Не верно было слово это,
На корабли ты не всходила,
В Пергам троянский не плыла, —
а сочинив всю так называемую «Покаянную песнь», он
сразу же прозрел. Так вот в этом деле я буду умнее их:
прежде чем со мной приключится что-нибудь за поноше-
ние Эрота, я попытаюсь пропеть ему покаянную песнь
уже с непокрытой головой, а не закрываясь от стыда, как
раньше.
Федр. Для меня, Сократ, нет ничего приятнее этих
твоих слов.
Сократ. Ты, конечно, понимаешь, добрый мой
Федр, насколько бесстыдно были сказаны обе те речи —
и моя и та, что ты прочел по свитку. Если бы какому-ни-
будь благородному человеку, кроткого нрава, влюбленно-
му или в прошлом любившему такого же человека, дове-
лось услышать, как мы утверждали, что влюбленные из-за
пустяков проникаются сильной враждой и тогда недобро-
желательно относятся к своим любимцам и им вредят, —
разве он, по-твоему, не подумал бы, что слышит речи
людей, воспитывавшихся где-то среди моряков и не ви-
давших никогда любви свободнорожденного человека,
и разве он согласился бы с нашей хулою Эрота?
Федр. Пожалуй, нет, клянусь Зевсом, Сократ!
Сократ. И вот, устыдившись такого человека и убо-
явшись самого Эрота, я страстно желаю смыть с себя чис-
тою речью всю эту морскую соленую горечь, заполнив-
шую наш слух. Советую и Лисию как можно скорее
написать, что, исходя из тех же побуждений, надо больше
угождать влюбленному, чем невлюбленному.
Федр. Поверь, это так и будет. Если ты скажешь по-
хвальное слово влюбленному, я непременно заставлю и
Лисия в свою очередь написать сочинение о том же
самом.
Сократ. Верю, пока ты останешься таким, как те-
перь.
Федр. Так начинай смелее!
Сократ. А где же у меня тот мальчик, к которому я
обращался с речью? Пусть он и это выслушает, а то, не
выслушав, он еще поспешит уступить тому, кто его не
любит.
Федр. Он возле тебя, совсем близко, всегда, когда ты
захочешь.
Сократ. Так вот, прекрасный
юноша, заметь себе: первая речь
была речью Федра, сына Питокла,
мирринусийца, а то, что я
собираюсь сказать, будет речью
Стесихора, сына Евфема, гимерейца. Он гласит так:
Неверно было слово это, —
будто при наличии влюбленного следует уступать скорее
невлюбленному только из-за того, что влюбленный впа-
дает в неистовство, а невлюбленный всегда рассудителен.
Если бы неистовство было попросту злом, то это было бы
сказано правильно. Между тем величайшие для нас блага
возникают от неистовства, правда, когда оно уделяется
нам как божий дар. Прорицательница в Дельфах и жри-
цы в Додоне в состоянии неистовства сделали много
хорошего для Эллады — и отдельным лицам и всему на-
роду, а будучи в здравом рассудке, — мало или вовсе ни-
чего. И если мы стали бы говорить о Сивилле и других,
кто с помощью божественного дара прорицания множест-
вом предсказаний многих направил на верный путь, мы
бы потратили много слов на то, что всякому ясно и так.
Но вот на что стоит сослаться: те из древних, кто устанав-
ливал значения слов, не считали неистовство mania) безо-
бразием или позором — иначе они не прозвали бы
«маническим» (manikh) то прекраснейшее искусство, по-
средством которого можно судить о будущем. Считая его
прекрасным, когда оно проявляется по божественному
определению, они его так и прозвали, а наши современ-
ники, по невежеству вставив букву «тау», называют его
«мантическим» (mantikh). А гадание о будущем, когда люди,
находящиеся в полном рассудке, производят его по пти-
цам и другим знамениям, в которых, словно нарочно, за-
ключаются для человеческого ума (ονησις) и смысл (νοϋς), и
знания (ίστοοία), древние назвали «ойоноистикой»
(οίονοϊστική), а люди нового времени кратко называют
«ойонистикой» (οίωνιστική), с омегой ради пышности. Так вот,
насколько прорицание совершеннее и ценнее птицегадания —
тут и название лучше и само дело, — настолько же, по свиде-
тельству древних, неистовство, которое у людей от бога,
прекраснее рассудительности, свойства человеческого.
