речь; при его помощи любой сумеет уподобить все,
что только можно, всему, что только можно, и вывести на
чистую воду другого с его туманными уподоблениями.
Федр. Как, как ты говоришь?
Сократ. Тем, кто доискивается, можно, по-моему,
разъяснить это так: обмануться легче при большой или
при малой разнице между вещами?
Федр. При малой.
Сократ. Переход к противоположности разве не
будет менее заметен, если его совершать постепенно, чем
если резко?
Федр. Как же иначе?
Сократ. Значит, кто собирается обмануть другого, не
обманываясь сам, тот должен досконально знать подобие
и неподобие всего существующего.
Федр. Это необходимо.
Сократ. А может ли тот, кто ни об одной вещи не
знает истины, различить сходство непознанной вещи с дру-
гими вещами, будь оно малым или большим?
Федр. Это невозможно.
Сократ. Значит, ясно: у тех, кто имеет неверные
мнения о существующем и поддается обману, причина их
беды — какое-то подобие между вещами.
Федр. Да, так бывает.
Сократ. Может ли быть, чтобы тот, кто всякий раз
уводит от бытия к его противоположности, сумел искусно
делать постепенные переходы на основании подобия
между вещами? И сам он избежит ли ошибки, раз он не
знает, что такое та или иная вещь из существующих?
Федр. Этого никак не может быть.
Сократ. Значит, друг мой, кто не знает истины, а го-
няется за мнениями, у того искусство речи будет, видимо,
смешным и неискусным.
Федр. Пожалуй, так.
Сократ. Хочешь посмотреть, что в речи Лисия, кото-
рую ты сюда принес, и в тех речах, которые мы с тобой
здесь произнесли, было, по нашему слову, неискусным
и что искусным?
Федр. С превеликой охотой; а то мы сейчас говорим
как-то голословно, без достаточных примеров.
Сократ. Видимо, это просто случайность, что обе
речи являют пример того, как человек хотя и знает исти-
ну, но может, забавляясь в речах, завлечь своих слушате-
лей. Я, Федр, виню в этом здешних богов. А может быть,
и эти провозвестники Муз, певцы над нашей головой,
вдохнули в нас этот дар — ведь я-то, по крайней мере,
вовсе не причастен к искусству речи.
Федр. Пусть это так, как ты говоришь, но только по-
ясни свою мысль.
Сократ. Ну-ка, прочти мне начало речи Лисия.
Федр. «О моих намерениях ты знаешь, слышал уже
и о том, что я считаю для нас с тобой полезным, если они
осуществятся. Думаю, не будет препятствием для моей
просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен:
влюбленные раскаиваются потом...»
Сократ. Погоди. Ведь мы хотели указать, в чем
Лисий допускает погрешность и что он делает неискус-
но, — не так ли?
Федр. Да.
Сократ. Не ясно ли всякому, что кое с чем из этого
мы согласны, а кое-что нас возмущает?
Федр. Кажется, я улавливаю твою мысль, но говори
яснее.
Сократ. Когда кто-нибудь назовет железо или сереб-
ро, разве мы не мыслим все одно и то же?
Федр. Конечно, одно и то же.
Сократ. А если кто назовет справедливость и благо?
Разве не толкует их всякий по-своему, и разве мы тут не
расходимся друг с другом и сами с собой?
Федр. И даже очень.
Сократ. Значит, кое в чем мы согласны, а кое в чем
и нет.
Федр. Да, так.
Сократ. В чем же нас легче обмануть и где красноре-
чие имеет большую силу?
Федр. Видно, там, где мы блуждаем без дороги.
Сократ. Значит, тот, кто намерен заняться оратор-
ским искусством, должен прежде всего произвести пра-
вильное разделение и уловить, в чем признак каждой его
разновидности — и той, где большинство неизбежно
блуждает, и той, где этого нет.
Федр. Прекрасную его разновидность, Сократ, по-
стиг бы тот, кто уловил бы это!
Сократ. Затем, думаю я, в каждом отдельном случае
он не должен упускать из виду, но, напротив, как можно
острее чувствовать, к какому роду относится то, о чем он
собирается говорить.
Федр. Конечно.
Сократ. Так что же? Отнесем ли мы любовь к тем
предметам, относительно которых есть разногласия, или
нет?
