при обвинении, так и при защите. А прекраснейшему
Евену с Пароса разве мы не отведем видного места? Он
первый изобрел побочное объяснение и косвенную по-
хвалу. Говорят, он, чтобы легче было запомнить, изложил
свои косвенные порицания в стихах — такой искусник!
Тисий же и Горгий пусть спокойно спят: им привиде-
лось, будто вместо истины надо больше почитать правдо-
подобие; силою своего слова они заставляют малое ка-
заться большим, а большое — малым, новое представляют
древним, а древнее — новым, по любому поводу у них на-
готове то сжатые, то беспредельно пространные речи. Ус-
лышав как-то об этом от меня, Продик рассмеялся и ска-
зал, что лишь он один отыскал, в чем состоит искусство
речей: они не должны быть ни длинными, ни краткими,
но в меру.
Федр. Ты всех умнее, Продик!
Сократ. А о Гиппии не будем говорить? Я думаю, что
одного с ним взгляда был бы и наш гость из Элей.
Федр. Наверно.
Сократ. А что нам сказать о словотворчестве Пола —
о его удвоениях, изречениях и образных выражениях, обо
всех этих словесах Ликимния, подаренных Полу для бла-
гозвучия?
Федр. А у Протагора, Сократ, разве не было чего-ни-
будь в этом же роде?
Сократ. Какое-то учение о правильности речи, дитя
мое, и много еще хороших вещей. Но в жалобно-стону-
щих речах о старости и нужде всех одолели, по-моему, ис-
кусство и мощь халкедонца. Он умеет и вызвать гнев
толпы, и снова своими чарами укротить разгневанных —
так он уверяет. Потому-то он так силен, когда требуется
оклеветать или опровергнуть клевету.
Что же касается заключительной части речей, то у всех,
видимо, одно мнение, только одни называют ее сжатым
повторением, а другие иначе,
Федр. Ты говоришь, что под конец нужно в главных
чертах напомнить слушателям обо всем сказанном?
Сократ. Да, по-моему, так; но не можешь ли ты до-
бавить еще что-нибудь об искусстве красноречия?
Федр. Мелочи, о них не стоит говорить.
Сократ. Оставим в стороне мелочи. Лучше вот что
рассмотрим при ярком свете дня: как и когда красноречие
воздействует своим искусством?
Федр. Оно действует очень сильно, Сократ, особенно
в многолюдных собраниях.
Сократ. Да, это так. Но, друг мой, взгляни и скажи,
не кажется ли тебе, как и мне, что вся основа этой их
ткани разлезлась?
Федр. Объясни, как это.
Сократ. Скажи-ка мне, если кто обратится к твоему
приятелю Эриксимаху или к его отцу Акумену и скажет:
«Я умею как-то так воздействовать на человеческое тело,
что оно по моему усмотрению может стать горячим или
холодным, а если мне вздумается, я могу вызвать рвоту
или понос и многое другое в том же роде. Раз я это умею,
я притязаю на то, чтобы быть врачом, и могу сделать вра-
чом и другого, кому я передам это свое умение». Что бы,
по-твоему, сказали Эриксимах или Акумен ему в ответ?
Федр. Ничего, они бы только спросили, знает ли он
вдобавок, к кому, когда и в какой мере следует применять
каждое из его средств?
Сократ. А если бы он сказал: «Ничуть, но я считаю,
что мой выученик сам сможет сделать то, о чем ты спра-
шиваешь».
Федр. Они сказали бы, я думаю, что этот человек не
в своем уме: он вычитал кое-что из книг или случайно ему
попались в руки лекарства, и вот он возомнил себя вра-
чом, ничего в этом деле не смысля.
Сократ. А если бы кто-нибудь в свою очередь обра-
тился к Софоклу и Еврипиду и заявил, что умеет о пус-
тяках сочинять длиннейшие речи, а о чем-нибудь вели-
ком, наоборот, весьма сжатые и по своему желанию
делать их то жалостными, то, наоборот, устрашающими,
грозными и так далее, а также что он уверен, будто, обу-
чая всему этому, передаст другим умение создавать траге-
дии?