Избавление от болезней, от крайних бедствий, от тяго-
тевшего издревле гнева богов бывало найдено благодаря
неистовству, появившемуся откуда-то в некоторых семей-
ствах и дававшему прорицания, кому это требовалось. Не-
истовство разрешалось в молитвах богам и служении им,
и человек, охваченный им, удостаивался очищения и по-
священия в таинства, становясь неприкосновенным на
все времена для окружающих зол, освобождение от кото-
рых доставалось подлинно неистовым и одержимым.
Третий вид одержимости и неистовства — от Муз, он
охватывает нежную и непорочную душу, пробуждает ее,
заставляет выражать вакхический восторг в песнопениях
и других видах творчества и, украшая несчетное множест-
во деяний предков, воспитывает потомков. Кто же без не-
истовства, посланного Музами, подходит к порогу твор-
чества в уверенности, что он благодаря одному лишь
искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от со-
вершенства: творения здравомыслящих затмятся творе-
ниями неистовых.
Вот сколько — и еще больше — могу я привести при-
меров прекрасного действия неистовства, даруемого бога-
ми. Так что не стоит его бояться, и пусть нас не тревожит
и не запугивает никакая речь, утверждающая, будто сле-
дует предпочитать рассудительного друга тому, кто охва-
чен порывом. Пусть себе торжествуют победу те, кто до-
кажет к тому же, что не на пользу влюбленному и
возлюбленному ниспосылается богами любовь, — нам
надлежит доказать, наоборот, что подобное неистовство
боги даруют для величайшего счастья. Такому доказатель-
ству наши искусники не поверят, зато поверят люди муд-
рые. Прежде всего надо вникнуть в подлинную природу
божественной и человеческой души, рассмотрев ее состо-
яния и действия. Начало же доказательства следующее.
Всякая душа бессмертна. Ведь вечнодвижущееся бес-
смертно. А у того, что сообщает движение другому и при-
водится в движение другим, это движение прерывается, а
значит, прорывается и жизнь. Только то, что движет само
себя, раз оно не убывает, никогда не перестает и двигать-
ся и служить источником и началом движения для всего
остального, что движется. Начало же не имеет возникно-
вения. Из начала необходимо возникает все возникаю-
щее, а само оно ни из чего не возникает. Если бы начало
возникло из чего-либо, оно уже не было бы началом. Так
как оно не имеет возникновения, то, конечно, оно и не-
уничтожимо. Если бы погибло начало, оно никогда не
могло бы возникнуть из чего-либо, да и другое из него,
так как все должно возникать из начала. Значит, начало
движения — это то, что движет само себя. Оно не может
ни погибнуть, ни возникнуть, иначе бы все небо и вся
Земля, обрушившись, остановились и уже неоткуда было
бы взяться тому, что, придав им движение, привело бы
к их новому возникновению.
Раз выяснилось, что бессмертно все движимое самим
собою, всякий без колебания скажет то же самое о сущ-
ности и понятии души. Ведь каждое тело, движимое
извне, — неодушевлено, а движимое изнутри, из самого
себя, — одушевлено, потому что такова природа души.
Если это так, и то, что движет само себя, есть не что иное,
как душа, из этого необходимо следует, что душа непо-
рождаема и бессмертна.
О ее бессмертии достаточно этого. А об ее идее надо
сказать вот что: какова она — это всячески требует боже-
ственного и пространного изложения, а чему она подоб-
на — это поддается и человеческому, более сжатому; так
мы и будем говорить.
Уподобим душу соединенной силе крылатой парной
упряжки и возничего. У богов и кони и возничие все бла-
городны и происходят от благородных, а у остальных они
смешанного происхождения. Во-первых, это наш повели-
тель правит упряжкой, а затем, и кони-то у него — один
прекрасен, благороден и рожден от таких же коней, а дру-
гой конь — его противоположность и предки его — иные.
Неизбежно, что править нами — дело тяжкое и докучное.
Попробуем сказать и о том, как произошло название
смертного и бессмертного существа. Всякая душа ведает
всем неодушевленным, распространяется же она по всему
небу, принимая порой разные образы. Будучи совершен-
ной и окрыленной, она парит в вышине и правит с
миром, если же она теряет крылья, то носится, пока не
натолкнется на что-нибудь твердое, — тогда она вселяется
туда, получив земное тело, которое благодаря ее силе ка-
жется движущимся само собой; а что зовется живым су-
ществом, — все вместе, то есть сопряжение души и тела,
получило прозвание смертного.