Федр. Да еще какие разногласия! Иначе как бы, по-
твоему, тебе удалось высказать о ней все то, что ты только
что наговорил: она — пагуба и для влюбленного и для
того, кого он любит, а с другой стороны, она — величай-
шее благо.
Сократ. Ты совершенно прав. Но скажи еще вот что:
я из-за своего восторженного состояния не совсем пом-
ню, дал ли я определение любви в начале моей речи?
Федр. Клянусь Зевсом, да, и притом поразительно
удачное.
Сократ. То-то же! Насколько же, по этим твоим сло-
вам, нимфы, дочери Ахелоя, и Пан, сын Гермеса, искус-
нее в речах, чем Лисий, сын Кефала! Или я ошибаюсь,
или Лисий в начале своей любовной речи заставил нас
принять Эрота за одно из проявлений бытия — правда,
такое, как ему самому было угодно, — и на этом построил
всю свою речь до конца. Хочешь, мы еще раз прочтем ее
начало?
Федр. Если тебе угодно. Однако там нет того, что ты
ищешь.
Сократ. Прочти, чтобы мне услышать его самого.
Федр. «О моих намерениях ты знаешь, слышал уже
и о том, что я считаю для нас с тобой полезным, если они
осуществятся. Думаю, не будет препятствием для моей
просьбы то обстоятельство, что я в тебя не влюблен:
влюбленные раскаиваются потом в своем хорошем отно-
шении, когда проходит их страсть».
Сократ. У него, видно, совсем нет того, что мы ищем.
Он стремится к тому, чтобы его рассуждение плыло не с
начала, а с конца, на спине назад. Он начинает с того, чем
кончил бы влюбленный свое объяснение с любимцем.
Или я не прав, милый ты мой Федр?
Федр. Действительно, Сократ, то, о чем он здесь го-
ворит, это — заключение речи.
Сократ. А остальное? Не кажется ли, что все в этой
речи набросано как попало? Разве очевидно, что именно
сказанное во-вторых, а не другие высказывания должно
непременно занимать второе место? Мне, как невежде,
показалось, что этот писатель отважно высказывал все,
что ему приходило в голову. Усматриваешь ли ты какую-
нибудь необходимость для сочинителей располагать все
в такой последовательности, как у Лисия?
Федр. Ты слишком любезен, если думаешь, что я спо-
собен так тщательно разобрать все особенности его сочи-
нения.
Сократ. Но по крайней мере вот что ты мог бы ска-
зать: всякая речь должна быть составлена, словно живое
существо, — у нее должно быть тело с головой и ногами,
причем туловище и конечности должны подходить друг
другу и соответствовать целому.
Федр. Как же иначе?
Сократ. Вот и рассмотри, так ли обстоит с речью
твоего приятеля или иначе. Ты найдешь, что она ничем не
отличается от надписи, которая, как рассказывают, была
на гробнице фригийца Мидаса.
Федр. А какая это надпись и что в ней особенного?
Сократ. Она вот какова:
Медная девушка я, на гробнице Мидаса покоюсь.
Воды доколе текут и пышно древа расцветают,
Я безотлучно пребуду на сей многослезной могиле,
Мимо идущим вещая, что здесь Мидас похоронен.
Ты, я думаю, заметил, что тут все равно, какой стих
читать первым, какой последним.
Федр. Ты высмеиваешь нашу речь, Сократ?
Сократ. Так оставим ее, чтобы тебя не сердить, хотя,
по-моему, в ней есть много примеров, на которые было
бы полезно обратить внимание, но пытаться подражать
им не очень-то стоит. Перейдем к другим речам. В них
было, мне кажется, нечто такое, к чему следует присмот-
реться тем, кто хочет исследовать красноречие.
Федр. Что ты имеешь в виду?
Сократ. Эти две речи были противоположны друг
другу. В одной утверждалось, что следует угождать влюб-
ленному, в другой — что невлюбленному.
Федр. И очень решительно утверждалось.
Сократ. Я думал, ты скажешь «неистово» — это было
бы правдой, как раз этого я и добивался: ведь мы утверж-
дали, что любовь есть некое неистовство. Не так ли?
Федр. Да.
Сократ. А неистовство бывает двух видов: одно —
следствие человеческих заболеваний, другое же — божест-
венного отклонения от того, что обычно принято.
Федр. Конечно, так.