Федр. И Софокл и Еврипид, думаю я, Сократ, осмея-
ли бы того, кто считает, будто трагедия не есть сочетание
подобных речей, но связных и составляющих единое
целое.
Сократ. Но я думаю, они не стали бы его грубо бра-
нить. Так, знаток музыки при встрече с человеком, счита-
ющим себя знатоком гармонии только потому, что он
умеет настраивать струну то выше, то ниже, не скажет
грубо: «Бедняга, ты, видно, рехнулся», — но, напротив,
скажет очень мягко, как подобает человеку, причастному
музыке: «Уважаемый, конечно, и это необходимо уметь
тому, кто собирается заняться гармонией, но это не ис-
ключает того, что человек в твоем положении нимало не
смыслит в гармонии: у тебя есть необходимые предвари-
тельные сведения по гармонии, но самой гармонии ты не
знаешь».
Федр. Совершенно верно.
Сократ. Значит, и Софокл сказал бы тому, кто захо-
тел бы блеснуть перед ними, что это всего лишь подступы
к трагедии, а не трагическое искусство; и Акумен сказал
бы, что здесь лишь подступы к врачеванию, а не само ис-
кусство.
Федр. Разумеется.
Сократ. А что, по нашему мнению, сделал бы слад-
коречивый Адраст или хотя бы Перикл, если бы они ус-
лыхали о только что упомянутых нами замечательных
ухищрениях — о краткости, об образном способе выраже-
ния и так далее, что, как мы сказали, надо рассматривать
при ярком свете дня? Не были бы они раздосадованы, как
мы с тобой, и не вырвалось бы у них, по неотесанности,
неучтивое слово в отношении тех, кто все это пишет и
учит этому под видом искусства красноречия. Или, может
быть, — они ведь умнее нас — только бы нас упрекнули,
сказавши: «Нечего сердиться, Федр и Сократ, надо отне-
стись снисходительно, если люди, не умеющие рассуж-
дать, не способны определить, что такое искусство крас-
норечия. Из-за этого они, обладая лишь необходимыми
предварительными сведениями, считают, будто изобрели
ораторское искусство и, когда преподают его другим, уве-
рены, что передают им совершенное искусство красноре-
чия. А говорить о каждом предмете убедительно и соче-
тать все в одно целое, это, по их мнению, нетрудно, и
ученики сами собой должны достичь этого в своих речах».
Федр. Ведь действительно, Сократ, именно таково
искусство, которому под видом красноречия обучают эти
люди и о котором они пишут. Мне кажется, ты верно ска-
зал. Но как и откуда можно научиться искусству подлин-
ного и убедительного красноречия?
Сократ. С этой возможностью, Федр, как и с воз-
можностью стать совершенным борцом, дело обстоит, ве-
роятно, — а может быть, и необходимо, — так же, как
и со всем остальным: если у тебя есть природные задатки
оратора, ты станешь выдающимся оратором, приложив к
этому знания и упражнения. В чем из этого у тебя окажет-
ся недостаток, то и будет твоим слабым местом. Сколько
здесь от искусства — ясно, по-моему, из нашего рассмот-
рения, но это не обнаружится на том пути, которым сле-
дуют Лисий и Фрасимах.
Федр. А на каком же?
Сократ. Видимо, друг мой, не случайно Перикл всех
превзошел в красноречии.
Федр. Почему же?
Сократ. Сколько ни есть великих искусств, все они,
кроме того, нуждаются в тщательном исследовании при-
роды вещей возвышенных. Отсюда, видимо, как-то и
проистекает высокий образ мыслей и совершенство во
всем. Этим и обладает Перикл кроме своей природной
одаренности. Сблизившись с Анаксагором, человеком,
по-моему, как раз такого склада, Перикл преисполнился
познания возвышенного и постиг природу ума и мышле-
ния, о чем Анаксагор часто вел речь; отсюда Перикл из-
влек пользу и для искусства красноречия.
Федр. Как ты это понимаешь?
Сократ. Пожалуй, в искусстве врачевания те же
самые приемы, что и в искусстве красноречия.
Федр. Как так?
Сократ. И тут и там нужно разбираться в природе,
в одном случае — тела, в другом — души, если ты намерен
пользоваться не навыком и опытом, а искусством, приме-
няя в первом случае лекарства и питание для восстанов-
ления здоровья и сил, а во втором — беседы и надлежащие
занятия, чтобы привить желательное умение убеждать
и добродетель.