О бессмертном же нельзя судить лишь по одному
этому слову. Не видав и мысленно не постигнув в доста-
точной мере бога, мы рисуем себе некое бессмертное су-
щество, имеющее душу, имеющее и тело, причем они не-
раздельны на вечные времена. Впрочем, тут, как угодно
богу, так пусть и будет и так пусть считается.
Мы же коснемся причины утраты крыльев, почему
они отпадают у души. Причина здесь, видимо, такая:
крылу от природы свойственна способность подымать тя-
желое в высоту, туда, где обитает род богов. А изо всего,
что связано с телом, душа больше всего приобщилась к
божественному — божественное же прекрасно, мудро,
доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращива-
ются крылья души, а от всего противоположного — от
безобразного, дурного — она чахнет и гибнет.
Великий предводитель на небе Зевс, на крылатой ко-
леснице едет первым, все упорядочивая и обо всем забо-
тясь. За ним следует воинство богов и гениев, выстроенное
в одиннадцать отрядов; одна только Гестия не покидает
дома богов, а из остальных все главные боги, что входят в
число двенадцати, предводительствуют каждый поручен-
ным ему строем.
В пределах неба есть много блаженных зрелищ и пу-
тей, которыми движется счастливый род богов; каждый из
них свершает свое, а [за ними] следует всегда тот, кто
хочет и может, — ведь зависть чужда сонму богов.
Отправляясь на праздничный пир, они поднимаются
к вершине по краю поднебесного свода, и уже там их ко-
лесницы, не теряющие равновесия и хорошо управляе-
мые, легко совершают путь; зато остальные двигаются с
трудом, потому что конь, причастный злу, всей тяжестью
тянет к земле и удручает своего возничего, если тот плохо
его вырастил. От этого душе приходится мучиться и край-
не напрягаться.
Души, называемые бессмертными, когда достигнут
вершины, выходят наружу и останавливаются на небес-
ном хребте; они стоят, небесный свод несет их в круговом
движении, и они созерцают то, что за пределами неба.
Занебесную область не воспел никто из здешних поэ-
тов, да никогда и не воспоет по достоинству. Она же вот
какова (ведь надо наконец осмелиться сказать истину,
особенно когда говоришь об истине): эту область занима-
ет бесцветная, без очертаний, неосязаемая сущность, под-
линно существующая, зримая лишь кормчему души —
уму; на нее-то и направлен истинный род знания.
Мысль бога питается умом и чистым знанием, как
и мысль всякой души, которая стремится воспринять над-
лежащее, узрев [подлинное] бытие, хотя бы и ненадолго,
ценит его, питается созерцанием истины и блаженствует,
пока небесный свод не перенесет ее по кругу опять на то
же место. При этом кругообороте она созерцает самое
справедливость, созерцает рассудительность, созерцает
знание — не то знание, которому присуще возникновение
и которое как иное находится в ином, называемом нами
сейчас существующим, но подлинное знание, содержа-
щееся в подлинном бытии. Насладившись созерцанием
всего того, что есть подлинное бытие, душа снова спуска-
ется во внутреннюю область неба и приходит домой. По
ее возвращении возничий ставит коней к яслям, задает
им амброзии и вдобавок поит нектаром.
Такова жизнь богов. Что же до остальных душ, то у той,
которая всего лучше последовала богу и уподобилась ему,
голова возничего поднимается в занебесную область и не-
сется в круговом движении по небесному своду; но ей не
дают покоя кони, и она с трудом созерцает бытие. Другая
душа то поднимается, то опускается — кони рвут так
сильно, что она одно видит, а другое нет. Вслед за ними
остальные души жадно стремятся кверху, но это им не
под силу, и они носятся по кругу в глубине, топчут друг
друга, напирают, пытаясь опередить одна другую. И вот
возникает смятение, борьба, от напряжения их бросает
в пот. Возничим с ними не справиться, многие калечатся, у
многих часто ломаются крылья. Несмотря на крайние
усилия, всем им не достичь созерцания [подлинного]
бытия, и, отойдя, они довольствуются мнимым пропита-
нием.