Сократ. Божественное неистовство, исходящее от
четырех богов, мы разделили на четыре части: вдохновен-
ное прорицание мы возвели к Аполлону, посвящение
в таинства — к Дионису, творческое неистовство — к
Музам, четвертую же часть к Афродите и Эроту — и ут-
верждали, что любовное неистовство всех лучше. Не
знаю, как мы изобразили любовное состояние: быть
может, мы коснулись чего-то истинного, а возможно, и
уклонились в сторону, но, добавив не столь уж неубеди-
тельное рассуждение, мы с должным благоговением про-
славили в сказочном гимне моего и твоего, Федр, владыку
Эрота, покровителя прекрасных юношей.
Федр. Слушать мне было наслаждение!
Сократ. Одно постараемся из этого понять — как
могло наше рассуждение от порицания перейти к похвале.
Федр. Как же это, по-твоему?
Сократ. Мне кажется, все было там в сущности толь-
ко шуткой, кроме одного: все, что мы там случайно наго-
ворили, — двух видов, и суметь искусно применить их
возможности было бы для всякого благодарной задачей.
Федр. Какие это виды?
Сократ. Первый — это способность, охватывая все
общим взглядом, возводить к единой идее то, что повсю-
ду разрозненно, чтобы, давая определение каждому, сде-
лать ясным предмет поучения. Так поступили мы только
что, говоря об Эроте: сперва определили, что он такое, а
затем, худо ли, хорошо ли, стали рассуждать; поэтому-
то наше рассуждение вышло ясным и не противоречило
само себе.
Федр. А что ты называешь другим видом, Сократ?
Сократ. Второй вид — это, наоборот, способность
разделять всё на виды, на естественные составные части,
стараясь при этом не раздробить ни одной из них, как это
бывает у дурных поваров: так, в обеих наших недавних
речах мы отнесли неразумную часть души к какому-то
одному общему виду. Подобно тому как в едином от при-
роды человеческом теле имеется две одноименные части,
лишь с обозначением «левая» или «правая», так обстоит
дело и с состоянием безумия, которое обе наши речи при-
знали составляющим в нас от природы единый вид, но
одна речь выделила из него часть, обращенную налево, и
не остановилась на этом делении, пока не нашла там
некую так называемую левую любовь, которую вполне
справедливо и осудила; другая же наша речь ведет нас к
правой части неистовства, одноименной с первой, и нахо-
дит там некую божественную любовь, которой отдает
предпочтение, и восхваляет ее как причину величайших
для нас благ.
Федр. Ты говоришь в высшей степени верно.
Сократ. Я, Федр, и сам поклонник такого различе-
ния и обобщения — это помогает мне рассуждать и мыс-
лить. И если я замечаю в другом природную способность
охватывать взглядом единое и множественное, я гоняюсь
Следом за ним по пятам, как за богом.
Правильно ли или нет я обращаюсь к тем, кто это может
делать, знает бог, а называю я их и посейчас диалектика-
ми. Но скажи, как назвать тех, кто учился у тебя и у Ли-
сия? Или это как раз и есть то искусство речи, пользуясь
которым Фрасимах и прочие и сами стали премудрыми в
речах, и делают такими всех, кто только пожелает прино-
сить им дары, словно царям?
Федр. Люди они, правда, царственные, однако в том,
о чем ты спрашиваешь, несведущие. Но мне кажется, ты
правильно назвал этот вид диалектическим; а вот тот, что
касается красноречия, по-моему, все еще от нас усколь-
зает.
Сократ. Как ты говоришь? Может существовать
нечто прекрасное и помимо диалектики, которое тоже от-
носится к искусству? Во всяком случае ни мне, ни тебе
нельзя этим пренебрегать и надо поговорить о том, что
это такое — я имею в виду красноречие.
Федр. Об этом очень много говорится, Сократ, в кни-
гах, написанных об искусстве речи.
Сократ. Хорошо, что ты напомнил. По-моему, на
первом месте, в начале речи, должно быть вступление.
Ведь это ты считаешь, не правда ли, тонкостями искус-
ства?
Федр. Да.
Сократ. На втором месте — изложение и свидетель-
ства, на третьем месте — доказательства, на четвертом —
правдоподобные выводы. А настоящий Дедал речей, тот,
что родом из Византия, называет еще подтверждение
и добавочное подтверждение.
Федр. Ты говоришь о славном Феодоре?
Сократ. Конечно. И еще, утверждает он, надо при-
менять опровержение и добавочное опровержение как