Федр. Наверно, это так, Сократ.
Сократ. Думаешь ли ты, что можно достойным об-
разом постичь природу души, не постигнув природы це-
лого?
Федр. Если должно в чем-то верить Асклепиаду Гип-
пократу, то даже природу тела нельзя постигнуть иным
путем.
Сократ. Это он прекрасно говорит, друг мой. Однако
кроме Гиппократа надо еще обратиться к разуму и по-
смотреть, согласен ли он с Гиппократом.
Федр. Я полагаю.
Сократ. Итак, посмотри, что говорит о природе Гип-
пократ, а что — истинный разум. Разве не так следует
мыслить о природе любой вещи: прежде всего, простая ли
это вещь — то, в чем мы и сами хотели бы стать искусны-
ми и других умели бы делать такими, или она многовид-
на; затем, если это простая вещь, надо рассмотреть ее
способности: на что и как она по своей природе может
воздействовать или, наоборот, что и как может воздейст-
вовать на нее? Если же есть много ее видов, то надо их со-
считать и посмотреть свойства каждого (так же как в том
случае, когда она едина): на что и как каждый вид может
по своей природе воздействовать и что и как может воз-
действовать на него.
Федр. Пожалуй, это так, Сократ.
Сократ. Иначе рассмотрение походило бы на блуж-
дание слепого. А тому, кто причастен искусству, никак
нельзя уподобляться слепому или глухому. Ясно, что, кто
по правилам искусства наставляет другого в сочинении
речей, тот в точности покажет сущность природы того,
к чему обращена речь, — а это будет душа.
Федр. Конечно. И что же?
Сократ. И все его усилия направлены на это — ведь
именно душу старается он убедить. Но так ли?
Федр. Да.
Сократ. Значит, ясно, что Фрасимах или кто другой,
если он всерьез преподает ораторское искусство, прежде
всего со всей тщательностью будет писать о душе и на-
глядно покажет, едина и единообразна ли она по своей
природе или же у нее много видов, соответственно сложе-
нию тела. Это мы и называем показать природу [какой-
либо вещи].
Федр. Совершенно верно.
Сократ. Во-вторых, он укажет, на что и как душа по
своей природе воздействует и что и как воздействует
на нее.
Федр. И дальше?
Сократ. В-третьих, стройно расположив виды речей
и души и их состояния, он разберет все причины, устано-
вит соответствие каждого [вида речи] каждому [виду
души] и научит, какую душу какими речами и по какой
причине непременно удастся убедить, а какую — нет.
Федр. Это было бы, верно, очень хорошо.
Сократ. Право же, друг мой, если объяснять или из-
лагать иначе, то ни этого и вообще никогда ничего не
удастся изложить ни устно, ни письменно в соответствии
с правилами искусства. А те, кого ты слушал, эти нынеш-
ние составители руководств по искусству речи, они плуты
и только скрывают, что отлично знают человеческую
душу. Так что пока они не станут говорить и писать имен-
но этим способом, мы не поверим им, что их руководства
написаны по правилам искусства.
Федр. Какой способ ты имеешь в виду?
Сократ. Здесь нелегко подобрать точные выражения,
но я хочу указать, как надо писать, чтобы это, насколько
возможно, было сделано по правилам искусства.
Федр. Так укажи.
Сократ. Поскольку сила речи заключается в воздей-
ствии на душу, тому, кто собирается стать оратором, не-
обходимо знать, сколько видов имеет душа: их столько-то
и столько-то, они такие-то и такие-то, поэтому слушатели
бывают такими-то и такими-то. Когда это должным обра-
зом разобрано, тогда устанавливается, что есть столько-то
и столько-то видов речей и каждый из них такой-то.