Но ради чего так стараются узреть поле истины, уви-
деть, где оно? Да ведь как раз там, на лугах, пастбище
для лучшей стороны души, а природа крыла, поднимаю-
щего душу, этим и питается. Закон же Адрастеи таков:
душа, ставшая спутницей бога и увидевшая хоть частицу
истины, будет благополучна вплоть до следующего круго-
оборота, и, если она в состоянии совершать это всегда,
она всегда будет невредимой. Когда же она не будет в
силах сопутствовать и видеть, но, постигнутая какой-ни-
будь случайностью, исполнится забвения и зла и отяжеле-
ет, а отяжелев, утратит крылья и падет на землю, тогда
есть закон, чтобы при первом рождении не вселялась она
ни в какое животное. Душа, видевшая всего больше, по-
падает в плод будущего поклонника мудрости и красоты
или человека, преданного Музам и любви; вторая за ней —
в плод царя, соблюдающего законы, в человека воин-
ственного или способного управлять; третья — в плод го-
сударственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая —
в плод человека, усердно занимающегося упражнением
или врачеванием тела; пятая по порядку будет вести
жизнь прорицателя или человека, причастного к таинст-
вам; шестой пристанет подвизаться в поэзии или другой
какой-либо области подражания; седьмой — быть ремес-
ленником или земледельцем; восьмая будет софистом или
демагогом; девятая — тираном. Во всех этих призваниях
тот, кто проживет, соблюдая справедливость, получит
лучшую долю, а кто ее нарушит — худшую.
Но туда, откуда она пришла, никакая душа не возвра-
щается в продолжение десяти тысяч лет — ведь она не
окрылится раньше этого срока, за исключением души че-
ловека, искренне возлюбившего мудрость или сочетавше-
го любовь к ней с влюбленностью в юношей: эти души
окрыляются за три тысячелетних круговорота, если три
раза подряд изберут для себя такой образ жизни, и на
трехтысячный год отходят. Остальные же по окончании
своей первой жизни подвергаются суду, а после пригово-
ра суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные
темницы, другие же, кого Дике облегчила от груза и под-
няла в некую область неба, ведут жизнь соответственно
той, какую они прожили в человеческом образе. На ты-
сячный год и те и другие являются, чтобы получить себе
новый удел и выбрать себе вторую жизнь — кто какую за-
хочет. Тут человеческая душа может получить и жизнь
животного, а из того животного, что было когда-то чело-
веком, душа может снова вселиться в человека; но душа,
никогда не видавшая истины, не примет такого образа,
ведь человек должен постигать [ее] в соответствии с
идеей, исходящей от многих чувственных восприятии,
но сводимой рассудком воедино. А это есть припомина-
ние того, что некогда видела наша душа, когда она сопут-
ствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь назы-
ваем бытием, и поднималась до подлинного бытия.
Поэтому по справедливости окрыляется только разум фи-
лософа: у него всегда по мере его сил память обращена на
то, чем божествен бог. Только человек, правильно пользу-
ющийся такими воспоминаниями, всегда посвящаемый в
совершенные таинства, становится подлинно совершен-
ным. И так как он стоит вне человеческой суеты и обра-
щен к божественному, большинство, конечно, станет уве-
щевать его, как помешанного, — ведь его исступленность
скрыта от большинства.
Вот к чему пришло все наше рассуждение о четвертом
виде неистовства: когда кто-нибудь смотрит на здешнюю
красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окры-
ляется, а окрылившись, стремится взлететь; но, еще не
набрав сил, он наподобие птенца глядит вверх, пренебре-
гая тем, что внизу, — это и есть причина его неистового
состояния. Из всех видов исступленности эта — наилуч-
шая уже по самому своему происхождению, как для обла-
дающего ею, так и для того, кто ее с ним разделяет. При-
частный к такому неистовству любитель прекрасного
называется влюбленным. Ведь, как уже сказано, всякая
человеческая душа по своей природе бывала созерцатель-
ницей бытия, иначе она не вселилась бы в это живое су-
щество.
Припоминать то, что там, на основании того, что есть
здесь, нелегко любой душе: одни лишь короткое время
созерцали тогда то, что там; другие, упав сюда, обрати-
лись под чужим воздействием к неправде и на свое не-
счастье забыли все священное, виденное ими раньше.
Мало остается таких душ, у которых достаточно сильна
память. Они всякий раз, как увидят что-нибудь, подобное
тому, что было там, бывают поражены и уже не владеют
собой, а что это за состояние, они не знают, потому что
недостаточно в нем разбираются. В здешних подобиях нет
вовсе отблеска справедливости, воздержности и всего
другого, ценного для души, но, подходя к этим изображе-
ниям, кое-кому, пусть и очень немногим, все же удается,
хотя и с трудом, разглядеть при помощи наших несовер-
шенных органов, к какому роду относится то, что изобра-
жено.
Сияющую красоту можно было видеть тогда, когда мы
вместе со счастливым сонмом видели блаженное зрелище,
одни — следуя за Зевсом, а другие — за кем-нибудь дру-
гим из богов, и приобщались к таинствам, которые можно
по праву назвать самыми блаженными и которые мы со-
вершали, будучи сами еще непорочными и не испытав-
шими зла, ожидавшего нас впоследствии. Допущенные к
видениям непорочным, простым, неколебимым и счаст-
ливым, мы созерцали их в свете чистом, чистые сами
и еще не отмеченные, словно надгробием, той оболочкой,
которую мы теперь называем телом и которую не можем
сбросить, как улитка — свой домик.
Благодаря памяти возникает тоска о том, что было
тогда, — вот почему мы сейчас подробно говорили об
этом. Как мы и сказали, красота сияла среди всего, что
там было; когда же мы пришли сюда, мы стали восприни-
мать ее сияние всего отчетливее посредством самого от-
четливого из чувств нашего тела — зрения, ведь оно самое
острое из них. Но разумение недоступно зрению, иначе
разумение возбудило бы необычайную любовь, если бы
какой-нибудь отчетливый его образ оказался доступен
зрению; точно так же и все остальное, что заслуживает
любви. Только одной красоте выпало на долю быть наи-
более зримой и привлекательной. Человек, очень давно
посвященный в таинства или испорченный, не слишком
сильно стремится отсюда туда, к красоте самой по себе:
он видит здесь то, что носит одинаковое с нею название,
так что при взгляде на это он не испытывает благогове-
ния, но, преданный наслаждению, пытается, как четверо-
ногое животное, покрыть и оплодотворить; он не боится
наглого обращения и не стыдится гнаться за противоесте-
ственным наслаждением. Между тем человек, только что
посвященный в таинства, много созерцавший тогда все,
что там было, при виде божественного лица, хорошо вос-
производящего [ту] красоту или некую идею тела, сперва
испытывает трепет, на него находит какой-то страх, вроде
как было с ним и тогда; затем он смотрит на него с бла-
гоговением, как на бога, и, если бы не боялся прослыть
совсем неистовым, он стал бы совершать жертвоприно-
шения своему любимцу, словно кумиру или богу. А стоит
тому на него взглянуть, как он сразу меняется, он как
в лихорадке, его бросает в пот и в необычный жар.
Восприняв глазами истечение красоты, он согревает-
ся, а этим укрепляется природа крыла: от тепла размягча-
ется вокруг ростка все, что ранее затвердело от сухости и
мешало росту; благодаря притоку питания, стержень пе-
рьев набухает, и они начинают быстро расти от корня по
всей душе — ведь она вся была искони пернатой. Пока
это происходит, душа вся кипит и рвется наружу. Когда
прорезываются зубы, бывает зуд и раздражение в деснах —
точно такое же состояние испытывает душа при начале
роста крыльев: она вскипает и при этом испытывает раз-
дражение и зуд, рождая крылья.
Глядя на красоту юноши, она принимает в себя влеку-
щиеся и истекающие оттуда частицы — недаром это назы-
вают влечением: впитывая их, она согревается, избавляет-
ся от муки и радуется. Когда же она вдалеке от него, она
сохнет: отверстия проходов, по которым пробиваются
перья, ссыхаются, закрываются, и ростки перьев оказыва-
ются взаперти. Запертые внутри вместе с влечением, они
бьются наподобие пульса, трут и колют, ища себе выхо-
да — каждый росток отдельно для себя, так что душа, вся
изнутри исколотая, мучается и терзается, но все же, храня
память о прекрасном, радуется.