Таких-то слушателей по такой-то причине легко убедить в
том-то и том-то такими-то речами, а такие-то потому-то
и потому-то с трудом поддаются убеждению. Кто доста-
точно все это продумал, тот затем наблюдает, как это осу-
ществляется и применяется на деле, причем он должен
уметь остро воспринимать и прослеживать, иначе он не
прибавит ничего к тому, что он еще раньше слышал, изу-
чая красноречие. Когда же он будет способен определять,
какими речами какой человек даст себя убедить, тогда
при встрече с таким человеком он сможет распознать его
и дать себе отчет, что вот как раз тот человек и та приро-
да, о которой прежде шла речь. Теперь она на самом деле
предстала перед ним, и к ней надо вот так применить
такие-то речи, чтобы убедить ее в том-то. Сообразив все
это, он должен учесть время, когда ему удобнее говорить,
а когда и воздержаться: все изученные им виды речей —
сжатую речь, или жалостливую, или возбуждающую —
ему следует применять вовремя и кстати: только тогда, и
никак не ранее, его искусство будет разработано прекрас-
но и совершенно. Если же, произнося речь, сочиняя или
обучая, он упустит хоть что-нибудь из этого, а между тем
станет утверждать, что придерживается правил искусства,
прав будет тот, кто ему не поверит. «Что же, Федр и Со-
крат, — скажет, пожалуй, такой сочинитель, — таково
ваше мнение? А разве нельзя как-нибудь иначе понимать
то, что называют искусством красноречия?»
Федр. Невозможно иначе, Сократ, хотя дело это, ви-
димо, не малое.
Сократ. Ты прав. Именно поэтому нужно, поворачи-
вая каждую речь то так, то этак, смотреть, не найдется ли
какой-нибудь более легкий и короткий путь к искусству
красноречия, чтобы не идти понапрасну долгим и тернис-
тым путем, когда можно избрать короткий и ровный.
Если же ты, слушавший Лисия и других, можешь оказать
нам какую-то помощь, то попытайся припомнить и изло-
жить то, что ты слышал.
Федр. Можно было бы попытаться, но сейчас я не
расположен.
Сократ. Хочешь, я скажу тебе одну вещь, которую
слышал от тех, кто занимается этим делом?
Федр. Что именно?
Сократ. Есть же поговорка, Федр, что стоит иногда
повторить и слова волка.
Федр. Так ты это и сделай.
Сократ. Итак, они утверждают, что в этом деле вовсе
не надо заноситься так высоко и пускаться в длинные
рассуждения. По их мнению, — и как мы уже сказали в
начале этого рассуждения, — тому, кто собирается стать
хорошим оратором, совершенно излишне иметь истинное
представление о справедливых и хороших делах или о
людях, справедливых и хороших по природе либо по вос-
питанию. В судах решительно никому нет никакого дела
до истины, важна только убедительность. А она состоит в
правдоподобии, на чем и должен сосредоточить свое вни-
мание тот, кто хочет произнести искусную речь. Иной раз
в защитительной и обвинительной речи даже следует
умолчать о том, что было в действительности, если это не-
правдоподобно, и говорить только о правдоподобном:
оратор изо всех сил должен гнаться за правдоподобием,
зачастую распрощавшись с истиной. Провести это через
всю речь — вот в чем и будет состоять все искусство.
Федр. Ты, Сократ, как раз коснулся того, что говорят
люди, выдающие себя за знатоков красноречия. Припо-
минаю, что мы с тобой и раньше мимоходом касались
этого, а ведь это очень важно для всех, кто занимается
таким делом.
Сократ. Но ты тщательно изучил самого Тисия, так
пусть Тисий нам и скажет, согласен ли он с большинст-
вом относительно того, что такое правдоподобие.
Федр. Как он может быть не согласен?
Сократ. Вот какой случай Тисий, по-видимому,
умно придумал и искусно описал: если слабосильный, но
храбрый человек побьет сильного, но трусливого, отнимет
у него плащ или еще что-нибудь, то, когда их вызовут в
суд, ни одному из них нельзя говорить правду: трусу не
следует признаваться, что его избил один человек, оказав-
шийся храбрецом. Тому же надо доказывать, что они
встретились один на один, и напирать на такой довод:
«Как же я, вот такой, мог напасть на такого?» Сильный не
признается в своей трусости, но попытается что-нибудь
соврать и тем самым, возможно, даст своему противнику
повод его уличить. И в других случаях бывают искусные
речи в таком же роде. Разве не так, Федр?