Странность такого смешения ее терзает, в недоумении
она неистовствует, и от исступления не может она ни
спать ночью, ни днем оставаться на одном месте. В тос-
ке бежит она туда, где думает увидеть обладателя красоты.
При виде его влечение разливается по ней, и то, что было
ранее заперто, раскрывается: для души это передышка,
когда прекращаются уколы и муки, в это время вкушает
она сладчайшее удовольствие. По доброй воле она никог-
да от него не откажется, ее красавец для нее дороже всех;
тут забывают и о матерях, и о братьях, и о всех приятелях,
и потеря — по нерадению — состояния ей также нипочем.
Презрев все обычаи и приличия, соблюдением которых
щеголяла прежде, она готова рабски служить своему же-
ланному и валяться где попало, лишь бы поближе к нему
— ведь помимо благоговения перед обладателем красоты
она обрела в нем единственного исцелителя величайших
страданий,
Состояние, о котором у меня речь, прекрасный мой
мальчик, люди зовут Эротом, а боги — ты, наверное,
улыбнешься новизне прозвания: думаю, это кто-то из го-
меридов приводит из отвергаемых песен два стиха об
Эроте, причем один из них очень дерзкий и не слишком
складный; поют же их так:
Смертные все прозвали его Эротом крылатым,
Боги ж — Птеротом, за то, что расти заставляет он крылья.
Этому можно верить, можно и не верить. Как бы то ни
было, но причина такого состояния влюбленных именно
в этом.
Если Эротом охвачен кто-нибудь из спутников Зевса,
он. в силах нести и более тяжелое бремя этого тезки
крыла. Служители же Арея, вместе с ним совершавшие
кругооборот, бывают склонны к убийству, если их одолел
Эрот и они вдруг решат, что их чем-то обижает тот, в кого
они влюблены; они готовы принести в жертву и самих
себя, и своего любимца. Соответственно обстоит дело и с
каждым богом: в сонме кого кто был, тот того и почитает
и по мере сил подражает ему и в своей жизни, пока еще
не испорчен и пока живет здесь в первом своем рожде-
нии, и в том, как он ведет себя и общается со своим воз-
любленным и с остальными людьми.
Каждый выбирает среди красавцев возлюбленного
себе по нраву и, словно это и есть Эрот, делает из него
для себя кумира и украшает его, словно для священнодей-
ствий. Спутники Зевса ищут Зевсовой души в своем воз-
любленном: они смотрят, склонен ли он по своей природе
быть философом и вождем, и, когда найдут такого, влюб-
ляются и делают все, чтобы он таким стал. Если раньше
они этим не занимались, то теперь они за это берутся, со-
бирают сведения откуда только могут и учатся сами. Они
стремятся выследить и найти в самих себе природу своего
бога и добиваются успеха, так как принуждены присталь-
но в этого бога всматриваться. Становясь прикосновен-
ными ему при помощи памяти, они в исступлении вос-
принимают от него обычаи и нравы, насколько может
человек быть причастен богу. Считая, что всем этим они
обязаны тому, в кого влюблены, они еще больше его це-
нят; черпая у Зевса, словно вакханки, и изливая почерп-
нутое в душу любимого, они делают его как можно более
похожим на своего бога. Те же, кто следовал за Герой,
ищут юношу царственных свойств и, найдя такого, ведут
себя с ним точно так же.
Спутники Аполлона и любого из богов, идя по стопам
своего бога, ищут юношу с такими же природными задат-
ками, как у них самих, и, найдя его, убеждают его подра-
жать их богу, как это делают они сами. Приучая любимца
к стройности и порядку, они, насколько это кому по
силам, подводят его к занятиям и к идее своего бога. Они
не обнаруживают ни зависти, ни низкой вражды к своему
любимцу, но всячески стараются сделать его похожим на
самих себя и на бога, которого почитают. Если истинно
влюбленные осуществят так, как я говорю, то, к чему они
усердно стремятся, то их усердие и посвященность в та-
инства оказываются прекрасными и благодетельными для
того, кого взял себе в друзья его неистовый от любви друг.
Пленение же избранника происходит следующим обра-
зом.