Федр. Ну и что же?
Сократ. Ох, и ловко же прикрытое искусство изо-
брел Тисий или кто бы там ни был другой и как бы он ни
назывался! Но, друг мой, сказать ли нам ему или нет...
Федр. Что?
Сократ. А вот что: «Мы, Тисий, задолго до твоего
появления говорили, бывало, что большинству людей
правдоподобным кажется то, что подобно истине. А вот
сейчас мы разбирали разные случаи подобия и показали,
что лучше всего умеет его находить всюду тот, кто знает
истину. Так что, если ты утверждаешь что-нибудь новое
относительно искусства красноречия, мы послушаем,
если же нет, мы останемся при убеждении, к которому
привело нас наше исследование: кто не учтет природные
качества своих будущих слушателей, кто не сумеет разли-
чать существующее по видам и охватывать одной идеей
все единичное, тот никогда не овладеет искусством крас-
норечия настолько, насколько это возможно для человека.
Достичь этого без усилий нельзя, и человек рассуди-
тельный предпримет такой труд не ради того, чтобы гово-
рить и иметь дело с людьми, а для того, чтобы быть в со-
стоянии говорить угодное богам и по мере сил своих де-
лать все так, чтобы им это было угодно. Ведь те, кто мудрее
нас с тобой, Тисий, утверждают, что человек, обладаю-
щий умом, должен заботиться о том, как бы угодить не
товарищам по рабству — им разве лишь между прочим, —
но своим благим владыкам, потомкам благих родителей.
Поэтому, если путь долог, не удивляйся: ради великой
цели надо его пройти, а вовсе не так, как ты себе пред-
ставляешь. Сбудется, гласит поговорка, если кто пожела-
ет, и это будет прекраснейший плод тех усилий».
Федр. Прекрасно, по-моему, сказано, Сократ, если
только это кому-то по силам.
Сократ. Но ведь если что и придется претерпеть,
взявшись за прекрасное дело, это тоже будет прекрасно.
Федр. Конечно.
Сократ. Ну что ж, довольно говорить об искусном
и неискусном составлении речей!
Федр. Пожалуй.
Сократ. Остается разобрать, подобает ли записывать
речи или нет, чем это хорошо, а чем не годится. Не
так ли?
Федр. Да.
Сократ. Относительно речей знаешь ли ты, как всего
более угодить богу делом или словом?
Федр. Нет, а ты?
Сократ. Я могу только передать, что об этом слыша-
ли наши предки, они-то знали, правда ли это. Если бы мы
сами могли доискаться до этого, разве нам было бы дело
до человеческих предположений?
Федр. Смешной вопрос! Но скажи, что ты, по твоим
словам, слышал.
Сократ. Так вот, я слышал, что близ египетского Нав-
кратиса родился один из древних тамошних богов, кото-
рому посвящена птица, называемая ибисом. А самому бо-
жеству имя было Тевт. Он первый изобрел число, счет,
геометрию, астрономию, вдобавок игру в шашки и в
кости, а также и письмена. Царем над всем Египтом был
тогда Тамус, правивший в великом городе верхней облас-
ти, который греки называют египетскими Фивами, а его
бога — Аммоном. Придя к царю, Тевт показал свои ис-
кусства и сказал, что их надо передать остальным египтя-
нам. Царь спросил, какую пользу приносит каждое из
них. Тевт стал объяснять, а царь, смотря по тому, говорил
ли Тевт, по его мнению, хорошо или нет, кое-что пори-
цал, а кое-что хвалил. По поводу каждого искусства
Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и
дурного, но это было бы слишком долго рассказывать,
Когда же дошел черед до письмен, Тевт сказал: «Эта
наука, царь, сделает египтян более мудрыми и памятли-
выми, так как найдено средство для памяти и мудрости».
Царь же сказал: «Искуснейший Тевт, один способен по-
рождать предметы искусства, а другой — судить, какая в
них доля вреда или выгоды для тех, кто будет ими пользо-
ваться. Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним
придал им прямо противоположное значение. В души на-
учившихся им они вселят забывчивость, так как будет ли-
шена упражнения память: припоминать станут извне, до-
веряясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри,
сами собою. Стало быть, ты нашел средство не для памя-
ти, а для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а
не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать по-
наслышке, без обучения, и будут казаться многознающи-
ми, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудны-
ми для общения; они станут мнимомудрыми вместо
мудрых».