В начале этой речи мы каждую душу разделили на три
вида: две части ее мы уподобили коням по виду, а третью —
возничему. Пусть и сейчас это будет так. Из коней, гово-
рим мы, один хорош, а другой нет. А чем хорош один и
плох другой, мы не говорили, и об этом надо сказать сей-
час. Так вот, один из них прекрасных статей, стройный на
вид, шея у него высокая, храп с горбинкой, масть белая,
он черноокий, любит почет, но при этом рассудителен и
совестлив; он друг истинного мнения, его не надо пого-
нять бичом, можно направлять его одним лишь приказа-
нием и словом. А другой — горбатый, тучный, дурно сло-
жен, шея у него мощная, да короткая, он курносый,
черной масти, а глаза светлые, полнокровный, друг на-
глости и похвальбы, от косм вокруг ушей он глухой и еле
повинуется бичу и стрекалам.
Когда перед взором возничего предстает нечто достой-
ное любви, чувство горячит ему всю душу и его терзают
зуд и жала возбуждения, тот конь, что послушен возниче-
му, одолеваемый своей обычной стыдливостью, сдержи-
вает свой бег, чтобы не наскочить на любимого. А другого
коня возничему уже не свернуть ни стрекалом, ни бичом:
он вскачь несется изо всех сил. С ним мучение и его со-
товарищу по упряжке, и возничему, он принуждает их
приступить к любимцу с намеками на соблазнительность
любовных утех. Оба они сперва сопротивляются, негодуя,
потому что их принуждают к ужасным и беззаконным
делам. В конце же концов, так как беде нет предела, они
подаются туда, куда он их тянет, уступают и соглашаются
выполнить его веления.
Вот они уже близко от любимого и видят его сверкаю-
щий взор. При взгляде на него память возничего несется
к природе красоты и снова видит ее, воздвигшуюся вместе
с рассудительностью на чистом и священном престоле, а
увидев, устрашается, от благоговейного стыда падает на-
взничь и тем самым неизбежно натягивает вожжи так
сильно, что оба коня заваливаются назад — один охотно,
так как он не противится, но другой, наглый, — совсем
против воли. Отпрянув назад, один конь от стыда и по-
трясения в душе обливается потом, а другой, чуть стихнет
боль от узды и падения, едва переведя дух, начинает в
гневе браниться, поносить и возничего, и сотоварища по
упряжке за то, что те из трусости и по отсутствию муже-
ства покинули строй вопреки уговору. И снова он при-
нуждает их подойти против воли и с трудом уступает их
просьбам отложить это до другого раза.
С наступлением назначенного срока он напоминает
им об этом, а они делают вид, будто забыли. Он пускает в
ход силу, ржет, тащит, принуждая приступить к любимцу
с теми же речами. Чуть только они приблизятся к нему,
он изгибается, вытягивает хвост и, закусив удила, бес-
стыдно тянет вперед.
Возничий, еще более испытывая прежнее состояние,
откидывается назад, словно от бегового барьера, изо всех
сил натягивает узду между зубами наглого коня, в кровь
ранит ему злоречивый его язык и челюсти, пригнетая его
голени и бедра к земле и причиняя ему боль. После того
как дурной конь часто испытает это же самое и отбросит
наглость, он смиренно следует намерениям своего возни-
чего и при виде красавца погибает от страха. Тогда и по-
лучается, что душа влюбленного следует за любимцем со
стыдом и боязнью. Тот, кто не прикидывается влюблен-
ным, а подлинно это переживет, чтит его всячески как
богоравного. Да и сам юноша по своей природе — друг по-
читателю. Если раньше его осуждали его школьные товари-
щи или еще кто-нибудь, говоря, что постыдно сближаться
с влюбленным, и потому он отталкивал влюбленного, то с
течением времени юный возраст и неизбежность приведут
его к этому общению. Ведь нет такого определения судь-
бы, чтоб дурной дурному был другом, а хороший хороше-
му — нет. Когда юноша допустит к себе влюбленного,
вступит с ним в разговор и общение, близко увидит его
благосклонность, он бывает поражен: он замечает, что
дружба всех других его друзей и близких, вместе взятых,
ничего не значит в сравнении с его боговдохновенным
другом. Он постепенно сближается с влюбленным, сопри-
касаясь с ним в гимнасиях и в других собраниях, и тогда
поток того истечения, которое Зевс, влюбленный в Гани-
меда, назвал влечением, обильно изливаясь на влюблен-