Федр. Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и ка-
кие тебе угодно сказания.
Сократ. Рассказывали же жрецы Зевса Додонского,
что слова дуба были первыми прорицаниями. Людям тех
времен, — ведь они не были так умны, как вы, нынеш-
ние, — было довольно, по их простоте, слушать дуб или
скалу, лишь бы только те говорили правду. А для тебя, на-
верное, важно, кто это говорит и откуда он, ведь ты смот-
ришь не только на то, так ли все на самом деле или иначе.
Федр. Ты правильно меня упрекнул, а с письменами,
видно, так оно и есть, как говорит тот фиванец.
Сократ. Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть
в письменах свое искусство и кто в свою очередь черпает
его из письмен, потому что оно будто бы надежно и проч-
но сохраняется там на будущее, — оба преисполнены про-
стодушия и, в сущности, не знают прорицания Аммона,
раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание
со стороны человека, сведущего в том, что записано.
Федр. Это очень верно.
Сократ. В этом, Федр, дурная особенность письмен-
ности, поистине сходной с живописью: ее порождения
стоят, как живые, а спроси их — они величаво и гордо
молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто
они говорят как разумные существа, но если кто спросит
о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить,
они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, од-
нажды записанное, находится в обращении везде — и у
людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе
не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно
говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или неспра-
ведливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца,
само же не способно ни защититься, ни помочь себе.
Федр. И это ты говоришь очень верно.
Сократ. Что же, не взглянуть ли нам, как возникает
другое сочинение, родной брат первого, и насколько оно
по своей природе лучше того и могущественнее?
Федр. Что же это за сочинение и как оно, по-твоему,
возникает?
Сократ. Это то сочинение, которое по мере приобре-
тения знаний пишется в душе обучающегося; оно способ-
но себя защитить и при этом умеет говорить с кем следу-
ет, умеет и промолчать.
Федр. Ты говоришь о живой и одушевленной речи
знающего человека, отображением которой справедливо
можно назвать письменную речь?
Сократ. Совершенно верно. Скажи мне вот что:
разве станет разумный земледелец, радеющий о посеве и
желающий получить урожай, всерьез возделывать летом
сады Адониса ради удовольствия восемь дней любоваться
хорошими всходами? Если он и делает это иной раз, то
только для забавы, ради праздника. А всерьез он сеет, где
надлежит, применяя земледельческое искусство, и бывает
доволен, когда на восьмой месяц созреет его посев.
Федр. Конечно, Сократ, одно он будет делать все-
рьез, а другое — только так, как ты говоришь.
Сократ. А человек, обладающий знанием справедли-
вого, прекрасного, благого, — что же он, по-нашему,
меньше земледельца заботится о своем посеве?
Федр. Ни в коем случае.
Сократ. Значит, он не станет всерьез писать по воде
чернилами, сея при помощи тростниковой палочки сочи-
нения, не способные помочь себе словом и должным об-
разом научить истине.
Федр. Это было бы невероятно.
Сократ. Конечно. Но вероятно, ради забавы он засе-
ет сады письмен и станет писать; ведь когда он пишет, он
накапливает запас воспоминаний для себя самого на то
время, когда наступит старость — возраст забвенья, да и для
всякого, кто пойдет по его следам; и он порадуется при
виде нежных всходов. Между тем как другие люди пре-
даются иным развлечениям, упиваясь пиршествами и
тому подобными забавами, он вместо этого будет, вероят-
но, проводить время в тех развлечениях, о которых я го-
ворю.
Федр. Забава, о которой ты говоришь, Сократ, пре-
красна в сравнении с теми низкими развлечениями: ведь
она доступна только тому, кто умеет, забавляясь сочине-
нием, повествовать о справедливости и обо всем прочем,
что ты упоминал.
Сократ. Так-то это так, милый Федр, но еще лучше,
по-моему, станут такие занятия, если пользоваться искус-
ством диалектики: взяв подходящую душу, такой человек
со знанием дела насаждает и сеет в ней речи, способные
помочь и самим себе и сеятелю, ибо они не бесплодны, в
них есть семя, которое родит новые речи в душах других
людей, способные сделать это семя навеки бессмертным,
а его обладателя счастливым настолько, насколько может
быть человек.
Федр. То, что ты сейчас говоришь, еще лучше.
Сократ. Теперь, Федр, раз мы с этим согласны, мы
уже можем судить и о том...
Федр. О чем?
Сократ. Да о том, что мы хотели рассмотреть и что
привело нас к только что сказанному: надо рассмотреть
упрек, сделанный нами Лисию за то, что он пишет речи,
да и сами речи — какие из них написаны искусно, а какие
нет. А что соответствует правилам искусства и что нет,
как мне кажется, уже достаточно выяснено.
Федр. Да, кажется, но напомни, как именно.
Сократ. Прежде всего надо познать истину относи-
тельно любой вещи, о которой говоришь или пишешь; су-
меть определить все соответственно с этой истиной, а дав
определение, знать, как дальше подразделить это на виды,
вплоть до того, что не поддается делению. Природу души
надо рассматривать точно так же, отыскивая вид речи, со-
ответствующий каждому природному складу, и таким об-
разом строить и упорядочивать свою речь; к сложной
душе надо обращаться со сложными, разнообразными ре-
чами, а к простой душе — с простыми. Без этого невоз-
можно искусно, насколько это позволяет природа, овла-
деть всем родом речей — ни теми, что предназначены
учить, ни теми — что убеждать, как показало все наше
предшествующее рассуждение.
Федр. Да, это стало вполне очевидным.
Сократ. А прекрасно или постыдно произносить
и записывать речи, и когда это дело по праву заслуживает
порицания, а когда — нет, разве не выяснило сказанное
несколько раньше?
Федр. А что было сказано?
Сократ. Если Лисий или кто другой когда-либо на-
писал или напишет для частных лиц либо для общества
сочинение, касающееся гражданского устройства, и будет
считать, что там все ясно и верно обосновано, такой пи-
сатель заслуживает порицания, все равно — выскажет его
кто-нибудь или нет. Во сне ли или наяву быть в неведе-
нии относительно справедливости и несправедливости,
зла и блага — это и впрямь не может не вызвать порица-
ния, хотя бы толпа и превозносила такого человека.
Федр. Конечно, не может.
Сократ. Кто же считает, что в речи, написанной на
любую тему, неизбежно будет много развлекательного и
что никогда еще не было написано или произнесено ни
одной речи, в стихах ли или нет, которая заслуживала бы
серьезного отношения (ведь речи произносят подобно
сказам рапсодов, то есть без исследования и поучения,
имеющего целью убеждать; в сущности, лучшее, что у них
есть, рапсоды знают наизусть), — так вот, такой человек
находит, что только в речах назидательных, произноси-
мых ради поучения и воистину начертываемых в душе, в
речах о справедливости, красоте и благе есть ясность и со-
вершенство, стоящие стараний. О таких речах он скажет,
что они словно родные его сыновья, — прежде всего о
той, которую он изобрел сам, затем о ее потомках и бра-
тьях, заслуженно возникших в душах других людей. А с ос-
тальными сочинениями он распростится. Вот тот человек,
Федр, каким мы с тобой оба желали бы стать.
Федр. Я очень хочу того же и молюсь об этом.
Сократ. Так довольно нам развлекаться рассуждени-
ем о речах. А ты пойди и сообщи Лисию, что мы с тобой,
сойдя к источнику нимф и в святилище Муз, услыхали
там голоса, которые поручили нам сказать Лисию и вся-
кому другому, кто сочиняет речи, да и Гомеру и всякому
другому, кто слагал стихи для пения и не для пения, а в-
третьих, и Солону и всякому, кто писал сочинения, ка-
сающиеся гражданского устройства, в виде речей и назвал
эти речи законами: если такой человек составил свои про-
изведения, зная, в чем заключается истина, и может за-
щитить их, когда кто-нибудь станет их проверять, и если
он сам способен устно указать слабые стороны того, что
написал, то такого человека следует называть не по его
сочинениям, а по той цели, к которой были направлены
его старания.
